Он сидел вчера у нас за чаем, замечательный узбек Ли-си-цын, и сказать ему было нечего. Сидел, согнав брови в одну ломаную линию, нагнув свой упрямый лоб, наставив его на нас, как дуло орудия. Вернее, у меня было чего сказать, но не могла начать. А я ведь спела песню на его стихи? Спела. Естественно, ждала реакции. Куда там! Молчание упрямое, глухое. Ему было наплевать. Я ведь как люблю? Я люблю, чтоб человек забылся, дрогнул, вышел из себя – тогда он настоящий. Люблю хвалить и смотреть, как краснеют. Но это, наверное, нехорошо. Лучше показать себя с плохой стороны и потом совсем исчезать. Чтоб не искали.
С узбеком не ничего вышло, слишком бесстрастный. И сам не раскрылся, и я была в полной растерянности. Похвалы не сработали. Марсианин растворился в воздухе. А жаль.
Но я не про это хотела. Узбеки приходят и уходят, а есть пожар, когда всегда. Но я начала не с начала! Сначала я горела Мариной Ивановной. В журнале «Литобоз» увидала любопытный материал про два солнца - так неожиданно... Может, не надо этих постылых обзоров, как требуют в школе, может, просто взять один сегмент и углубиться? Например, через переписку с Пастернаком? Жизнь ее слишком безмерна, чтобы охватить все, все. Я болела Мариной Ивановной долго, мучительно и сладко. Сначала – когда читала мемуары Анастасии Цветаевой. Потом Марии Белкиной. Каждый раз дрожащими руками находила в избранном именно те стихи, о которых упоминалось в мемуарах. И шептала их про себя. Подбирала песни. Когда очень нравилось, охватывал летучий жар. В результате я до такой степени переполнилась ею, что пошла читать ее стихи в школе, библиотеке, техникуме. Некоторым учителям нравилось, честное слово, слушали, раскрывши рот, даже записывали. Но однажды в училище мой эмоциональный рассказ был безнадежно скомкан. Ученики хохотали как бешеные. Потом их преподавательница, смеявшаяся вместе с группой, шопотом мне сказала: «Нила, ты смешная. Чем? Да пылом своим неуместным. Неловко даже». Ясно, приняли за чокнутую…
Как говорит анчаровский Сошнин: «Я тебя, дуру… на том вон углу... встренул...» Встренул? Внезапность дара. Вот точно так меня вдруг «встренул» однажды Митя, и я нечаянно попала в их клуб. Прямо после работы, взяв из садика свою пятилетнюю девочку в клетчатом пальтишке, - кстати, а у меня было подобное клетчатое пальтишко, дешевенькое, в том же советском духе. Я сразу пошла сгорать от любопытства.
Митя имел две кожи – одну свою, другую - черной куртки. И когда он уходил в себя, и на нем было сразу два слоя. Присутствие-то чисто номинальное. Буйная негритянская шевелюра рассечена седой прядью. Типаж Джо Дасена, но на советский лад, сильно худой из-за карточек.
Это был клуб в старом деревянном здании, не охраняемом госудраством, где дорожка с тротуара скатывалась прямо до крыльца, а остальная полоска земли заросла диким боярышником. Где все иначе, и пели там лишь то, что я никогда не слышала. Там высокая черноволосая девушка сидела в углу, она всегда молчала. Почему меня тянет к тем, кто молчит? Ее впалые щеки и длинные руки, хмельно мерцающие, подведенные глаза не давали покоя. Но не подойдешь же, не спросишь про погоду, «а вы что, тоже пшете? а что?» Тоже! Скорее, писала она, а я – из тех, кто «тоже» …
Говорили о стихах Гумилева, которые он написал на стене тюремной камеры перед расстрелом. Что есть тюрьма? В тюрьме можно быть свободным? Митя пел страстно, возвышенно, гортанно. Понять можно, повторить нельзя. Мне стало страшно: я не говорю на их языке. И не пою тоже. У меня заныло под ложечкой. Я была там одинокая, плохо одетая, с ребенком и очень грустная от своей непричастности. Мне хотелось к ним насовсем, чтобы приходить, как к себе домой. А не сидеть на отшибе, как не знаю кто… Но что я могла им дать? Если я в тот момент даже готовое взять не умела? Нет, у меня тоже будут такие люди. Раз некуда идти, надо найти таких людей. Иначе я разучусь говорить и понимать людей…Придется создавать свой клуб…
И потом, почему они не выступают на людях? Вон Ковалева – то в один район, то в другой, вон Андреев с фокинской программой путешествует по деревням. Я тогда не знала, какой это труд, какое нервомотание. А эти – нет. Не ездили ну никуда. Почему? Кто обязан их знать, если они в подполье? «Мы не работаем петрушками». А кем? Для кого? Для самих себя? Фантастические существа, дышавшие другим воздухом.
