Дай бог не вляпаться во власть И не геройствовать подложно, И быть богатым, – но не красть, Конечно, если так возможно.
(Евгений Евтушенко)
Дай бог не обижать жену,
Прощенья всем, кого обидел,
И если что-то умыкну,
Дай бог, чтоб кто-то не увидел.
Дай бог судье на лапу дать
И верить: всё в суде уладят,
И дальше книги издавать,
Конечно, если не посадят.
Дай бог, чтоб срок был небольшой
И впрок тюремная котлета,
Чтоб быть поэтом, – но с душой,
Достойной звания поэта.
Прошу заметить
Я шла по улице ногами, И ветер платье раздувал, Всё остальное шло стихами, Держа, как волны, интервал.
(Юнна Мориц)
Смотрела я на всё глазами
И носом нюхала цветок,
Горюя, плакала слезами,
Потом рукой брала платок.
Прошу заметить, что зубами
Я грызла яблоко, притом
Соседку слушала ушами,
Ногами шла и ела ртом.
Марая пёрышком страницы,
Я даже думала порой, –
Но тем, что ниже поясницы,
Совсем отнюдь не головой.
По поводу мудрствования
Грустный запах покоя В спелых гроздьях дождя. Кто придумал такое: Уходить уходя?
(Владимир Овчинцев)
И приятно, и лестно
От словесной пурги.
Я придумал, известно:
Пудря, пудрить мозги.
Философствую снова,
Чтоб чего не забыть.
Ну, и что тут такого:
Не спеша не спешить?
Нет, однако, покоя,
На кровать я гляжу.
Может, кто-то и стоя,
Я же лёжа лежу.
Вот уж ловкость поэта,
Что горит, не горя:
Ни про то, ни про это
Говорить, говоря!
П р о в и д и ц а
Лет через двести, максимум – через триста Мир на Земле изменится несказанно: Переведутся лётчики, машинисты, Звёзды уйдут на небо с телеэкранов.
(Вероника Сенькина)
Я подсчитала: через триста лет
Не будет ни тарелок, ни стаканов,
Маразм рекламы, ну, и прочий бред
Исчезнут навсегда с телеэкранов.
Колдуньи, маги улетят во мрак,
Как будто ввысь, но главное не это –
От «Дома-2» и Ксении Собчак
Вот отдохнёт уставшая планета!
Сквозь дырку в шаре вытечет вода,
И росы испарятся, и туманы.
Поэтов бестолковая орда
Переведётся, словно тараканы.
О, времена великие грядут,
Земля по тишине истосковалась,
И если пародисты не уйдут,
То это значит я пока осталась.
П р е в о с х о д с т в о
Когда, раздвинув остриём поленья, Наружу выйдет лезвие огня, И наваждение стихосложенья Издалека накатит на меня… Я вспоминаю лепет Пастернака.
(Сергей Гандлевский)
Когда свой томик трепетно беру
И с ним ложусь в тенёк под куст малины,
То вспоминаю всякую муру –
Сюсюканье Цветаевой Марины.
Когда автограф с важностью даю
И еду на побывку в Комарово,
То вспоминаю, как галиматью,
Сухое бормотанье Льва Толстого.
Когда на свадьбе через тёмный сад
До ветру будем бегать мы, слабея,
То мы поймём, что пили суррогат,
И вспомним стих Гандлевского Сергея.
Н е о ж и д а н н о с т ь
Благодаря гашишу Я всё прекрасно вижу: И Дельвига во фраке, и Гоголя в плаще, И Царскую деревню, И Анну-свет-Андревну, И маленьких каких-то, бесцветных вообще.
(Виктор Брюховецкий)
Как накурюсь гашишу,
Такое, братцы, вижу! –
Вон Кушнер в панталонах и в чепчике Эсхил,
Мережко без корсета,
На поприще поэта
Державин, в камилавке*, меня благословил.
А книг моих-то – тыщи,
И не тома – томищи!
Ни критики, ни бури мне не страшны теперь.
Иду уже смелее,
Передо мной, в ливрее,
Сам Александр Сергеич распахивает дверь.
Наутро я в тревоге:
Стою в трусах, без тоги,
И со шприцом подходит какой-то изувер.
