№11/1, 2010 - 3 ноября 1887 родился Самуил Яковлевич Маршак, поэт, драматург, переводчик, литературный критик
Ирина Стрельникова КАК САМУИЛ ЯКОВЛЕВИЧ
ПОССОРИЛСЯ С КОРНЕЕМ ИВАНОВИЧЕМ
«Прибавьте зарплату, Самуил Яковлевич!» просила уборщица. «Дорогая моя, детские писатели сами копейки получают, – отбивался Маршак. – Приходится по выходным подрабатывать». – «Где?» «Да в зоопарке». – «Это кем же?» «Я – гориллой, Чуковский – крокодилом». – «И много за такое платят?» «Мне 300 рублей, а ему 250». Вскоре эту шутку пересказали Чуковскому. Как ни странно, он рассердился: «А почему это Маршаку на 50 рублей больше? Вот вечно он устроится лучше других!»
Как-то молодой Аркадий Райкин, сидя в гостях у Маршака, рассказывал такую историю. Гулял Райкин по Переделкину, учил на ходу новый монолог. Встретил его старик Чуковский, стал зазывать к себе – мол, обижусь, если не зайдете. Райкину было жалко времени, но, зная настырный характер Чуковского, он рассудил, что сопротивление бесполезно. Поднялся на крыльцо, остановился у двери, чтобы пропустить хозяина вперед.
— Вы гость. Идите первым,— говорит Чуковский.
— Только после вас.
— Пожалуйста, перестаньте спорить. Я втрое старше вас!
— Вот потому-то, Корней Иванович, только после вас и войду.
— Сынок! Не погуби отца родного!
— Батюшка, родимый, не мучайте себя!
Этот спор продолжался минут двадцать. Чуковский кричал: «Сэр, я вас уважаю» и вставал на одно колено, Райкин парировал: «Сир! Преклоняюсь перед вами!» и опускался на оба. В какой-то момент оба пали ниц на заледенелое дощатое крыльцо – дело было поздней осенью…
— Хоть бы подстелили себе что-нибудь, высунулась из окна встревоженная Клара Израилевна – верная секретарша Чуковского.
— Вам так удобно? игнорируя ее, поинтересовался у Райкина Корней Иванович.
— Да, благодарю вас. А вам?
— Мне удобно, если гостю удобно.
Интонации Чуковского делались все более раздраженными, и ситуация давно перестала напоминать шутку.
— Все правильно, — вдруг смирившись, поднялся на ноги Корней Иванович. — Я действительно старше вас втрое. А потому...
Райкин вздохнул с облегчением и тоже встал с пола. А Чуковский как рявкнет:
— ...А потому идите первым!
— Хорошо,— махнул рукой гость. И вошел в дом, думая только о том, что устал, чувствует досаду и опустошение и вряд ли сегодня сможет работать.
— Давно бы так, — удовлетворенно сказал Чуковский, переступая порог вслед за Райкиным. — Вот только на вашем месте я бы уступил дорогу старику. Что за молодежь пошла! Никакого воспитания!
«И тут, Самуил Яковслевич, завершил свой рассказ Райкин, к нему подлетела секретарша. Она мигом сняла с него пальто, рукавицы, шапку, шарф. Потом Чуковский сел, по-детски вытянул ноги и закричал: «Клара Израилевна, а валенки? Крепостное право у нас дома еще никто не отменял!»
Маршаку рассказ понравился, он заразительно хохотал, вскидывая седую голову и поблескивая очками… Тут ему вдруг понадобилась какая-то бумага. «Опять Розалия Ивановна куда-то засунула мою папку! – горестно воскликнул Маршак. После моей смерти потомки напишут про меня, как про Шекспира, что меня не было, ведь Розалия Ивановна теряет все мои рукописи!». Появляется строгая секретарша Розалия Ивановна с чашкой кофе, папка обнаруживается. Маршак отхлебывает кофе: «Вечно сварите какую-нибудь гадость!». Розалия Ивановна уносит чашку. Маршак вдогонку:
— Куда унесли мой кофе?
