Очень плохо ковырять в ухе зубочисткой. Ухо протыкнется и станет больно. А если зубочистку засунуть еще глубже, то можно уколоть свой мозг. Поэтому ковырять в ухе лучше всего согнутой пополам скрепкой, тогда оно не протыкается.
А в носу лучше всего ковырять пальцами. Когда из него все выковырнешь, становится очень легко дышать. Кислород быстрее попадает в мозг, и приходят добрые, светлые мысли. Думаю, что надо удалить себе перегородку между ноздрями. Так путь к мозгу будет еще беспрепятственней.
Мне кажется, что все зло в мире от этих поганых носовых перегородок. Помимо того, что они сами мешают проходить воздуху, так еще и скапливают на себе то, что мы высмаркиваем и выковыриваем из носа. В результате к мозгу устремляется очень мало кислорода. Человек делает усилия, а мозг не свежеет. Вот он и начинает нервничать. А отсюда и зло. И даже войны.
Например, у Адольфа Гитлера была привычка грызть ногти, а привычки ковырять в носу не было. Мозг слабо снабжался кислородом. Результат – вторая мировая. Если бы он, в нужный момент ковырнул в носу, то и вышло бы все по-другому. А если бы в свое время ему удалили бы перегородку между ноздрями, так он и остался бы безобидным ефрейтором Шиккельгрубером.
Зато я теперь уже знаю, что вода мокрая. А раньше не знал. Точнее чувствовал, что она очень облепляющая, и если ее с себя не вытереть, то становится холодно. А потом мне спасатели на речке сказали, что вода мокрая. Они вылили ее у меня изо рта и нахлопали по щекам. Это было очень унизительно и больно. Тем более что на пляже было несколько симпатичных дам. И теперь я совсем не купаюсь. И не моюсь.
Моются только очень ленивые люди, потому что им лень чесаться. А мне не лень. Вот иногда весь день сижу на стуле, и только и делаю, что чешусь. Причем могу чесаться даже во сне. Не просыпаясь. Сплю и чешусь. А еще я могу чесаться, когда ем. Если чешется спина, то ее очень удобно чесать вилкой. И воблой ее тоже удобно чесать.
Но я не могу сказать, что совсем не имею дела с водой. Например, я делаю из нее чай. Правда, это тоже очень опасное занятие. Потому что чашка иногда падает из рук. И чаще всего на колени. И от этого тоже бывает больно. А уж как липко, когда высыхает.… Поэтому чай лучше всего пить без сахара. А еще лучше без воды, но тогда от него во рту становится горько и сильно хочется пить.
А еще я не люблю дождь. Потому что вся одежда намокает, и начинает ужасно вонять.
А еще я не люблю снег, потому, что если его накидают мне за шиворот, я начинаю дрыгаться и повизгивать. Просто он холодный и мокрый. Он даже хуже, чем вода.
А еще я не люблю пижаму, потому что она мешает чесаться.
А еще я не люблю шампанское, потому что оно брызгает пеной, которая высыхает и тоже становится липкой. А еще у меня от шампанского отрыжка.
Но больше всего я не люблю женщин, потому что они зажимают пальчиками свои нежные носики, и разбегаются от меня врассыпную.
Голова
Обидели меня сегодня! Ой, как обидели.
Эти негодяи сказали, что мне голова нужна для того, чтобы носить шапку. Они думали, что это остроумно и ржали как идиоты. А здесь нет ничего смешного. Потому, что я не ношу шапок. И кепок тоже не ношу. И фуражек. И прочих головных уборов. Когда холодно, я капюшон надеваю.
А эти поганцы еще смеют говорить, что голова у меня для того, чтоб шапку носить. Это же не правда. Не для этого она мне нужна. Я могу даже сказать для чего, если кому не понятно. Вот обидчикам своим я так и не сказал, зачем она мне нужна, хотя это и не секрет. Просто они подонки и сволочи. Мне не о чем с ними говорить. Они делают неправильные выводы, им настолько нравятся собственные умозаключения, что истина так и остается невысказанной. Если бы я высказал ее при этих мерзавцах, они все равно не стали бы ее слушать. Поэтому я выскажусь сейчас.
Так вот: голова мне нужна не для того, чтоб носить головные уборы. Уж не знаю, зачем нужны головы этим ублюдкам, но мне для другого. У моей головы совсем иное предназначение.
Я ею ем. И пью. Потому что рот у меня на ней растет.
А еще в голове находится язык, поэтому я ею разговариваю. Много разговариваю. Некоторые считают, что я слишком много разговариваю.
Мой покойный дед постоянно говорил: «Язык твой – враг твой». Я сначала не понимал его, а теперь понимаю. Просто я очень много ем. И совсем не толстею. Почему? Не понятно, так как какаю я очень мало. Совсем почти не какаю. Долгое время было непонятно куда уходит вся еда, ведь физических нагрузок у меня почти нет. А потом отец сказал, что все уходит в язык, поскольку я много им болтаю. Теперь мне понятны слова деда, что мой язык - враг. Его приходится помногу кормить…
А еще мне голова нужна для того, чтоб курить. Да и просто, дышать. Чем бы я еще дышал, если б головы не было?
А еще я головой смотрю и слушаю. Глаза и уши тоже у меня на голове.
А еще головой можно стукнуть шкаф. Будет сильный грохот, все прибегут, будут делать испуганные глаза и спрашивать: «Что случилось?»