Где фраки и манишки?
Всё странные людишки,
И вывеска огромная: «Наркодиспансер».
____________________________________
* Головной убор священника
Лёгкие роды
Женщина эта рожать не умеет И научиться, бедняга, не хочет. Злом от неё подозрительным веет, – Всё задирается, будто бы кочет.
(Валентин Сорокин)
Рощами, долами топал я где-то,
На птицеферме попалась старушка.
Понял я с грустью глубинной поэта:
Птичница эта давно не несушка.
Векша* на ветке, нахохлился кочет.
Бабоньки родные, странно всё это:
Та не умеет, другая не хочет
С гордостью плод понести от поэта.
Я вот умею, и всё-то я знаю,
Нужное время, симптомы и сроки,
Хоть и мужчина, но всё же рожаю –
Вы и представить не можете – строки!
Много я видывал в грешной юдоли,
Это, наверно, ошибка природы:
Строки без творческих потуг и боли,
Вроде как выплюнул, – лёгкие роды!
___________
* Белка
Близость к литературе
Когда я пью коньяк, мне дела нет До дамской болтовни, словесных кружев, Коньяк хорош, как Афанасий Фет, И бесшабашен, как пальба из ружей.
(Станислав Михайлов)
Когда у тёщи трескаю блины,
На ум идёт (что делать, я таковский):
Как дедушка Крылов, блины жирны,
И студень странен, как Тредиаковский.
Окрошку ем и думаю опять:
Прохладен Блок, ну, как живот лягушкин.
А тёща-то готова ублажать,
Нальёт борща, а тот горяч, как Пушкин.
И в рюмке самогон, а не коньяк,
Он, как Мартынов, приторный, в натуре.
Одно лишь утешение: хоть так
Приблизиться могу к литературе.
К о н е ч н о
Конечно, дождь… Конечно, бестолковый. Конечно, грязь чернеет, как мазут. Конечно, в магазинчик поселковый Сегодня хлеб и водку завезут.
Конечно, день сырой – не для прогулок… Конечно, примет и моя душа – И стылый дождь, и запах свежих булок… Конечно, примет песню алкаша…
(Юрий Перминов)
Народ у магазинчика толпится,
Мне из окна вся улица видна.
Конечно, дождь, нерадостные лица,
Конечно же, дежурю у окна.
Конечно, мне совсем не до тусовок,
Конечно же, расплачется душа,
И я строчу, строчу без остановок,
Когда услышу песню алкаша.
Как тянет он! И я смотрю елейно,
И в мыслях книгу пестую свою,
Пропитанную запахом портвейна.
Ты пой, родимый, я ещё налью!
Конечно, стих сегодня бестолковый,
Молчит алкаш, считающий рубли.
Да просто в магазинчик поселковый
В который раз вина не завезли.
Блоха и таракан
Вчера на кухне таракана я поймал, Поднял за ус его брезгливо над диваном, Хотел убить… Но посмотрел в глаза Он мне с укором странным и пространным.
Я посмотрел в глаза его тогда И понял, что под корочкой хитина Скрывается особая среда Интеллигентного, печального мужчины.
(Алексей Кащеев)
Я чай хлебал и ел варенье.
Тут, уважительно-тиха,
Как мимолётное виденье,
Явилась на столе блоха.
Была беременна и в трансе.
О этот безнадёжный вздох,
Ах, эта ножка в реверансе!
Мелькнуло: жаль, что я не блох!
Я понял суть её печали,
Ведь я поэт, а не чурбан.
За блюдечком усы торчали –
Вот он, виновник таракан!
Я подтолкнул его к подруге,
«Совет вам да любовь», – сказал,
Но он попятился в испуге, –
Мол, кто такая? Ну, нахал!
Я кончил стих, доел варенье.
Редактор, видно, был козёл,
Коль, прочитав моё творенье,
В санэпидстанцию пошёл.
И н о с т р а н к и
Две на скамейке иностранки Глядят в упор. Заговорить? Да нет охоты – Что я скажу? Ночь набирает обороты – Шу-шу, жу-жу.
(Евгений Рейн)
Две иностранки у вокзала
В упор глядят.
Нарезан хлеб, на хлебе – сало,
Сидят, едят.