— Там уже ничего не осталось.
— Нет, осталось.
— Я вам сейчас покажу.
Маршак заглядывает в пустую чашку и ворчит: «Вот вечно ей надо доказать свое! Единственная должность, которую Розалия Ивановна можете исполнять – императрицы. Аркадий, вы не знаете, нет ли вакантного места императрицы?»
Самуил Яковлевич, вы с утра ничего не ели. Да и гость ваш, должно быть, голоден. Пожалуйте обедать, привычно пропустив колкости мимо ушей, зовет Розалия Ивановна.
Розалия Ивановна, вы как солнце, отзывается Маршак (секретарша недоверчиво улыбается). Но плохо, когда солнца много. Мы хотим посидеть в тени и почитать стихи. Все, администрация может удалиться!
«Как же они похожи с Чуковским: два одряхлевших ребенка! поразился Райкин. – Они словно соревнуются в чудачестве»…
ОБЫКНОВЕННЫЙ ВУНДЕРКИНД
Маршак был чудо-ребенком. Фотографию пятнадцатилетнего Самуила специально возили показывать Льву Толстому: поглядите, мол, на будущее светило русской поэзии!» (Толстой, впрочем, проворчал: «Что-то не верю я в этих вундеркиндов. Сколько я их встречал, столько раз и обманулся!»)
Маршак начал сочинять стихи в четыре года, причем сначала на идиш: дело происходило в Витебске, а там даже лошади понимали исключительно по-еврейски. Его дед со стороны матери Борух Гиттельсон был городским раввином, а дальним предком по отцовской линии – великий талмудист XVII века Аарон-Шмуэл бен Исроэл Койдановер.
«Никогда не отрекайся от своего народа и своей веры, - твердил юному Маршаку маститый критик Стасов. - Раз уж ты еврей, этим стоит воспользоваться. Еврейскую тему ты можешь разрабатывать всю жизнь в своей поэзии, и в этом будет твоя самобытность». Со Стасовым судьба свела Маршака, когда ему было пятнадцать. В то лето юноша приехал на каникулы под Петербург, к знакомым на дачу. Устроили любительский спектакль, и он блеснул своими стихами. Кто-то из зрителей рассказал о молодом даровании Стасову, тут все и закрутилось! Через великого князя Константина вопреки закону о черте оседлости (евреи имели право жить лишь в нескольких отдаленных российских губерниях) Маршака определили в привилегированную Третью петербуржскую гимназию – там прекрасно учили древним языкам, истории, риторике. Когда же юный Сема стал опасно кашлять, Стасов составил ему протекцию у Горького, и Маршак целый год жил у жены писателя Екатерины Павловны Пешковой в Ялте. С пятнадцати до восемнадцати лет с ним носились, как с юным гением: опекали, кормили, учили, пестовали… Потом Стасов умер, Горький ушел от жены к актрисе Андреевой, а оскорбленная Екатерина Павловна уехала за границу. Всем стало не до Маршака. Пришлось думать о хлебе насущном. Тогда он устроился корреспондентом «Всеобщей газеты» и очень скоро отправился в этом качестве в путешествие по Ближнему Востоку.
Маршак своими глазами видел вечный город Иерусалим и местечко Цара, где, по преданию родился Самсон, видел и энтузиастов-переселенцев. Дети лавочников, мелких ростовщиков, а то и банкиров, съехавшиеся со всего мира, образовывали коммуны, покупали у арабов наделы почти непригодной для земледелия палестинской земли, где надо орошали, где надо – осушали, где надо сжигали кусты, потом пахали и сеяли, сажали эвкалипты и апельсиновые деревья, заводили скот, отбивались от набегов диких соседей – все, как делали когда-то их далекие предки. На Маршака все это произвело сильнейшее впечатление. «А назавтра, на рассвете выйдет с песней дочь народа собирать цветы в долине, где блуждала Суламифь... Подойдет она к обрыву, поглядит с улыбкой в воду — и знакомому виденью засмеется Иордан», написал впечатленный Самуил. Сборник стихов, привезенных из путешествия, он озаглавил «Сиониды».
