Жизнь устроена так, что у каждого молодого поколения есть свой враг.
Поколению, к которому принадлежал Василий Черкашин, противник достался сильный, временами даже казавшийся неодолимым. И звали этого врага немецкий фашизм. Черкашину немного повезло. На фронт он попал не в трагическом сорок первом, а в октябре сорок второго, когда и немцы начали выдыхаться, и наша советская армия от солдата до генерала многому научилась.
Прошёл месяц, как Черкашин носил шинель, но ему казалось, что минуло уже полгода. Когда идёт война, восприятие времени иное. Правда, до фронта они пока не добрались, хотя до него осталось рукой подать. Где-то там, за горизонтом, рвутся бомбы и снаряды, и ветер приносит только отголоски этих разрывов. Вчера утром их колонну тормознули и и все они чего-то ждут. Никто не знает чего. Дали команду сдвинуться на обочину и стоять. Вот они и стоят. А мимо идут солдаты, идут и идут туда, где каждый день тысячами убивают и калечат. О чём думает каждый из этих солдат? Спросить бы их… А кто спросит? Не до расспросов сейчас. Все думают только об одном: быстрее бы закончилось это проклятье - война.
Черкашин, как и другие ребята из его взвода, спасаясь от холода у костра, томился в ожидании. Сухари, которые каждому из них выдали как суточный сухой паёк, уже давно перекочевали в их молодые желудки, и от этих сухарей остались одни воспоминания. Как часто бывает, в такие минуты разговор заходит о еде. Каждый вспоминал, какие блюда готовили дома, каков вкус этих блюд. Армянин Ашот нахваливал хаш, который часто варила его мать, при этом он причмокивал, закрывая глаза. Казах Самет спорил с ним и доказывал, что лучше бешбармака ничего нет. Вспоминали и русские щи, и хашламу, и пельмени, и шашлык, и манты, и много ещё чего. А москвич, по фамилии Берг, рассказал, как он до войны бывал с отцом в ресторанах, и называл блюда, о которых никто не слышал.
Когда мимо них проходили грузовики, крытые брезентом, всем было ясно, что везут или боеприпасы, или продукты. Об этом стали говорить всё громче, но пока была махорка, крамольных мыслей вслух никто не высказывал. Когда же козью ножку из последней махорки по очереди докурили, стало совсем паршиво. Махорка и кипяток ещё как-то отвлекали от голода, но когда стемнело и остался один кипяток, раздался нерешительный голос Берга:
- Можно было бы разведать, что там везут в машинах, но нельзя. Мы же комсомольцы. Я правильно говорю, Черкашин? Ты же у нас комсорг.
Черкашин поёжился то ли от холода, то ли от провокационного вопроса и ничего не ответил.
- Разведать-то можно, - продолжил тему Ашот, - только после этого и в штрафбат загреметь можно.
- Быстрее бы на фронт. Там-то, говорят, кормят нормально…
В разговор о том, какие же продукты везут в грузовиках на фронт, втянулись уже почти все. Не участвовали в этом разговоре только Черкашин и малоразговорчивый сибиряк Чуев. Василий как комсорг не имел права подрывать дух комсомольцев подобной болтовнёй. И он отмалчивался. Хотя в душе он соглашался с намерением своих завтрашних боевых товарищей. Только бы хлебных продуктов и махорки! На большее они не претендуют. Когда стемнело, Берг в шутку предложил провести комсомольское собрание на тему «Роль комсорга в обеспечении личного состава сухим пайком». Василий молча встал и отошёл от костра.
- Наш комсорг так наелся, что пошёл до ветру, - попытался пошутить Берг, но в этой фразе никто не усмотрел шутки.
Черкашин не случайно удалился от своих сослуживцев. Он услышал, как вдалеке послышался шум мотора. Машина шла в сторону фронта. В голове комсорга молниеносно созрел план. В двухстах метрах от него поворот дороги, значит, водитель снизит скорость. Там же, на повороте, ложбинка, в которой можно спрятаться, иначе свет фар машины зацепит его фигуру; тогда и шофёр и сопровождающий груз будут настороже. Черкашин быстро добежал до ложбинки, снял шинель, кинул её на землю, лёг сам и, расстегнув несколько пуговиц на гимнастёрке, превратился в охотника, который хочет убить голод. Когда полуторка поравнялась с Василием и начала тормозить, он метнулся к машине, в мгновение ока зацепился за задний борт, подтянулся, нащупал ногой какую-то опору и правой рукой юркнул под брезент. Рука легла на картонный ящик, отодвинула какое-то препятствие и нащупала сухари. Почти машинально рука схватила добычу и отправила её за пазуху. Несколько таких движений - и Черкашин спрыгнул на дорогу. Бегом он вернулся к шинели, быстро надел её, растолкал добычу по карманам и, скрывая возбуждение, вернулся к костру.
