Начало истории, которую я хочу рассказать, относится к далекому 1946 году ? первому мирному году. Ленинград, только что переживший блокаду, с трудом приходил в себя, постепенно освобождаясь от руин. Вместе с жителями города в разборке развалин и восстановлении домов участвовали и пленные немцы, которых каждый день откуда-то пригоняли. Они построили в разных районах города много двух-трехэтажных домов. Они оказались очень крепкими, и даже сейчас, через 60 лет, не выглядят ветхими, видимо, потому, что строились немцами, характер которых не позволял им строить плохо даже в стране, их победившей.
Я впервые увидел пленных немцев в центре города, на Ковенском переулке, где они восстанавливали католическую церковь, разрушенную в 1942 году.
Мы, мальчишки военных лет, пережившие блокаду, часто прибегали посмотреть на пленных, по вине которых от голода и от обстрелов гибли наши близкие. Честно говоря, у нас, детей, особой ненависти к немцам не было, больше любопытства. Мы видели, как плохо они были одеты. У них были тонкие шинельки, порванные и зашитые кое-как. Правда, мы были одеты не лучше. Но у нас здесь был свой дом, где мы могли согреться, спрятаться от дождя или снежной бури. Немцам же негде было укрыться. Они прятались среди развалин, дрожа и кутаясь в свои промокшие шинели. Чтобы как-то прокормиться, пленные мастерили незатейливые деревянные игрушки, которые меняли на хлеб.
Со временем мы, ребятня, стали совсем близко подходить к пленным, с любопытством разглядывая их небритые, истощённые голодом и тяжёлым трудом лица, и скоро даже стали различать их. У нас появились и «свои» немцы, дружески махавшие нам рукой. Мы приносили им кусочки хлеба, к которому ещё сами не успели привыкнуть, да и не имели его вдоволь. Они с жадностью ели хлеб, держа его двумя руками, чтобы не потерять ни крошки драгоценной еды. Иногда мы собирали окурки для них.
Взрослые, однако, нас не поддерживали в нашем желании накормить пленных. Они не могли забыть себя такими же голодными всего два-три года назад, добавляя при этом, что если бы всё было наоборот, вряд ли немцы кормили русских пленных. Но никто нас не гонял, а иногда сердобольные горожане даже давали для немцев кое-какую одежонку.
Со временем мы узнали несколько немецких слов, таких как «данке» (спасибо), «раухен» (курить) и другие, сопровождаемые характерными знаками.
Особенно часто мы общались с немцем по имени Манфред. Он был старше других, и казался нам, мальчишкам, стариком. Но ему, как я сейчас понимаю, было тогда 30-35 лет. Просто он был истощён больше других.
Однажды, в первых числах января 1947 года, Манфред подозвал нас. Мы подошли к нему, отдав еду, оставшуюся после нехитрой рождественской трапезы. Он взял, как и всегда, с благодарностью. И вдруг протянул моему другу спичечный коробок, что-то сказав при этом. Мы ничего не поняли.
Лишь дома, открыв коробок, мы увидели в нем маленький оловянный крестик и кусочек бумажной полоски, видимо, оторванной от газеты, где на немецком языке были написаны какие-то слова и цифры. Тогда мы не поняли, что это были за знаки. Видимо, Манфред хотел нам что-то оставить на память, не надеясь выжить. Положив свой крестик в коробок, вероятно, думал, что мы сохраним его записку как память о нём, а ведь больше у него ничего и не было.
Это была последняя встреча с Манфредом. На следующий день стройка опустела: либо немцев перевели на другие, более важные, объекты, либо их стали отпускать домой.
Я переехал в другой район Ленинграда и мои отношения с другом прервались. Правда, мы иногда с ним перезванивались и поздравляли друг друга с праздниками.