На заседании я дважды пыталась петь Марину Ивановну, то есть те песенки, которые у меня сочинились на ее стихи… Они пожимали плечами, никого не впечатлило. Один из них, смугловатый человек с рабочими руками, взял и поправил один аккорд: «Лучше вот так». А у окна стоял Митя в позе Наполеона и смотрел на дрожь голых веток. Он терпел мои экзерсисы недолго, потом обернулся и вытянул шею.
Нила. А на фиг ты поешь Марину Ивановну? Ты выдаешь не свое отношение, а общее ожидание. Салон мадам Шерер. Зачем это тебе?
Люблю.
А твое?
А у меня его нет.
Врешь!
Я тупо потупилась. Одна серьезная девица пела очень низко из Высоцкого песню о правде и кривде, а тот, что с лысиной – про Пана. Тоже не у всех авторское. А я чем хуже? А тем, что нет своего, только Марина Ивановна.
Пока не будет своего, авторского, нечего и думать, чтобы выйти с этим на публику.
Да про что я могу сочинить! А Марина это классика…
Про что угодно! – он щурился, тер глаза. - Комашка! Все, что тебя окружает – это и есть среда…Из среды лепи.
Это был не разговор, всего лишь реплика, но внутри заканудило, поселилась тоска. И я стала как отравленная. Но разговор не забылся. Потом Митя был поставлен перед фактом: или- или.
У Мити была девушка. Та самая, загадочная, со впалыми щеками. Но была еще и жена, которая не хотела с этим мириться, так у нее подрастал Митин сын. А девушка устала быть между, она оказалась гордой, она просто подняла высоко голову и ушла замуж. Искренне вышла. И наверно, они обе любили Митю, но это не ему не помогало, напротив, жизнь становилась невыносимой. А потом эта малоприятная история с работой, откуда он ушел. Он уходил с одной работы, приходил на другую, но там все повторялось. Он, видимо, был принципиальный человек. Обстоятельства неумолимо выжимали его из этого города.
И Митя однажды вдруг зашел ко мне домой, попросил чаю.
- Нила, - сказал он отрывисто, - чай у тебя есть?
Я была сбита с ног таким доверием. Пока я ставила трясущимися руками чайник, пока он позвонил в Серебряный Бор по междугородке и сказал, что приедет. Да, он переходил Рубикон. После этого заявления ничего не оставалось, кроме как идти на вокзал…
Пока я наливала чай, он молчал. И потом сказал:
И что ж тебя окружает?
Я панически оглянулась по сторонам.
Вокруг была маленькая советская кухня, наскоро покрашенная охрой и обои с деревянным рисунком. На плите что-то булькало. На окне стояли закопченные кастрюли, на одной из них процарапаны буквы BEATLES. Прямо передо мной уронила голову ситцевая кура для чайника. А я была как она. Совсем духом упала.
- Что окружает… Кастрюли меня окружают.
Я понимала, что он говорит для видимости, а сам думает про Серебряный Бор. Руки его ходили ходуном, когда он чашку брал.
А покурить у тебя нет?
Наверно есть, не знаю…Посмотрю у мужа в карманах.
Когда я шарила по чужим карманам, у меня руки тоже затряслись. Я ничем, ничем не могла ему помочь. И вот, наконец, смятая пачка «Стюардессы», и там – о! – там целых две штуки. Он закурил. А муж мой поэтов невзлюбил, и бардов тоже. Как же, будешь тут любить, когда у тебя жена ради них по карманам шарит…
Я что у тебя стряслось-то? – робко спросила я.