Поездка оказалась судьбоносной. Еще по дороге в Палестину, на пароходе он встретил свою будущую жену. Был литературный вечер в кают-компании, Маршак прочел стихи, а одна девушка, библейски прекрасная, стала допытываться, кто автор. «Вас, наверное, зовут Юдифь», — сказал он заворожено. «Назовите автора этих дивных стихов, и я назову свое имя», - ответила девушка. Маршак признался, что стихи его собственные. - Софья Мильвидская, студентка химического факультета женских политехнических курсов, представилась она. Какой-то старик, глядя на них, сказал на идиш: «Я вижу, эту пару создал сам Бог».
Маршак писал невесте прекрасные письма: «Если наши отношения не будут безукоризненно светлы и прекрасны, значит, мы сами настолько плохи, что никуда не годимся. Ибо данные все есть. Любим мы друг друга сильно. Оба мы правдивы. Оба свободны и сильны духовно». Свадьбу сыграли через год после знакомства, в январе 1912 года. Это был на редкость разумный, равный, полноценный союз, заключенный по взаимной любви. Но на следующий день после свадьбы Самуил вышел в сад, приставил револьвер к виску и нажал курок. К счастью, заклинило барабан. Маршак и сам не мог объяснить, что за помрачение на него нашло.
О БИОЛОГИЧЕСКИ ЗАКОННОМ ТРЕБОВАНИИ
Дальше была поездка на два года в Англию (молодожены поступили в Лондонский университет, он на философский факультет, она – на химический): путешествия пешком по Девонширу и Корнуоллу, по Ирландии, чтение в оригинале Роберта Бернса, Вильяма Вордсворта, Вильяма Блейка. Переводы захватили Маршака даже больше, чем собственное поэтическое творчество, и эта страсть осталась у него на всю жизнь, как и англомания. С Англией связано самое счастливое его время! Там же родился и первый ребенок Маршаков – дочь Натанель.
Эту девочку Самуил Яковлевич обожал! Вот запись из его дневника: «Натанель тихо спит в своей корзинке на ящике, тихонько посапывает носиком, относясь равнодушно к окружающему миру. Впрочем, из корзинки уже показалась ножка в белом чулочке. Значит, проснулась. Сегодня у нее показался первый зуб. Я ей немного утром поплясал. Она по обыкновению пришла в большой восторг. Дитя — радость». А через полгода, 3 ноября 1916 года, случилось страшное. Был день рождения Самуила, собрались гости, и в суете никто не заметил, как Натанель подобралась к кипящему самовару. Она опрокинула его на себя и погибла.
«Сейчас мне и бедной Софье Михайловне хотелось бы одного: отдаться всей душой делу помощи несчастным и обездоленным. Больше всего мы желали бы помочь детям. Не знаете ли Вы какого-нибудь отряда, организации или учреждения, где нас можно было бы устроить?», - писал Маршак давней знакомой – Екатерине Пешковой.
Такое место нашлось. Сначала в Воронеже – родном городе Маршака. Шла война, и туда переселили жителей еврейских местечек прифронтовой полосы. Они жили в бараках, нары им были домами, а проходы между ними – улочками. Кормили их из благотворительных фондов. Маршак взял на себя организацию помощи детям. Потом, после революции он занимался примерно тем же самым в Краснодаре. Там, впрочем, он вместе с Елизаветой Дмитриевой (знаменитой Черубиной де Габриак, таинственной героиней Серебряного века русской поэзии) организовал еще и детский театр. Со временем Маршак и Дмитриева одновременно переехали в Петроград, основали там Театр юного зрителя и сами стали писать для него. С этого и начался детский писатель Маршак. Много позже, в 50-е годы, когда старику Самуилу Яковлевичу напоминали о его «взрослых» стихах или показывали чудом сохранившуюся книжицу «Сиониды», он страшно пугался и просил не говорить, забыть, выбросить. Самуил Яковлевич был уверен, что большевики просто забыли о его былом увлечении сионизмом – иначе бы ему не сдобровать…
Впрочем, поначалу и маршаковские стихи для детей вызывали неодобрение новой власти. Выдвигалась идея, что советский человек должен с младенчества привыкать к суровой правде жизни, а все эти сказки и фантазии: «Детки в клетке», «Сказка о глупом мышонке», «Багаж» только вводят детей в заблуждение. «Они же грубо уродуют человеческую природу, искусственно подгоняя взросление детей!» - горячился Маршак. Точку в споре поставил Горький: «Ребенок до десятилетнего возраста требует забав, - решил он, - и требование это биологически законно».