А еще я ею думаю. Иногда.
Её нескрываемая любовь
Я женат. Причем уже второй раз. И опять не на той, на которой хотел.
Просто та, на которой я хотел жениться, вышла замуж не за меня, а за Мондруса.
Потому что он лучше меня.
Хорошо, что я это понимаю. Иначе мне было бы всех жалко: и себя, и ее, и даже Мондруса. А так, я просто ему завидую. Мне даже не обидно. И не жалко.
А своих жен мне жалко. Особенно ту, что от второго брака. Ее зовут Ирина. Правда и первую тоже звали Ириной. Но теперь ее уже так не зовут. Потому, что она после развода поменяла имя. А еще она поменяла фамилию на девичью своей матери. Так что теперь она – человек с совсем другим названием. И не будем о ней.
Зато жена от второго брака поменяла свою фамилию на мою. А имя не поменяла. Потому что я бы совсем запутался. А она не поменяла, и я не запутался. Вот, как она меня любит. И даже этого не скрывает.
Правда, и я не скрываю, что её люблю, но лишний раз не хочу этого показывать.
Когда я взял ее во вторые жены и принес домой, она сразу забилась в угол и начала плакать. Я думал, это потому, что ее оторвали от мамы. Пройдет неделька, другая и все устаканится. Но она продолжала тихонько поскуливать и не раскрывала мне причину своей печали. А через два года даже во всем созналась. Плачет она потому, что хочет, чтоб у нее родился Ромуальд. Тогда я постарался, чтоб он у нее родился. Но он не родился. Вернее родился, но только не сразу.
Сначала у нее стал расти живот. Но она продолжала плакать, потому что боялась, что живот сдуется и Ромуальд не родится. А когда он родился, то тоже стал плакать. Теперь жена от второго брака стала плакать, потому что плачет Ромуальд. А Ромуальд стал плакать потому, что плачет его мама. А потом они стали плакать вместе, но я уже не знаю почему. Мне уже стало неинтересно, почему они плачут.
Моя первая жена никем не работала. Она училась на студента. Зато вторая жена кем-то работает.
Я даже знаю кем, но не очень понимаю. А не очень понимаю, потому что это называется биомеханик. Да.
Такой вот механик: трамблер от стартера отличить не может.
Однажды она меня повела к себе в научный институт и показала всякое диковинное оборудование. А потом предложила поучаствовать в эксперименте. Приклеила мне на ноги и руки кружочки с проводами. Их в компьютер подключила. На мою голову надела резиновую шапочку. Тоже с проводами. В общем, красиво меня нарядила и поставила в центре кабинета.
– Вот, – говорит, – Сейчас я включу электромагнитный импульс тебе в голову. А сама буду на компьютере смотреть, какие у тебя мышцы сработали. Все, расслабься. Раз, два, три.
Что-то щелкнуло у меня над затылком. В глазах потемнело. Ноги согнулись, а руки затряслись. Памперс заметно потяжелел.
– Ух, ты, – сказала Ирина, глядя в монитор, – Какой ты хороший подопытный. Я на коллегах этот опыт ставила, но ни у кого таких ярких кривых не получалось.
– Такой опыт лучше на крысах ставить, – сказал я, срывая с себя шапочку и кружочки с проводами, – совсем тебе меня не жалко. Теперь у меня голова плохо думать будет.
Потом смотрю, а жена опять плачет. Жалко ей меня стало. И голову мою. Вот как она меня любит.
Она вообще, никогда не скрывает, что меня любит. Ради меня она даже готова идти на жертвы. Один раз даже говорит:
– Заткнись, я не хочу тебя больше слышать!
Так меня перепугала. Спрашиваю:
– Ты что, оглохнуть хочешь?
Молчит. Только плачет. Вот как она меня любит. Самоотверженно.
Правда, хоть и готова идти на жертвы, но на них пока не идет.
Но зато она иногда стрижет себе челку. Совершенно поганую ровную челку. И короткую. Выше бровей. От этого ее лицо становится мне неприятным. И я тоже этого не скрываю. Поэтому, пока не отрастет челка, я к ней не подхожу. Зато когда челка отрастает, я подхожу к ней и пою песни. Просто сама она их уже не поет. Раньше она пела, когда мылась в душе. А я всегда подходил и просил повернуть кран так, чтобы он не гудел. Потом оказывалось, что это она так пела.
А еще она любит жить на кухне. Но не всегда. Спит она у меня в комнате. Иногда еще заходит, когда с пылесосом по квартире гуляет. А остальное время она на кухне живет.
Вот, бывает, захожу в кухню, а она на табурете сидит, по телефону разговаривает. Не то разговаривает, не то в телефон плачет. Это она всегда так с тещей беседует. Пищит то-о-оненько. Да еще и ногу на ногу закинула. И тапком на кончике большого пальца болтает. А тапок еле держится, но не падает. Меня всего тоже качать и колбасить начинает. Вот ведь мерзость.
И не могу я с собой ничего поделать. Мне просто необходимо этот тапок на пол сбить. Сбиваю. Ирина плачет уже громче. Понимает, наверное, как мне самому оттого, что я сделал, гадко стало.
Вот как она меня понимает. И любит. И даже этого не скрывает.
Видно, есть во мне что-то такое, за что меня любить.