Читаю им, врачую души.
Как хорошо!
Оваций жду, а эти клуши:
«Шо-шо, шо-шо?»
«А где живёте вы, гражданки,
В какой стране?» –
«Да в Жмеринке», – две иностранки
Сказали мне.
Казалось бы, щекочут нервы
Мои стихи.
Не почитатели, а стервы:
«Ха-ха, хи-хи!»
Начитавшись классиков
Я бы мог, наверно, жить иначе. Будто лёд, кремнистый путь блестит. Не жалею, не зову, не плачу – И звезда с звездою говорит.
(Лев Котюков)
Выхожу один я на дорогу,
Пишется неплохо при луне.
Допишусь до книги понемногу.
Дай же, Джим, на счастье лапу мне!
Вроде бы зима, – а дождь и слякоть,
Прячу шею в тёплое кашне.
Ох, февраль! Достать чернил и плакать,
Вспомнив Гюльчатай и Шаганэ.
Молния ударила, сверкая,
Но её в стихах не восхвалю.
Я люблю грозу в начале мая,
А зимой, поверьте, не люблю.
А ещё, друзья, люблю культуру,
Только книг приличных не достать.
То-то и печатают халтуру,
Что умом Россию не понять.
Гастрономическая география
Я бы в Томске томился, В Туруханске струхнул, На окно бы косился, Опустившись на стул.
(Александр Кушнер)
Города изучаю
И жую беляши.
Я в Сахаре бы чаю
Насластил от души.
Съем я в Тете тетерю,
Выпью в Були бульон,
Я по атласу сверю
Свой дневной рацион.
В Гусь-Хрустальном румяный
Будет ждать меня гусь,
Я на стул, словно пьяный,
Тяжело опущусь.
Съев в Салайне салаку,
По стихам загрущу,
А покаТитикаку
Я на карте ищу.
Вдохновлённый весной
Расцеловал бы первого встречного! В рожу бы плюнул! а всё зачем? Чтобы припомнить лицо, а нечего, Что-то такое на букву «м».
(Олег Чухонцев)
Вот и весна, соловьи за стенкою,
Не усидеть за столом уже.
Этого встречного – да коленкою
Пнуть бы под что-то на букву «ж»!
Я ароматом сражён и красками,
Эта брюнетка, как дама треф.
Врезать бы ей, засветить под глазками
Что-то такое на букву «ф»!
Долы родные, речушка узкая,
Радостно мне по земле идти.
Сила ты, силушка, удаль русская!
Кто попадётся мне на пути?
Плюнуть бы нынче в любого встречного!
Дальше, в словесной кружа пурге,
Зарифмовать бы чего, а нечего,
Что-то такое на букву «г».
А н г е л
Поглядите, я – ангел небритый, Обделённый тюрьмой и сумой…
(Лев Смирнов)
Поглядите – всё свежие лица,
Я щетиной зарос, вот дела!
Пожалела меня ангелица
И станок для бритья принесла.
С пирогами по кухне носилась,
Калорийной кормила едой
И, присев у стола, прослезилась:
«До чего, бедолага, худой!».
Я смотрел на неё виновато
И пытался сказать-объяснить,
Что под небом такая зарплата,
Даже не на что бритву купить.
Не отлучаем!
Мне снился сон: меня в печали От церкви братья отлучали. В каком-то чёрном облаченье Я сам молил об отлученье.
(Владимир Тугов)
А век сегодняшний не хуже,
Чем прошлый век, но почему же
Меня в притворе не томили
И как-то быстро пропустили?
Босой, в портах, я гордо вышел,
Тут неожиданно услышал
Я, нетерпением снедаем:
«Голубчик, нет, не отлучаем!»
Всё поплыло перед глазами.
Я гневно тряс черновиками.
Синод Священный молвил слово:
«Не дотянул ты до Толстого!»
С т р а д а н и я
Как мне тебя от себя уберечь – Злой и ненастной, пронзительно честной?
(Жанна Зарубина)
Крошка, тебе бы со мною прилечь,
Места полно на кровати двухместной.
Как мне тебя от себя уберечь –
Яростно знойной, но девственно честной?
Вьюга за окнами, топится печь.