Маршак сделался значительной фигурой в ленинградском издательском мире. Он издавал детские журналы, основал издательство Лендетгиз и сам его возглавил, с пеной у рта убеждал всех попавших в его поле зрение интересных людей непременно писать для детей. Так он уговорил моряка Житкова, зоолога Бианки, литературного критика Чуковского и еще десяток вполне серьезных, взрослых поэтов и писателей: Зощенко, Берггольц, Каверина, Хармса, Шварца... Он приходил, стучал в дверь – отрывисто, энергично, как будто выстукивал два слога: «мар-шак!». Врывался в дом, вцеплялся в человека мертвой хваткой и не уходил, пока не добивался своего.
При этом с каждым годом он все становился все более и более беспомощен в быту. Ему случалось за целый день забыть поесть, а ночью – лечь спать. Терять бумажники, застегиваться не на ту пуговицу. Кстати, своего «Человека рассеянного» Самуил писал с себя, вот только улица Пестеля, где он жил, не ложилась в рифму, и пришлось взять соседнюю Бассейную. За ним неустанно следили его жена и Розалия Ивановна. Эта аккуратная, деловитая, ворчливая немка появилась у Маршаков еще перед войной. И когда в 1941 по радио объявляли воздушную тревогу, Самуил Яковлевич стучал ей в стену: «Розалия Ивановна, ваши прилетели». Она покрывалась красными пятнами, ворчала, но на следующий день все повторялось. Как уж ему удалось добиться, что ее не отправили вместе с другими этническими немцами в Сибирь – только одному Маршаку известно.
Он был очень привязан к своей семье, к сыновьям. Страшно переживал, когда заболел старший, Иммануил – после скарлатины мальчик получил осложнение на почки, и не раз врачи предрекали его скорый конец (впрочем, Иммануил прожил долго и со временем подарил Самуилу Яковлевичу троих внуков, самый известный из которых – нарколог Яков Маршак). Потом, в 1943 году, умер от туберкулеза младший и любимый сын – Яша, красивый, нежный, поэтичный юноша. Свою боль Самуил Яковлевич выразил в переводах сонетов Шекспира – белокурый синеглазый герой этих стихов даже внешне был копией Яши. От этой потери так и не смогла оправиться Софья Михайловна – тяжело проболев пять лет, она отправилась вслед за сыном. Больше Маршак не женился.
Тамара Габбе, его редактор в «Лениздате», была правой рукой Маршака и его музой. Ей он посвящал стихи о любви. Софья Михайловна ее терпеть не могла, и Габбе отвечала ей тем же. «Терпеть не могу бабьих упреков, пожимала она хрупкими плечами. – Вот некоторые говорят: «Я отдала ему молодость, а он...». Что значит «отдала»? Ну, а если так, и держала бы при себе свою молодость до пятидесяти лет»... Маленькая, очень подвижная, восторженная, Габбе не лезла в карман за острым словом, обо все имела собственное мнение и высказывала его образно и безапелляционно. Как без жены и Розалии Ивановны Маршак шагу не мог ступить в быту, так без Тамары Григорьевны в работе. Без ее одобрения он не выпустил ни одного стихотворения, а каждый ее приговор для Маршака был окончательным и обжалованию не подлежал.
