Ровно в четыре утра он уже сидел на корточках в сбитом собственными руками отхожем месте и сквозь неровные зазоры меж досками наблюдал за началом вращения солнца. Оно, меняя свой режим согласно неведомо кем установленному распорядку, и сегодня вылезало строго из места, которое он определил концом выведенной красной стрелки с разъясняющей пометкой «восток».
Он – прапорщик Баранов в отставке до достижения пенсионного возраста – мог припомнить себя как емкость, наполненную самосознанием, с 11 ноября 1966 года. Было ему тогда полных восемнадцать, и он стоял в тамбуре сидячего дополнительного вагона, обнимая темно-зеленый вещевой мешок с хлебом и шерстяными носками. Однокашники его, будущие товарищи по оружию, вели себя по-разному: одни напивались пронесенным через военкомовский карантин винишком, другие сбивались в группки по географическим признакам и умственным способностям, третьи громко пели похабные песни, иные же угрюмо молчали, с вызовом поглядывая друг на друга. Нет-нет, но лица и тех и других искажались на миг печальной миной. Нет-нет, и те и другие понимали, что расстаются с гражданкой на целых два года. Баранов, напротив, боролся с блуждающей по внутренностям организма необузданной, душераздирающей радостью. И не способный к широкой открытой улыбке, он лишь слегка шевелил губами, словно поедая семечко от цветов подсолнуха. Ему одному в вагоне, в составе, в этой занесенной снегами части огромного материка казалось, что все только начинается…
Прапорщик Баранов, а он называл себя только так, поскольку не имел любви к собственному имени Паша и не желал признать формального увольнения в запас, освободившись от ненужного, подпоясался широким ремнем и вышел на свежий воздух. Линия горизонта уже разрезала неосторожное светило наполовину, и прапорщик подумал о том, что если есть солнце, то наверняка есть в природе и такая дальнобойная сверхпушка, с помощью которой можно раздробить его на несколько солнц.
В конце сентября ночные заморозки иной раз прихватывали лужи на песчаной дороге, так было и сегодня, но прапорщик никогда не изменял жизненному маршруту и водил себя купаться к реке круглый год. Холод вообще приносил ему радость, холод укреплял его волю. Прапорщик не верил в душу, просто потому что ее не чувствовал, зато чувствовал силу воли. Он разбежался по длинным упругим мосткам и, с силой оттолкнувшись о самый их край, сломанной стрелой вошел в воду. Если рыба терпит холод воды, то он тоже стерпит как человек. Из всех известных ему животных прапорщик любил только рыб и ловил их, в отличие от многих, не ради спортивного интереса или наживы. Зато он мог есть и ел их сырыми либо слабой соли, предохраняясь от возможного солитера настоем расторопши и чеснока.
Когда же прапорщик ненадолго заболевал, а серьезные хвори его сторонились, то всегда знал, что ему стоит сделать, чтобы выздороветь быстрей, например, из каких трав приготовить смесь. Не способный к обучению, не имея веры в корпускулярную суть вещей, он, кажется, интуицией, которую у необразованных людей чаще называют смекалкой, проникал в суть самих корпускул и зрел само нутро адептов всяких там корпускулярных теорий. Доведись Баранову встретить Моисея и хорошего переводчика, у них мог бы произойти занимательнейший разговор, в конце которого оба бы поняли, что ничем не отличаются друг от друга. Но скорее сложилось бы так, что они не стали бы разговаривать, ведь прапорщик Баранов был немногословен…
Два года срочной пролетели незаметно. Рядовой тогда еще Баранов не тяготился ни регулярной уборкой снега и дождя на плацу, ни чисткой пораженного гнильцою картофеля, ни другими тяготами и лишениями воинской службы. Кроме того, опытный военврач обнаружил у солдата исключительный музыкальный слух. Сам-то Баранов песен не знал и петь не любил, но самым лучшим образом пригодился на радиоперехвате. Ведь приграничная в/ч, в которой он служил, в основе основ и имела такую задачу. Прочие же мобилизованные срочники несли караулы по охране складов стратегических боеприпасов и запасов пищи.
Жизненные сутки Баранова делились на две дежурные смены по шесть часов (одна утренняя, другая ночная), шесть часов на общественно-политическую и общественно-полезную жизнь, личную гигиену и прием пищи, оставшееся время регламентировалось уставом как отдых и сон. Для Баранова отдых отождествлялся со сном, и, даже когда казарме разрешалось смотреть телевизор или в клубе шел показ двухсерийного широкоформатного художественного фильма «Зита и Гита», наш герой спал. Других же культмассовых мероприятий в части предусмотрено не было, но рядового Баранова это не смущало, как не смущало отсутствие писем из дома, малочисленность женщин внутри гарнизона, суровость климата и однообразность питания тела и духа.