Часто ворочаюсь я на кровати.
Чтобы тебя невзначай не увлечь,
Крикнула я: «Полезай на полати!».
Радости мало от этаких встреч,
Мысли дурацкие мучают снова:
Может, тебя и не стоит беречь,
Кликнуть с полатей, пронзительно злого?
Кажется, ты задремал-прикорнул,
Я же на койке широкой вздыхаю.
Чтобы от скуки ты быстро уснул,
На ночь стихи я тебе почитаю.
С о в е т ч и к
Мужика бы тебе, Россия! Да от счастья, чтоб ночью зачать…
(Борис Родин)
Вышел в поле я, молвил слово:
«Эх, Россия, моя ты мать!
Мужичка бы тебе какого,
Чтоб поэта в ночи зачать!»
Как пошёл я про дух и тело,
Уловила Россия суть
И, схватившись за сердце, села:
«Лучше с евнухом как-нибудь…»
Пятая точка
В райском поле по листочку, По цветочку буду рвать, Буду в точку, в точку, в точку Мысли точные вбивать.
(Владимир Бояринов)
В поисках заветной точки
Я по раю прошагал,
Оборвал я все листочки,
Все цветочки посрывал.
Ковырялся в каждой почке,
Но к порядку Бог призвал
И меня по пятой точке
Хворостиной отстегал.
Не пишу, опять в загуле,
Лист нетронутый лежит:
Не могу сидеть на стуле,
Точка пятая болит!
Облегчённый вздох народа.
Свежесть пышного куста.
И в сохранности природа,
И в искусстве чистота.
Не верь, девчонка
Я тебя увезу из снегов, От мужчины тобой не любимого. Будешь жить средь моих ты стихов, Средь вершин – выше неба синего.
(Пётр Акаёмов)
От балды насулит он стихов,
Ты потянешься к счастью мнимому.
Увезёт он тебя из снегов
В коммуналку к себе любимому.
Будешь юрту свою вспоминать
И дышать выхлопными газами,
Будешь долго стихи ты искать,
Восхищаясь его проказами.
Ты заглянешь в буфет, под кровать.
Чтобы время не тратить попусту
И стихи наконец отыскать,
Холодильник откроешь попросту.
Ты с разгадкой такой не тяни.
Увещаниям всем покорная,
Спросишь всё-таки: «Где же они?
Да ведь это солянка сборная!»
Д о с т а л а
Я не дам себя в обиду. Грозная, большая с виду, Я ему отвечу так: – Ненавижу! Сам дурак.
А не то уеду в Питер, Руки в брюки, красный свитер Под распахнутым пальто, Ветер с Мойки! А не то…
(Татьяна Бек)
В несумятице скандала
Всё пугала, угрожала:
«Невниманья не прощу,
Пальцы в рот – и засвищу!
Вот возьму махну на Кушку,
В жёлтых брюках – да в психушку,
Мол, за тридевять земель,
Можно даже на панель!»
Грозная, большая с виду,
Не дала себя в обиду:
«А не то, увидишь сам,
Я стихи свои издам!»
Что тут делать, вот досада!
Но беречь потомков надо,
Ведь такой поднимут хай!
«Всё, женюсь! Не доставай».
Не растерялся
Вернусь – эти длинные строчки Любимой жене подарю. Она их смотает в клубок И шарфик мне на зиму свяжет.
(Владимир Шемшученко)
Замучили злые морозы.
Пришёл на свиданье, и вот
Тебе не гвоздики, не розы –
Сую свой дорожный блокнот.
Его ты листаешь, листаешь,
Испытуя прочность строки,
Потом восклицаешь: «А знаешь,
Свяжу-ка тебе я носки!».
Ты памятных строк километры
Смотала в огромный клубок,
Из Гоголя связаны гетры,
Из разных Толстых – свитерок.
Есенин ушёл на салфетки,
На шапки и шарфики – Фет,
Обвязаны на зиму детки,
И тёща, и даже сосед.
В сердцах я сказал: «Ну и дура,
Ты слишком уж круто взяла,
Вся русская литература
На спицах твоих умерла!».
Признаться, я не растерялся,
Всё, глупостей не натворю.