Ничего. Просто мне здесь нет места. Я здесь никому не нужен.
Мне. Мне нужен. А клуб?
Он только усмехнулся.
Кастрюли, говоришь? Вот и пиши про кастрюли.
Я чуть не заплакала. Мне не хотелось, чтобы он уезжал. Я очень мало его знала, но крохи общения, упавшие на меня, невероятно меня обогатили. Обогатили, взволновали, заставили куда-то стермиться. Я теряла едва обретенную новую жизнь. А для него это все уже труха прошлого и я неинтересна, потому что у меня нет авторского.
- Ты… научишь меня?
- Об этом раньше надо было думать, а теперь уже некогда. Давай. Я зайду завтра попрощаться, и ты мне покажешь свой стих про кастрюли, ага?
Он вышел, запахнув свою вторую кожу. На улице сеялась мокрядь.
Митя был не обычным человеком, а почти марсианином. У него были какие-то неземные, странные заботы. Он провел бард-фестоваль на малой северной реке Петух, после чего этот фестиваль шел еще семнадцать лет. К нему приезжали его друзья - Мирзаян, Долина, Волков, Краузе. На их концерты в дощатом доме юного техника прибегали десятки, сотни людей без всякой рекламы, и деревянный домик трещал по швам. Он привез в город рукопись человека, которого никто здесь не знал – целую стопу стихов Бродского. Гордая девушка Инесса их перепечатывала. Так стихи расходилась по людям. Никто не слышал о Бродском, сидевшем в ссылке! То были волны, накатывавшие от горизонта к ногам. А моя знакомая из библиотеки видела, как в их Ерцево привезли тунеядцев, и там был по описанию - сам Бродский. Один тунеядец, схожий с ним, был рыжий и пил вино из узкой бутыли. Он сел не там, где надо, на месте бывшего туалета, знакомая робко попросила перейти, а он лишь рукой махнул – мне теперь все равно где сидеть.
В общем, тогда Бродский был просто человек, которого поет Мирзаян. А потом, много позже, даже великий Мирзаян забылся на его фоне. Инесса рассказывала, как она сидела с Мирзаяном у костра! Пару-тройку десятилетий спустя Мирзаян будет вести передачи по телевизору, а Бродский уже уйдет из жизни и появится целое поколение «послебродских» поэтов… Ну, если бы не Митя и Инесса, я бы, может, до конца жизни не знала Бродского.
Митя выпускал, множа на ксероксе, журнал с переводами. В общем, к нему тянулись люди, не похожие друг на друга, пишущие стихи и прозу… Его все любили, безмолвно, сильно, при жене и при любимой девушке, но он никому стал вдруг не нужен. В общественном смысле. Просто он не был соглашателем. Это было трудно понять. Я только чувствовала, что мы чем-то похожи, и что мне тоже места нет – той настоящей, какой я хотела бы стать. Я еще не была ею, но если бы стала – мне бы улыбалось то же самое. Судьба указывала мне на Митю и просила быть осторожнее.
Впервые что-то случилось со мной. Мне захотелось рассказать ему всю мою жизнь, но вокруг высились кастрюли. Мне былло невыносимо жаль, что он уедет, но он уедет. Мне надо было собраться с мыслями, но времени не оставалось. Я стала тереть глаза и терзать свой стих про кастрюли. Тарелки и кастрюли, конечно, были моей данностью, но не выражали моей тайной страсти. Я гремела посудой в раковине и слизывала мелкие едкие капли. На кого я злилась? «Как злая ведьма, плошками стучу…» Это была лихорадка предчувствий.
На другой день Митя пришел, как раз муж был дома. Я и показала Мите смятый лист, на котором расплылась капля варенья… Мне было уже все равно. Он посмотрел и сказал:
Ну вот! – гортанно так сказал, полуприкрыв глаза. От такого глубокого голоса казалось, что он говорил не по-русски, но он говорил по - русски. – Видишь, комашка. А говорила - кастрюли. Это что, первый стих?
Это мой первый стих в жизни, - прошептала я, скручивая клетчатый фартук, который тоже вошел в текст в виде предметного ряда.