Мало интересного было и в попытке организовать самоход, то есть несанкционированное офицерским составом краткосрочное оставление воинской части с целью мелкого грабежа, пьянства и развратных действий. Это было даже небезопасно, ведь вокруг гарнизона в большом количестве обитали дикие звери и коренные жители – кареловепсы, внешностью и нравами схожие с прапращурами современного человека. Но Баранову последнее даже нравилось, ибо был он и сам ликом невежлив и нелюдим. Лучше всего он себя чувствовал на боевом дежурстве возле снаряженного антенной лампового приемо-передающего устройства Р-50.
В его задачу входил поиск частот, по которым объединенный в блок НАТО многочисленный и коварный неприятель вел скрытые переговоры между собой. Перемещаясь при помощи тумблеров по иногда бушующим, а иной раз дремлющим волнам эфира, Баранов должен был найти мелодичную переливающуюся трель, некоторый прообраз современной техномузыки (таким образом неприятель маскировал свою и без того непонятную речь) и затем занести в особый журнал время и дату, частоту и продолжительность передачи, а саму зашифрованную передачу записать на катушку с намагниченной проволокой. По окончании несения боевого дежурства и журнал, и катушки сдавались под роспись начальнику смены. Содержание шифровок, естественно, не доводилось до рядового Баранова, но он и без того знал – это враг, сгруппировавшийся у границ, не имея мощи захватить физическую территорию Родины, пытается проникнуть в ее суть посредством невидимого глазу эфира, связать ее волновое пространство паутиной зашифрованной дезинформации. За иной перехват рядового поощряли грамотой или увольнительной, правда, и то и другое было ему без надобности. Когда же вплотную приблизился дембель, высшее руководство части предложило Баранову остаться в своих рядах и выдало направление в школу прапорщиков.
По истечении шести месяцев познания незамысловатых и в целом понятных и внутренне близких сердцу дисциплин, Баранов получил полагающееся звание и вместе с ним две звезды на погонах, право носить фуражку с загнутыми полями и яловые сапоги, оклад на сберкнижку и высококалорийные пайковые, а также должность начальника смены радиоперехвата. Теперь возле приемника он сидел редко, исключительно по своей воле, либо когда неприятель был особо коварен и часто скакал с частот на частоты. В основном же он отвечал за ответственное хранение и своевременную передачу катушек с записями и оперативных журналов вечно подозрительным, склонным к суициду особистам. С вверенным в подчинение личным составом был строг и справедлив, а насилие, как-то пробивание «фанеры» (область груди) табуретом, допускал только к понурым, в коих не видел должного воинского духа, и нерадивым. Будучи нелюдимым, прапорщик Баранов так ни с кем и не сошелся ни по службе, ни вне и друзей-приятелей не имел, зато он безошибочно разбирался в неприятеле и всегда точно знал, когда тот может проявиться и где…
Прапорщик выбрался из воды и, действуя ладонями, словно вантузом, прочистил от водяных пробок уши. Затем он тщательно ощупал и осмотрел свое тело. Шел седьмой день его регулярного сухого голодания, стало быть, начинался период, когда через почки, язык и кожу устремлялись из организма наружу заморенные голодной блокадой болячки. Радикальное воздержание всегда сообщало прапорщику Баранову свежих, вызывающих в теле чистые вибрации сил. Вода в сочетании с голодом позволяла сохранять пустую тишину в голове. А если вспомнить о том, что прапорщик не верил в существование души, то и в сердце его, впрочем, как и вокруг на сто верст или, может быть, много дальше, тоже была пустота. Дальше прапорщик Баранов старался не видеть. Обычно после купания он заряжал себя на «десятку» бега по пересеченной местности, но сегодня направился в сторону дома, что-то подсказало ему: скоро будет «звонок»…
Пребывая большую часть времени на службе или во сне, прапорщик и не хотел мечтать о большем. Его ум и психика находились в достаточно стабильном положении, близком к состоянию так называемой «потенциальной ямы», но однажды в нем пробудилась до поры дезактивированная режимом жизни определенная часть гормональной системы. Случилось это внезапно. Его взвод оказывал помощь соседствующему коллективному хозяйству по уборке картофеля. Работа оказалась несложной, и по вечерам прапорщик наведывался на танцы в местный клуб, дабы подтвердить в себе должное соответствие навыкам боевого «самбо». Кулачные бои он всегда принимал за потеху и поражения не боялся, потому чаще многих оказывался победителем. После очередной короткой схватки, когда он уложил на землю самого крупного вепса, к нему подошла прелестная молодая особа и сказала, что она теперь достается ему, согласно местным обычаям. И по окончании картофельной страды прапорщик Баранов вернулся в гарнизон женатым.