- Черкашин! Ещё один ужин проехал мимо… - не унимался Берг и кивнул на дорогу.
- Ну хватит тебе приставать к комсоргу, - прервал москвича Чуев. – Смотри, а то доболтаешься.
- Я так понимаю, что пора доставать «НЗ», - объявил Василий и начал раздавать сухари товарищам.
Все восхищённо загалдели, а Берг кинулся обнимать Черкашина, приговаривая:
- Ну, ты молодчина, настоящий комсорг. Всю жизнь помнить буду…
Когда ели сухари, все понимали, как эти сухари попали в карманы к Черкашину, но вслух никто не проронил ни слова. Костёр, кипяток, да ещё и сухари - уже можно было жить. После непредвиденной трапезы Чуев махнул рукой и к изумлению всех выпалил:
- Раз пошла такая пьянка!..
При этом он достал три щепотки махорки: всё, что у него оставалось на чёрный день.
Вкус тех сухарей и той махорки Черкашин запомнит на всю жизнь. А жизнь у него была ещё впереди. Два года, проведённые в окопах, завершились тяжёлым ранением. Орден Славы на груди говорил о том, что те сухари ему можно было простить. Черкашин вернулся с фронта и пошёл дальше по жизни как разведчик по тылам противника. Звёзд с неба не хватал, работал токарем в вагонном депо и так дожил до пенсии.
2
Прошло много лет. Очень много. Ушли годы - и ни слуху, ни духу.. Василий Степанович Черкашин только что перешагнул семидесятилетний рубеж. Возраст, которого он достиг, - это было одно из его достижений. Однако радости от этого он не испытал. Пришли другие времена, когда борцы с привилегиями перешли на сторону противника, когда в гонке за богатством победителей уже не судили, когда богатые провели черту бедности, когда торжество лжи широко освещалось через средства массовой информации, когда опьянение свободой пока ещё не вызвало похмелье заднего ума, когда нищие духом объединились в гильдии, когда из двух зол стали выбирать тайным голосованием. А выборы в Думу? Они показали, что только очень богатые люди могут позволить себе думать о родине. Ветер перемен поднял пыль, за которой Черкашину трудно было рассмотреть происходящее. Вокруг него бурлила совершенно иная, чуждая для него жизнь. То, ради чего он проливал свою кровь, за что в меру своих сил боролся всю свою жизнь, новая власть, не задумываясь, перечеркнула. Получалось, что свою жизнь он прожил зря. Черкашин так же, как и миллионы других его соотечественников, растерялся в этой новой жизни. Он не понимал и не хотел понимать, как это всего за три-четыре года одни россияне умудрились заработать миллионы долларов, а несколько человек - миллиарды. Сам Черкашин относился к той категории, кого судьба бросила в потребительскую корзину, а попала в мусорную. Пришло время, когда будущее уже не таило в себе надежду. Видимо, поэтому он достал бумажный портрет Иосифа Сталина, который бережно хранил много лет, и кнопками прикрепил его у себя дома на видное место.
Однако и в новой жизни у Василия Степановича иногда бывало и что-то хорошее. Поздней осенью, когда пожаловали первые морозы, ему неожиданно дали путёвку в санаторий, и он первый раз в жизни приехал на юг. Подавляющее большинство отдыхающих сочинского санатория «Волна», куда прибыл Черкашин, составляли так называемые «социальники», то есть те, кому государство выделило бесплатную путёвку и оплатило дорогу до здравницы и обратно домой. В основном это были пожилые люди, которых жизнь особо не баловала. Стояла уже середина ноября, но солнце не до конца растеряло свой задор. С деревьев тихо и безропотно сыпались листья. Василий Степанович сидел на лавочке и смотрел на листок, который только что упал к его ногам. Ещё немного лет, подумал он, и он также, как этот листок, упадёт и исчезнет с лица земли. Хотя обед в столовой санатория уже начался, Черкашин не спешил. Он вошёл в столовую специально позже всех, кушал не спеша, чтобы уйти последним. Это он делал для того, чтобы в обезлюдевшем зале взять с десяток кусочков хлеба. После этого он сразу же направился в свою палату и бережно разложил принесённые кусочки на тёплую батарею.