В 1937 году вокруг Маршака стали сгущаться тучи. Когда его авторы Хармс и Заболоцкий были арестованы «за связь с террористической группой Маршака», он решил скрыться. Прямо из Детгиза, как был, не заходя домой, он отправился на вокзал и уехал в Москву. Расчет был таков: его дело раскручивало ленинградское НКВД, а захотят ли они обратиться к московским коллегам – еще вопрос. Нужно было просто затаиться, но тут из Ленинграда пришло известие: арестована Габбе. И Маршак бросился в бой: ходил, доказывал, упрашивал. Дело неминуемо кончилось бы плохо, не просмотри Сталин очередной «расстрельный список». «А Маршак у нас хороший детский писатель», - постановил Сталин. На следующий день Габбе выпустили из тюрьмы. А Маршаку предложили в Москве роскошную квартиру на улице Чкалова, а со временем и дачу в Переделкино, освободившуюся после расстрела прежнего жильца – Исаака Эммануиловича Бабеля. Квартиру Маршак с благодарностью принял, а от дачи почтительно отказался.
Еще не раз потом его жизнь повисала на волоске. Но единственное, чего он по-настоящему боялся, особенно во времена борьбы с космополитизмом – чтобы кто-нибудь не вспомнил о его юношеских «Сионидах». И всячески укреплял в глазах властей свою репутацию исключительно детского писателя… Даже переводы таили в себе опасность, и, пока был жив Сталин, Маршак их особо не афишировал.
Недаром он как-то написал Чуковскому: «Могли погибнуть ты и я, но к счастью, есть на свете у нас могучие друзья, которым имя - дети!»
СИНДРОМ ОДАРЕННОСТИ
Если Маршаку в свое время прочили славу второго Пушкина, то Чуковскому – второго Белинского. Корней Чуковский действительно был одним из самых «зубастых» журналистов своего времени. Его не раз привлекали к суду за оскорбление царской фамилии, а однажды даже засадили в тюремную крепость на 6 месяцев… Под острое перо литературного критика попадали и символисты, и футуристы, и иже с ними. «Сегодня прочел ваши похвалы А.Н.Толстому, - писал Чуковскому Брюсов. - Не поздоровится от этаких похвал! Я начинаю вас бояться и не без тревоги думать, что однажды вы захотите вернуться к моим писаниям».
В 10-е годы имя Чуковского знал любой мало-мальски образованный человек в России, его цитировали, на него рисовали карикатуры. После революции продолжать в том же духе стало невозможно. «Как критик я принужден молчать, ибо судят теперь не по талантам, а по партбилетам». Что уж говорить о политической сатире! Впрочем, первые его сказки: «Крокодил», «Тараканище», были написаны еще до Сталинской эпохи. В ночном поезде заболел сын Чуковского и, чтобы как-то развлечь плачущего мальчика, Корней Иванович стал рассказывать, что на ум придет. Под перестук колес рождались ритм и рифма. Много позже эти стихотворные импровизации ему пригодились.
Незаконнорожденный сын прачки Корней Чуковский имел в российской империи не больше шансов выйти в люди, чем отпрыск небогатой еврейской семьи Самуил Маршак. Его выгнали из 5-го класса одесской гимназии по указу о кухаркиных детях. У него не было даже отчества. Ивановичем он стал тогда же, когда Корнеем Чуковским – настоящее его имя Николай Корнейчук. «Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) - был самым непростым человеком на земле, вспоминал Чуковский. Отсутствие отчества делало ту строчку, где вписывается имя и звание, короче, чем было у других - и это пронзило меня стыдом. Мне казалось, что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои дoкументы, все внутренне начинают плевать на меня. В густонасленном дворе мы жили, как в пустыне. Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал. Особенно мучительно было мне в 16-17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил даже при первом знакомстве – уже усатый – «зовите меня просто Колей».