Чтоб кто-то один да остался,
Я больше стихов не дарю.
Так прожила
Звёзды вместо бриллиантов, Вместо замка – нищий рай. Ты заложница таланта – Пой, танцуй и голодай!
Крылья юности до неба, Необъятна ширь души, Но на ужин – корка хлеба, И в кармане лишь гроши.
(Ольга Воронцова)
Ах, какое нынче небо!
А серёжки у ольхи!
Съев на завтрак корку хлеба,
Я сажусь писать стихи.
Что мне горы провианта,
Что качаюсь на ветру!
Я заложница таланта,
Может, к завтрему умру.
Лютики склонятся мило.
Будет в этакой тиши
Грядкой узкая могила,
А в тетрадке – ширь души.
Где ты, где ты, мой читатель?
Я предвидеть не смогла,
И вздохнёт легко издатель:
«Экономно прожила!»
З а п а м я т о в а л а
Его я целовала горячо, С ним, только с ним! Навеки. Я решила! Всё помню. Всё!.. Припомнить бы ещё, К кому я это, собственно, спешила.
(Алла Мережко)
Всё помню. Всё!.. Брехали дружно псы,
И планов я настроила немало.
Высокий лоб. Роскошные усы.
А собственно, кого я целовала?
Потом я помню тёмный сеновал,
Как паспорт я листала на рассвете.
Но кто мне это, собственно, сказал,
Что он женат и у него есть дети?
Ещё я помню взгляда чистоту.
Всё, этот мой! Навеки. Я решила!
В прикиде белом, нацепив фату,
К кому я это, собственно, спешила?
Да мне ли о несбыточном тужить!
Другой в костюме модного фасона.
«Как звать тебя?» – успела лишь спросить
Под сладостные звуки Мендельсона.
Готовку, стирку помню и теперь,
Как сковородкой замахнулась в споре.
С носками и сорочками, за дверь
Чей чемодан я выставила вскоре?
Кого сейчас мне, собственно, стыдить?
Все далеко, умчались без оглядки.
А может, стоит одного любить,
Коль с памятью такие неполадки?
Загадка Ильича
Ночью к стенке я поставлен, Словно белый офицер. Приговор читает Сталин, Взявший душу на прицел. Говорит, что я бесценен, Хоть и вражеский поэт… У него товарищ Ленин Отбирает пистолет. И кричит: «Поэт он крупный, Недоступный палачам, Мы его с Надеждой Крупской Изучаем по ночам».
(Владимир Скиф)
«Капитал» в шкафу пылится.
На столе горит свеча.
Крупской по ночам не спится,
Нету сна у Ильича.
Томик мой любовно гладя,
Вождь зовёт её в кровать:
«Ну, ложись, товарищ Надя,
Будем Скифа изучать».
«Я в литературе дока, –
Надя говорит в ответ, –
Знаю Пушкина и Блока,
Фета помню, Скифа – нет».
Надя сердится, похоже,
На издательский товар
И на всякий случай всё же
Надевает пеньюар –
До колен, полупрозрачный,
Тонкий, словно из дождя,
Взгляд бросает многозначный
На раздетого вождя.
Шевелит губами Ленин, –
Вроде как стихи зубрит,
Говорит, что я бесценен,
«Вот так глыба!» – говорит.
Да, у баб свои запросы.
Крупская лежит, ворча.
Ну, какие тут вопросы
О потомстве Ильича!
Подлая душа
Казалось, нехитрое дело, Однако, дурак я большой: Она предложила мне тело, А я отозвался душой.
(Кирилл Ковальджи)
До полночи свечка горела.
И будучи смелой весьма,
Холёное гладкое тело
Она предложила сама.
Взяла простыню, одеяло,
Во всём был покой и уют.
Кровать застилая, сказала:
«Делов-то на пару минут!».
Я начал уж было сдаваться,
Шнурки развязал не спеша,
Но – надо же этому статься! –
Во мне взбунтовалась душа.
И, как в заколдованном круге,
К двери отступил я на шаг
И строго ответил подруге:
«Прости, без любви ну никак!».
Снискал я недобрую славу,
В душе оставался же шрам:
Ведь мог бы, дурак, на халяву.
Да ну эту душу к чертям!