Прошли годы. События тех лет не казались мне особенно важными, и я стал их забывать. Но вдруг звонок жены моего друга, прозвучавший в начале 2000 года, вернул меня в послевоенное детство. Женщина попросила приехать к ней, чтобы передать мне, как она сказала, тот самый спичечный коробок с крестиком и запиской. Я знал, что мой друг детства недавно умер, но, к сожалению, не был на его похоронах, и звонок его жены был неожиданным.
Семья моего друга по-прежнему жила в той же коммунальной квартире, в которой я так часто бывал в детстве. По дороге к ним я задавал себе вопрос: как же они сохранили тот коробок? И тут вспомнил, что когда заходил к другу домой, то видел икону, висевшую в углу комнаты, и зажжённую перед ней лампадку. Теперь-то понимаю, что семья моего друга была верующей. И, вот почему его мать, люто ненавидевшая немцев из-за блокады, погибшего на фронте мужа, своей потерянной молодости, мысли, что она должна остаться на всю жизнь одной, всё же не выбросила эту коробочку: ведь там же был крестик! И появился он у них в дни Рождества.
Я шёл по давно забытому переулку, и что-то щемило моё сердце: то ли воспоминания детства, то ли память о друге, с которым не встречался более пятидесяти лет.
Меня встретила пожилая женщина и провела в свою комнату. Везде стояли фотографии умершего мужа, а в углу висела та же икона.
Женщина предложила чай. Я не отказался. Затем она достала тот самый коробок. Я с волнением открыл его и увидел маленький оловянный крестик и изрядно выцветшую записку. Я раскрыл её и только теперь смог прочитать написанное. Там был указан город ? Нюрнберг, улица, номер дома и фамилия Манфреда – Вернер. Жена сказала, что перед смертью муж просил передать этот коробок мне, надеясь, видимо, что я когда-нибудь увижу «нашего» немца или его родных и верну заветный крестик, как воспоминание о послевоенных годах.
И вот, в 2007 году, судьба занесла меня в Германию, в тот самый город Нюрнберг. Надеясь отыскать родственников Манфреда или его самого, я взял с собой заветный спичечный коробок. По адресу, указанному в записке, нашел дом. Он оказался на окраине города. На двери не было номера квартиры, а только фамилия: Вернер. Я нажал звонок. Меня спросили, кто я. Ответил, что я из России и ищу Манфреда Вернера. Дверь открыли не сразу, видимо, хозяева находились в некотором замешательстве.
Я поднялся на второй этаж, где меня встретила седая полноватая женщина средних лет. Из-за её спины выглядывал молодой мужчина. Я представился еще раз и вошел в небольшую квартирку, затем молча достал заветный коробок и открыл его. Женщина с недоумением взяла крестик и взглянула на записку. И она всё поняла. У неё вдруг вырвалось по-немецки: «Майн фатер!» (Мой отец!) Слёзы появились на ее глазах. Она молча прижала крестик к губам, что-то шепча при этом.
Придя в себя, хозяйка сказала мне, что её отец умер в 1975 году. Он часто рассказывал ей о русском плене, о том, что в Ленинграде ему помогли выжить два русских мальчика, и о том, что он оставил им свой адрес, думая, что кто-нибудь из них передаст этот крестик его семье. И вот теперь, более чем через 60 лет, его послание дошло до адресата.
Женщина познакомила нас с его внуком, тоже Манфредом. Он был очень похож на своего деда. Хозяйка, скрывая волнение, выставила на стол всё, что у неё было в холодильнике. Видимо, она хотела выполнить волю своего умершего отца: накормить своих спасителей.
Прожив большую жизнь, многое повидав, и видимо, став к старости сентиментальным, я с трудом удержался от слёз.
Женщина с большим вниманием слушала мой рассказ о наших встречах с её отцом в Ленинграде. А, прощаясь, я сказал, что просьба, высказанная в Рождество, обязательно должна будет выполненной. Так и случилось.
Что касается заголовка этого рассказа, то каждый читатель может поставить запятую там, где подскажет его совесть. Я же поставил запятую после слова «нельзя». Забыть нельзя, простить.