Много позже, когда Корней Чуковский стал тем, кем он стал, обзавелся собственной семьей и вырастил детей, его разыскал тот, кто причинил ему когда-то столько страданий – родной отец. По чемодану и дорожному костюму было видно – он приехал издалека. Корней Иванович, демонстративно не пригласив к столу (в тот час в доме обедали), увел его в кабинет, там о чем-то говорил со стариком часа два, после чего вынес чемодан за калитку, дождался, пока гость выйдет, сухо кивнул ему и вернулся в дом. «Почему никто не обедает?», - как ни в чем ни бывало спросил у домашних Чуковский, усаживаясь за стол. Никто не решился спросить его о старике, на которого Корней Иванович был здорово похож – такой же несуразно высокий, очень худой, с непомерно большими руками и ногами и слишком крупным носом…
Врачи подозревали у Чуковского «синдром Марфана» особый гормональный сбой, приводящий к гигантизму тела и одаренности ума. Как бы там ни было, одаренность в Чуковском проснулась годам к двадцати – именно тогда, начитавшись книг по философии, он, недоучка, выстроил собственную философскую систему и принялся проповедовать ее всем, кто желал слушать. Сначала никто, впрочем, не желал, кроме пьяного дворника Савелия и одной барышни, живущей по соседству Тогда он стал записывать свои мысли на старых газетах – другой бумаги у него не было. Отрывок из рукописи по воле случая оказался в редакции «Одесских новостей»… «Мнение молодого человека парадоксально, но очень интересно», - решил редактор. За публикацию Николаю заплатили 7 рублей и он купил себе на толкучке приличные брюки... Так из оборванца он сделался писателем.
А на той барышне Чуковский вскоре женился. Ее звали Мария Гольдфельд. Старше его на два года, иудейского вероисповедания – все, казалось, против них, не говоря уж о ее строгом отце-бухгалтере, мечтавшем выдать дочку замуж за солидного еврея с капиталом. Сбежав из дому, Мария крестилась. Родители ее не простили. Но это уже не имело большого значения: молодые уезжали из Одессы в Лондон. Чуковский направился туда корреспондентом от «Одесских новостей». Он когда-то изучал английский по самоучителю, потрепанному до такой степени, что страниц о произношении в нем не осталось вовсе. Поэтому в Лондоне Чуковского никто не понимал – он произносил слова так, как они пишутся. К примеру, «writer» у него звучало как «вритер»... Но это совершенно не помешало ему заняться переводами…
На этой почве они и сошлись в 1918 году с Маршаком – Горький поручил им обоим составить учебник по переводу художественной прозы. Позже Маршак не раз заступался за Чуковского, когда не печатали его «Тараканище», «Муху-цокотуху», «Мойдодыра»… Но их отношения всегда были сложными. Общие знакомые даже сочинили эпиграмму: «Уезжая на вокзал, Маршак Чуковского лобзал. А приехав на вокзал: «Ну и сволочь», - он сказал. Вот какой рассеянный с улицы Бассейной».
А в 1943 году Чуковский с Маршаком поссорились всерьез. Корнею Ивановичу вернули из издательства рукопись «Одолеем Бармалея». Самуил Яковлевич помочь отказался – сказку забраковала Тамара Габбе. «Сказка действительно слабовата, но ведь речь идет о солидарности, – жаловался Чуковский. – Маршак открылся предо мною, как великий лицемер и лукавец!». Они надолго прекратили общаться и даже не здоровались. В отличие от собственных верных «оруженосиц» – Розалии Ивановны и Клары Израилевны, частенько встречавшихся в издательствах и чиновничьих приемных с портфелями, шарфами и галошами, забытыми их рассеянными патронами.
Может, потому Маршак с Чуковским друг друга так долго и не прощали, что были слишком похожи, и со временем все меньше хотели видеть друг в друге отражение собственной горькой судьбы…
У МЕНЯ ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН
Любимая дочь Чуковского Мурочка, самая одаренная, но и самая слабенькая, умерла в возрасте 11 лет от туберкулеза. Сын Боба погиб в 1942 в ополчении. За ним последовала жена Корнея Ивановича. Чуковскй заглушал горе, редактируя переводы Уолта Уитмена.