Жену звали Любаша. Была она не по-деревенски праздна. Любила хрустеть квашеной капустой и пить водочку по половинке рюмочки. А еще она так зажигательно хохотала, что и наш прапорщик нередко не мог удержаться и, как умел, морщился ее шуткам.
Не один год все шло нормально. Прапорщик ощущал рядом с собой Любашино тело, а за утвержденной пограничной чертой – неприятеля, пока ангелы-хранители не указали ему на неприятеля за спиной. Как-то раз он неожиданно рано вернулся со службы домой. Не обиженный мужской силой и способностью применить ее даже после самых сложных и изнурительных учений, прапорщик Баранов все же не был изобретателен в любовных утехах и поэтому не сразу понял, чем занимается его Люба. А она изображала Содом и Гоморру с капитаном и майором, приехавшими с плановой проверкой в отдаленную от штабных городов, спрятанную в богатых зверьем и птицей приграничных лесах военную часть. Когда прапорщик, наконец, оценил обстановку, он захотел крепко выругаться, но в разгоряченном мозгу бешеной белочкой крутилось только непонятное слово «идиоматика». На миг в хате воцарилась мертвая пауза. Господа офицеры подняли вверх руки и застыли, разве что подобно антеннам переносных радиостанций, тяжело покачивались их срамные места. Любаша оказалась более мужественной, что свойственно многим женам военных. Она сказала ровно, словно приглашая откушать чаю:
– Оружия в доме нет…
Эта, на первый взгляд, несложная фраза, заставила прапорщика Баранова обуться и выйти на улицу, а проверяющих офицеров в спешном порядке покинуть гостеприимную хозяйку и благополучно укрыться до обратного поезда под тенью красного знамени в здании штаба части. Прапорщик же ушел в лес и бродил там по засыпанным снегом, стратегически прорубленным просекам более суток. Впервые в жизни прапорщик Баранов думал, и думал много. Оружие в доме на самом деле было: Баранов мог превратить в него обычный кухонный нож, табурет и даже кусок хозяйственного мыла. Но все эти бытовые предметы приобретали смертоносные свойства только при применении к неприятелю, к непредполагаемому противнику. А Любаша и тем более офицеры неприятелями не являлись. И в то же время они вели себя как неприятель. Сии явные противоречия были неразрешимы. Противоречия вообще не предусматривались ни кодексом прапорщика, ни Барановым-человеком. От чего было особенно больно.
Прапорщик сидел под сосной на снегу, а на ветке над головой бился клювом в замерзшую кору дятел. Неизвестно сколько прошло времени до тех пор, когда прапорщик начал понимать, что неутомимая птица подает человеку знаки. Он прислушался к ритму ударов и при помощи азбуки Морзе расшифровал упорно повторяющееся слово – «предательство». Вместе с ним пришло облегчение, линия границы заняла свое обычное место в его голове: конечно же, люди, одетые в форму офицеров Советской армии, офицерами не являлись, это был коварный маневр врага. Открытая умной птицей реальность придала прапорщику новых, ранее неизвестных сил. И Баранов почувствовал, что может вернуться в часть. Следов офицеров-оборотней в расположении гарнизона он не обнаружил. Это могло означать только следующее: не только он, прапорщик Баранов, но и особисты вражеский маневр разгадали и приняли меры, которые обязаны были принять. Вместе с ними исчезла Любаша. Может, ухала счастья в город искать, а может, все сложилось иначе. О ней прапорщик больше не думал или считал, что может не думать. Все-таки особисты свое дело знали. И жизнь приняла свое обычное русло, разве что смена, руководимая прапорщиком, увеличила процент перехватов и считалась теперь лучшей в округе по данному показателю да в свободное время Баранов стал часто и надолго уходить в лес без еды и питья…
Вернувшись в хату, прапорщик улегся на жесткую, сколоченную из нестроганых досок кровать, раскинул руки и ноги в форме пятиконечной звезды и закрыл глаза. Проследив собственное тело внутренним взглядом и мысленно велев ему расслабиться, он представил себя на берегу тихого зимнего моря. Воображаемая картинка естественного водохранилища, однако, то и дело исчезала, прапорщик почему-то не мог добиться должной концентрации. Нельзя сказать, что причиной тому служил возможный звонок: Баранов давным-давно перестал чего-либо ждать. Скорее всего, изменения, вызванные голодом, не достигли еще должной стадии.