И так происходило изо дня в день.
За два дня до отъезда Черкашина из санатория, погода закапризничала: резко похолодало и пошёл нудный мелкий дождь. Генеральный директор санатория сидел у себя в кабинете с плохим настроением, но не по причине плохой погоды. Он погрузился в раздумья о том, как дополнительно выкупить акции санатория, чтобы контрольный пакет был у него в руках. А как известно, пока цель не достигнута, она господствует над нами. Его размышления прервал стук в дверь. Вошла заведующая корпусом и, не успев отдышаться, негодующим тоном стала докладывать:
- Николай Алексеевич, у нас ЧП. Только что горничная сообщила, что при уборке сто четырнадцатой палаты в шкафу она обнаружила рюкзак с сухарями. Как выяснилось, рюкзак принадлежит отдыхающему Черкашину…
- Ну это разве ЧП, - равнодушно отреагировал руководитель здравницы. Потом он встал из-за стола, подошёл к окну, на мгновение задумался. –Наверно, этот Черкашин - человек пожилой?
- Да, Николай Алексеевич, вы прямо в точку попали. Черкашин - участник Великой Отечественной войны. Зовут Василий Степанович, - уже спокойнее продолжала докладывать заведующая корпусом.
- Пригласите его сейчас ко мне, - сказал хозяин кабинета и снова стал смотреть в окно, дав понять, что разговор окончен.
Вскоре в дверь кабинета генерального директора нерешительно постучали, и на пороге показался сухощавый старичок среднего роста. Он неуверенно закрыл за собой дверь и в нерешительности застыл на месте. Костюм на нём был потёртый, старого фасона, в руках он сжимал выгоревшую фуражку. Видавшие виды ботинки красноречиво свидетельствовали о том, что их хозяин сушит сухари не от хорошей жизни. От спального корпуса до административного здания старик шёл без зонта - и его обременённое глубокими морщинами лицо было влажным.
- Проходите, присаживайтесь, - спокойно предложил хозяин кабинета и указал жестом на приставной стол, облепленный с двух сторон стульями.
Старик сел, положил фуражку себе на колени и опустил голову. Он знал, о чём пойдёт речь.
Черкашин вынул из внутреннего кармана книжку и молча протянул её генеральному директору. Николай Алексеевич не спеша полистал страницы, убедился, что отдыхающий принял мацестинские или йодобромные ванны, гидромассаж и другие процедуры.
- Василий Степанович, а скажите мне, зачем вы сушите сухари? Только честно.
Лицо у старика дрогнуло, и на глазах выступили слёзы. Он наклонил седую голову и стал рукой вытирать глаза. После затянувшейся паузы он хотел что-то сказать, но горло не слушалось, и он смог только проглотить слюну.
- Я прошу прощения, но я хочу получить ответ на свой вопрос.
Черкашин тяжело вздохнул и стал объяснять:
- Понимаете, мне уже восемь месяцев не платят пенсию. То задерживали на три-четыре месяца, а в этом году стало ещё хуже… Мне-то пенсии хватало. Я ведь один. Жену три года назад похоронил. Сын с семьёй в Приморском крае. Живу на станции под Ленинградом. Всё бы ничего, если бы пенсию давали… А без хлеба как? Вот, думаю, сухарей хоть привезу и дотяну. У меня ведь огородик, куры… Деньги-то у меня были на книжке, были деньги. Да Гайдар всё отобрал… - кулаки у старого солдата невольно сжались.
- Ну, понятно. Да вы не расстраивайтесь, Василий Степанович. Время сейчас тяжёлое, я вас ни в чём не виню.
Они поговорили ещё минут пять и в заключение беседы Николай Алексеевич проводил ветерана до двери, пожал руку и добродушно сказал:
- Если будут ещё раз давать путёвку в наш санаторий, приезжайте.
Через два дня Черкашин уезжал домой. На перроне он купил газету и сел в поезд. Когда вагон вздрогнул и покатился, он достал очки, развернул газету и стал знакомиться с последней страницей. В колонке под названием «Фразы» он прочитал: «Мимо нас прошла целая эпоха, а мы остались невозмутимы и загадочны, как сфинксы». Василий Степанович отложил в сторону газету и, глядя в окно, долго думал над этой фразой.