К счастью, у Чуковского оставались еще дети: Лида и Николай. «С такими детьми я ничем не рискую, говаривал Корней Иванович. Если у власти останутся правые, меня выручит Коля, если придут левые – Лида». Коля был убежденным коммунистом, автором историко-революционных повестей и романов о Гражданской войне.
Лида была столь же яростной диссиденткой, чудом уцелевшей под крылом Маршака – она работала у него в издательстве редактором вместе с Габбе. Обоим оставшимся в живых детям было нелегко с отцом. Корней Иванович с годами становился все капризнее.
Он не выносил шума во время работы, и чуть что выскакивал из кабинета и кричал домашним: «Негодяи!» Телефона он тоже не выносил и, бывало, огорошивал собеседника, без предупреждения бросая трубку. Когда же ему совсем невмоготу было разговаривать, мог прокричать что-нибудь вроде: «Корней Иванович не может подойти, потому что умер и похоронен на Волковом кладбище».
От расстроенных нервов он страдал многолетней бессонницей. Дом жил утренними известиями: «Папа спал», или «Папа не спал». Начиная с восьми часов вечера дочь, сын, внук, невестка, а чаще всего, Клара Израилевна «зачитывали» Чуковского – в ход шли романы, газеты, что угодно, лишь бы получше убаюкивало. Но и это мало помогало. «Бессоница моя дошла до предела, жаловался Корней Иванович. Ночами я бегаю по комнате и вою. Доходит до того, что я бью себя кулаком по своему дурацкому черепу до синяков».
Чудачеств у Корнея Ивановича тоже с каждым годом прибавлялось. К примеру, когда в 1962 году за заслуги в деле популяризации английской литературы Оксфордский университет произвел его в доктора литературы, Чуковский принялся расхаживать по Переделкину в докторской мантии.
А вот кому он никогда не казался странным, вздорным и чудным – так это своей аудитории. Он действительно любил детей – говорил, что влюблен в них, во всех сразу, как не был влюблен ни в одну женщину. Устраивал для переделкинской ребятни костры в лесу, приглашал туда артистов, фокусников и музыкантов, сам читал стихи... Маршак, зная об этом, говаривал: «Хорошо, что я отказался от дачи в Переделкино. Такой конкуренции у детей я бы не выдержал».
Маршак с Чуковским в конце концов помирились. Впрочем, некоторая ревность друг к другу у них осталась. Сравнивалось все: кто больше постарел (Корней Иванович был старше Самуила Яковлевича на пять лет, но физически крепче), за кем как ухаживают родные, у кого больше государственных премий… Под конец жизни Чуковский все мучился сомнениями: а что скажут о нем после смерти? Вдруг решат, что он ничтожный, сильно раздутый писатель?
«Если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель. Но я стал фельетонистом, по пятачку за строчку. Ох, боюсь, когда я умру, напишут на моем памятнке: «Автор «Крокодила»! - И добавлял, имея в виду Самуила Яковлевича: - Впрочем, остаться в памяти человеческой «Сказкой о глупом мышонке» и переводами с английского - это, может быть, еще хуже»...
Маршак так вовсе не считал и, как только стало нечего бояться, целиком отдался переводам. Накануне своей смерти, 3 июля 1964 года, 77-летний Маршак с увлечением правил корректуру сборника стихов Уильяма Блейка.
Чуковский, дотянувший до 87, пережил его на пять лет.
Как-то молодой Аркадий Райкин, сидя в гостях у Маршака, рассказывал такую историю. Гулял Райкин по Переделкину, учил на ходу новый монолог. Встретил его старик Чуковский, стал зазывать к себе – мол, обижусь, если не зайдете. Райкину было жалко времени, но, зная настырный характер Чуковского, он рассудил, что сопротивление бесполезно. Поднялся на крыльцо, остановился у двери, чтобы пропустить хозяина вперед.