Несколькими веснами позже прапорщик женился во второй раз. Облик законной супруги Баранов помнил плохо. Он легко мог воспроизвести в памяти и напеть трель перехвата, услышанного на дежурстве несколько лет назад, но, вспоминая Веру Петровну, не видел перед глазами ничего, кроме ярко-красного пятна ее домашнего махрового халата. Кажется, она любила яркие половички из лоскутов старого тряпья, фарфоровые сервизы с рисованными кривоногими китайцами и листала сберкнижку по вечерам. В прапорщике Баранове ее привлекала стабильность психического и социального положения, а также скромность потребления и бытовая неприхотливость. Но, в конце концов, брак оказался неудачным, ибо прапорщик Баранов обманул ожидания Веры Петровны и, напротив, сделал ее глубоко несчастной.
Дело в том, что в стране исподволь, незаметно настали те самые времена, когда государство саморазрушалось и как институт и как понятие. Тогда же основополагающей идеологической направляющей стало определение – каждый отвечает только за себя. Каждый сделался творцом собственного счастья, и каждый получил негласное право владеть тем, что имел недалеко под рукой: высшие офицеры – возможность распоряжаться подотчетными финансовыми составляющими, начальники автоколонн – автотранспортом, начсклады стратегических боеприпасов – боеприпасами.
Вера Петровна правильно понимала народную мудрость «каждый сверчок должен знать свой шесток», но пословица не запрещала ее мужу, прапорщику Баранову, недорого торговать казенной тушенкой. Последний же напрочь отказывался чем бы то ни было торговать. И это в то самое время, когда по части чумными привидениями бродили страшные слухи о том, что пайковые собираются сократить, что в ближайшее время институт прапорщиков вовсе будет отменен, и тому подобное.
Сам Баранов такие разговоры как информацию не воспринимал, да и тушенкой ему было заниматься некогда. Он уже давно обучился кормить себя корешками и ягодами, а когда тело просило мяса – ловил рыбу или бил дичь. Он мог километрами идти по лосиному следу, а мог сутками без движения таиться возле звериной тропы в зарослях можжевельника, натертый ароматными иглами, чтобы запахом своим не отпугнуть зверя, а, напротив, пахнуть лесом. Здесь было не только сытно его желудку, но и покойно его психике. А вот находясь среди людей, Баранов начинал испытывать дискомфортные чувства. Непривычный читать газеты и смотреть телевизор, прапорщик ощущал перемены пусть небольшой, но чуткой частью своего мозжечка, которая настоятельно сигнализировала: линия границы с неприятелем, которую он, подобно имеющей внутренний компас перелетной птице, ощущал раньше в себе, теперь перестала существовать. Неприятель, вероятнее всего, находился теперь везде.
Боевые журналы и катушки с перехватами забирались особистами все реже и реже. И однажды наступил момент, когда за ними совсем перестали приходить. Тем не менее прапорщик продолжал нести боевое дежурство до тех пор, пока оставались чистые магнитоносители, и складировал материалы в летнем доме, который подальше от чужих глаз отстроил в личное время. А когда кончились и журналы, и катушки, и магнитная проволока – запустил шуметь по частотам генератор постоянного тока, чтобы если не перехватывать, то хотя бы глушить переговоры врага. И на сорок дней ушел в лес. То было в январе, и морозом и голодом прапорщик закалил себя так, что осознание бесконечного одиночества среди бесконечного неприятеля перестало вызывать в нем вибрации смятения, страха и отчаяния.
До конца непонятно, что же такое замерзло и затем разбилось в нем, но те скверные новости, как приказ о досрочном увольнении из армии и исчезновение Веры Петровны вместе с китайским фарфором, сберкнижкой, половичками и халатом, не смутили его. Наш прапорщик сделался или бессмертен или бездушен…
Пусть не сразу, но достаточно скоро с самого дна зимнего моря Баранова поднял монотонный звонок сотового телефона. Он пошевелился, открыл глаза, сел, по-турецки поджав под себя ноги, глубоко вздохнул и только затем ответил. Голос его казался застуженным. Человек, сообщивший Баранову несколькими словами о том, где ему надо быть и когда, мог находиться в любой точке планеты и принадлежать любой из сотен организаций и группировок. Но прапорщик никогда не гадал об этом. Ему не было дела и до того, кем был тот человек, которого ему предлагали убрать. Просто он знал, что один неприятель убирает другого, поэтому еще одним неприятелем после его работы станет меньше. И на какой-нибудь из его счетов придут деньги. Не такие уж нужные, но…
Вдруг все когда-нибудь станет иначе. Может быть, он опять поступит на службу и женится на девушке, может быть, даже по имени Надя.