Неплохо для первого раза. Так не останавливайся, - сказал он. - Раз смогла это, сможешь и еще. Только глаголы не рифмуй, ладно?
Разве все это значило, что я что-то смогла? Но слова-то запомнились! И как ни странно, мне они очень скоро пригодились. Потому что пришла ко мне милая женщина, она очень хотела писать, но пока выходило не очень. Попросила научить технике.
А почем я-то знаю? – обалдела я. – Меня никто не учил!
Так вы, говорят, простая. А то вот я взяла Сельвинского, в библиотеке посоветовали – ан не идет он, заковыристо. Вы по-простому скажите.
Не останавливайтесь, - прошептала я. – Главное, глаголы не рифмуйте…
Эту женщину никто не заставлял, но она так быстро втравилась, просто удивительно.
Пришла на вечер нашего видного авангардиста, да и просидела там, проплакала в последнем ряду. Мы потом спрашиваем ее: «Чего с вами? Зачем вы?» - А она сквозь слезы: «Так мне стало горько. Я ведь тоже хочу, с вами»! - «Так вы и так с нами!» - «Нет, мне тоже надо читать… Только чтоб не смеялись... А то я такая чужая, глупая, плохо одетая…» Я дрогнула. И я проходила через это, и она проходила через это! Значит, что-то витало! Значит, действовало!
И узбек, он тоже молча, но продолжал писать свои язвительные, ядовитые строчки. Это был нигилист, может даже постмодернист, но тогда таких слов не знали. И альманахов тогда не было, а жаль. Через несколько лет было бы с чем сравнить. И другие, они тоже потом приходили ко мне, не пойму, почему же ко мне? Даже пытались мне рукописи бросать в прихожей – «я умру, а ты напечатай». Тоже нашли. Меня-то кто напечататает?
Но с другой стороны, у него в клубе были люди, которые писала гораздо круче, чем я. Гордая в красных брюках, Инесса. Я вспоминаю, что со мной было, когда первый раз стихи ее прочла. У меня стразу рот пересох, и захотелось быть – ею.
Митя толком ничего не сказал, хотя девушка лучше меня писала, вернее, тогда я еще не писала. Неужели ему было трудно было подсказать мне – где ориентиры?
А мне-то, мне хватило одной лишь фразы, так ведь я на лету подхватила эту фразу, как отлетавшую щепку, и хваталась за нее в самых разных случаях, когда еще даже не знала, что и как будет дальше…
Итак, он уехал в Серебряный Бор. «Неплохо для первого раза!» Я ему поверила. Несмотря на то, что в чем-то я его судьбу повторила. Вскоре меня тоже стали выжимать из самых разных учреждений. Меня просили написать заявление, хотя мое дело было правое. Я писала хорошие программы, ко мне приходили поэты, художники, а все равно – меня выдворяли бесповоротно и твердо – вежливо, глядя в пол. «Мне здесь нет места!» - поняла я. Но мне ехать было некуда, и никто не ждал меня вдалеке, в Серебряном Бору… Не где- то там, а здесь был у меня муж, милый, вежливый человек с прозрачными серыми глазами, он не виноват, что я сама себе все портила. Муж говорил: – «Не знаю, я всю жизнь работаю в одном институте и ни на какие акции протеста не хожу». Он был прав! И садился с дочкой и сыном читать «Гуси-лебеди», и улюлюкал. Я писала очередное заявление об уходе по собственному желанию, приходила домой, варила кашу, выключала кастрюлю и листала слипшиеся листы Митиных рукописей. Романтика, оглушительная звукопись, шаманство…
Однажды был какой-то слет, туда понаехали и поэты и барды. Муж сжалился и отпустил меня, оставшись с детьми, только просил аккуратней у реки и не напиваться. Там и сям стояли и сидели кучками люди, читали стихи друг другу стихи и песни пели круглые сутки. Наскоро поев что-то из котелка, они продолжали свое занятие самозабвенно, как глухари на току. Ну то есть это были наши люди, сочинители, мечтатели, не от мира сего, блаженные... Те, кто жил не реальностью, а выдумкой, то есть напоминали всем, ради чего стоит жить. Я распахнула очи и стала жадно случать. Через некоторое время я обнаружила, что у меня украдена сумка с книжками и деньгами, и украл не человек, а красивая большая собака типа сенбернара. Многие видели ее с сумкой в зубах. И может быть, не только с моей. А говорят – такое благородное животное.
Непонятно, за что и как, но я оказалась в жюри. Мне не хотелось работать, хотелось просто посидеть у костра и послушать, но в двенадцать ночи началась ночь поэтов и я пошла как на каторгу. Некоторые из тех, кто записался, были уже не в силах выйти к микрофону, они были пьяны и лежали под кустами, поверженные и безгласные. Половина программы сразу сломалась. Но весь процесс спихнули на ведущую Нилу Волину, как на руководителя какой-то студии, хотя я не была не только руководителем, но даже и нормальным автором, просто мало уже было трезвых в двенадцать ночи. Я четко выкрикивала очередного поэта, я ставила крестики-нолики. в блокнот, и дело пошло бойко. А это что за имя латиницей? Веселый бородатый мужик в цилиндре, а имя как магнитофон. «А настоящее имя как? – Так и есть – Панасоник». Подошел тот человек со смуглыми руками, которого видела я в клубе у Мити, и который мне поправил аккорды. Сказал, чтоб я объявила его, потом Инессу. Я с радостью. Вышла гордая девушка с впалыми щеками и прочла свои стихи с замедленным ритмом, с нажимом на артикуляцию. Да, она была немного под газом, но как же она была хороша, интеллектуальна, печальна...
«Я дам ей первое место и пусть меня застрелят», - подумала я в полном отчаянье. «Ее никто не знает, кто это!» – Поднялся ропот среди тех, кто следил на программой. «Узнают», - мстительно думала я. И ставила три жирных плюса - за авторство, за исполнение и за номинацию «любовная лирика».
Не успела я, драный руководитель неизвестной студии, очнуться, как подошел… Митя. Он сквозь зубы сказал, что пусть все идет к черту, но он ее увезет. Лицо у Мити было мрачно-вдохновенное, как у Овода перед расстрелом. «Выступает Равиль Курмангалиев», - закричала я пронзительно, и, пока Равиль разворачивал смятую тетрадь, отвернувшись от микрофона, выпалила - "Не-сходи-с-ума-она-замужем-ты-женат». Но Митя, первобытно сверкнул глазами и ушел в ее сторону. Откуда он здесь взялся? Он же уехал! Я так испугалась, что у меня застучали зубы и я не понял, о чем говорит Камиль... то есть Равиль. «Спасибо, Камиль». Куда он ее увезет? К жене? Или на тротуар того дома, где они с женой живут? Я мучилась не один час. Потом, после программы, я еще как-то кого-то наградила, а Инесса вообще не вышла. То есть вышла, но позже, и я нервно нахлобучила ей на голову лавровый венок… Выдала пакет аж с томиком Вознесенского... И пошла себе, тихо поела ложкой из банки тушенки с хлебом, молодцы были ребята из Молочного поселка, у них оказалось так много бы еды.
И думала – а если он хочет ее увезти, то зачем надо было вообще уезжать? Утром ко мне буднично подошла его милая в очочках жена и сказала, что Митька чего-то не того выпил и в полном отрубе лежит в палатке. Но поскольку он кашляет черным, нельзя его была сюда везти, этого фанатика-марсианина. Я облегченно вздыхала и смотрела на взявшуююся паром водяную гладь. Птицы пели в соснах как в филармонии. Надо же, упасть от приступа в тот момент, когда хотел кого-то увезти! А когда приступов не было, отчего же не увез? Судьба естественно, дала знак....Читали бы мы вовремя знаки эти... Вот таки бывают страсти на марсианских слетах. Потому что у людей психика слабая, вино и обстановка ударяют по шарам, и все летят с катушек. Богема - вещь технически сложная. Там один парень ушел к машине за пивом а вернулся часа через три, сказав, что видел в лесу огни завода…
Домой меня довез бесплатно неизвестный мне мастер–ювелир, пожалев дурочку, которую обокрал сенбернар. Хотя возвращаться не хотелось, в душе гудела и завывала тоска отравленного навсегда человека. «Домой, - бормотала я как заклинание, - домой немедленно». Что ты все бормочешь!» - спрашивал мастер-ювелир, глядя на меня с плохо сдерживаемым смехом. – Ты не «хари-кришна- хари-рама»? – «Нет. Просто я видела марсиан» - «Ага, понятно».
Прошло лет десять. Все утихло. У Мити рос, наверно, новый сын в новой семье. В городе навстречу мне периодически попадался марсианин – это был его старший сын, до капельки повторявший лицо самого Мити, даже его седую прядь. То есть мы уже были все старые, а Митя все тот же, двадцатилетний. Сын рос и у Инессы. Мы очень подружились. «Почему ты больше не пишешь?» - приставала я, ставя чайник. – « Нила, я писала стихи от горя, от печали... Но больше не могу, невыносимо вечно жить в печали. Устала страдать».
Мне не пришлось долго искать студию, она сама нашла меня. Я ходила туда читать свои рассказы, а Инесса не ходила. Как жаль, как безумно жаль этого вчерашнего снега, с ним растаяло все, все…
Потом от него пришло письмо: «Вот моя повесть - было приписано сверху. – Прочти и скажи, что с ней делать». Повесть была прекрасна. Если в шаманских балладах я путалась, то тут был и сюжет, и образы, и коллизия, и мягкая, ироничная интонация. Что-то вроде фэнтези. Я была поражена. Это мне-то, приготовишке! Ему! Советоваться со мной! «Давай издадим малотиражно». И мы сделали потом эту книжку «Маленький черный без сахара». Он приехал за тиражом, худой, с запавшими глазами, но веселый и шутливый, и я тогда не знала, что он уже не кашляет черным. Жена в очочках его выходила... У марсиан должны быть нормальные жены, не марсианки. Потому что никак. Потому что марсиане изначально немного больны.
А почему я пошла в кафе? Потому что я боялась, как бы свекровь не сказала мужу про неясного побирушку. А может, я боялась, что он попросит поискать сигареты в карманах мужа?
Съели по картошке «фри», чокнулись двумя пузатыми бутылками ненашего пива, больше не было ничего.
Ну, как? - спросил Митя.
А вы что, писали с ней в соавторстве?
Да. А что?
Стиль такой легкий. Обычно, если два автора, то видно разницу. А тут нет
Она же все понимает. Комашка, ну как?
Неплохо для первого раза, - чему-то смеясь, ответила я. - Не останавливайся, продолжай…
А как Инесса?
Лучше всех. Видимо, она счастлива…
Он помрачнел. Если бы он сам ее видел, так, наверное, не стал бы спрашивать меня. А может, и видел.
К тому времени у меня была уже книжка стихов и книжка прозы.. Но ему я сказать об этом так и не смогла, не решилась.
Вчера я потеряла Митю навсегда. Нет-нет, он не умер. Он на фото такой великолепный, седой, в католической рясе и капюшоне, о. Я недавно опять ввязалась в очередную авантюру, собираю деньги на памятник знаменитому барду. Мне же теперь не надо звонить, обрывать телефон листать три затрепаанные телефонные книги, я написала ему в контакте, мол, так и так, ты как марсианин знаешь нашего главного марсианина и должен помочь. Он пишет: «Как?» - «Морально и материально» - «Да ты знаешь, какая сейчас зарплата у работников культуры?» - «Знаю, только моя еще меньше. Я имела в виду собирать». – «А вот хамить мне не надо». И занес меня в черный список, чтоб даже я сообщение ему не смогла отправить. Я заплакала. Как же это могло быть? Что стало, черт возьми с человеком, если он забыл простой марсианский язык? Маленький черный без сахара? Пиши и не останавливайся? Увезу ее и пусть все летит к черту? А? Может, у него был приступ не вовремя, как тогда, на слете?
Ведь люди мне доверили деньги, тоже, значит, оторвали от детей, потому что знают - я не потрачу марсианские деньги на колбасу. А мне нужно уже начинать платить скульптору, который делает эскиз памятника. Я плакала и прощалась с ним, и со своей молодостью.
Потом зашла Инесса и смущенно сказала: «Видно я с ума сошла, Нила. Ночь не спала. Я написала рассказ».
