№9/2, 2011 - 29 сентября 2009 года скончался Юрий Влодов, поэт
Людмила Осокина Вспоминая Влодова
Я постоянно записываю эпизоды нашей с Влодовым жизни. Для историков, литературоведов и будущих биографов. Потому что для всех, кто не общался с ним лично, жизнь Влодова – это сплошное темное пятно. А между тем, жизнь его была полна событий настолько необычайных, что служила даже канвой для мифов и легенд. Даже в период застоя, когда большинству советских людей жилось спокойно и однообразно, жизнь Влодова «била ключом» и он всегда находил приключения на свою голову. Главной его проблемой в начале 80-х было отсутствие жилья, прописки и документов. У меня была похожая ситуация, вот почему нам так трудно тогда жилось. В сюжете «Халупа» описано начало нашей с Влодовым совместной жизни, когда мы с ним на птичьих правах обитали у одного сумасшедшего дворника в коммунальной квартире в Дмитровском переулке в центре Москвы.
ХАЛУПА
«Халупой» назывались две смежные комнатки в старом трехэтажном доме в Дмитровском переулке 2, в самом центре Москвы - между Кузнецким мостом и Столешниковым переулком. До метро «Пл. Свердлова» (сейчас «Театральная») - рукой подать: всего 5-7 минут ходьбы.
«Халупа» дворника Валеры находилась на 1-м этаже в большой коммунальной квартире. Где-то в ее глубине располагались кухня, ванная и туалет, но комнатушки дворника помещались на отшибе, слева от входа, и это давало нам возможность не «светиться» перед другими жильцами на входе и выходе.
Обстановка «халупы» выглядела так. В основной комнате, в глубине, у стены стояла металлическая полутораспальная кровать, на которой спал дворник. Кровать была размером ровно по длине стены. У стены слева от кровати стоял громоздкий, ободранный и грязный письменный стол из натурального дерева желтого цвета с двумя закрытыми тумбами. Такие канцелярские столы имелись во многих учреждениях советской эпохи. В тумбочках, на столешнице и даже на полу под столом были свалены рукописи дворника, засиженные тараканами. Дворник был прозаиком. У стола имелся также какой-то стул, а под окном – раздолбанный и просиженный коричневый диван, который, казалось, вот-вот рухнет под тяжестью лет. Но в действительности он был довольно мягким и сидеть на нем было удобно. Далее, дверной проем вел в другую комнату, а самой двери давно уже не было.
Здесь у правой стены имелось еще одно ложе – зеленый раскладывающийся диван-книжка. Он был посовременнее своего коричневого собрата. На противоположной от дивана стене было нечто наподобие камина, облицованное керамической плиткой. В нем был устроен закуток, где дворник хранил посуду. Около дверного проема висела вешалка.
Больше ничего в этом помещении не было. Полы были паркетные, но жутко грязные, по всей видимости, их никто никогда не мыл. Правда, иногда дворник все-таки их подметал. Обои – грязные и оборванные, занавесок на окнах не водилось. Море тараканов - на столе, на стенах, на полу, на рукописях. В области кровати жили клопы.
Из необходимых предметов быта имелся чайник. Металлический эмалированный большой чайник, который надо было греть на плите. И дворник по утрам и вечерам мотался с этим чайником на кухню. Самого чайника, я, честно говоря, не помню, но ведь дворник его носил. Не мог же он ходить на кухню и обратно без ничего.
Однажды кто-то принес в халупу маленький переносной черно-белый телевизор. Его поставили на стол и дворник его смотрел. В этом помещении царила полнейшая мерзость запустения и абсолютно ни у кого не возникало желания что-то в нем улучшить. Мы воспринимали эту обстановку как само собой разумеющуюся.
Комнатки эти достались дворнику в качестве служебных. Сам он, естественно, был не из местных. Какое-то время он действительно работал дворником, потом потихоньку сошел с ума и попал в психушку с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз». Когда вышел - получил инвалидность, работать перестал, а жилье осталось за ним. Только вот не помню, успел ли он получить постоянную прописку или был все еще прописан временно. Кажется, жилищный вопрос был у него не совсем улажен.
Время от времени дворник со своей болезнью, чтобы не потерять инвалидность, должен был ложиться в больницу дней на 40. В остальное время он ходил на работу в специальные мастерские, где инвалиды клеили спичечные коробки. Там их кормили обедом и начисляли небольшие деньги.
Такова была предыстория халупы и ее хозяина.
Вселение в халупу
Я уже точно не помню, каким образом и когда мы с Влодовым туда вселились, но приблизительно это было в середине лета 1982 года.
Ну, конечно, мы не сразу туда вселились. Первое время мы просто приходили в гости к этому дворнику. Кажется, Влодов кому-то назначал там встречи, каким-то пишущим. Они приходили в эту халупу, приносили дешевый портвейн, и Влодов там с ними общался, разговаривал. Из закусок, я не помню, что там было и было ли что вообще. Этот портвейн пили из граненых стаканов.
Ну а потом, походив какое-то время, мы сначала остались с Влодовым ночевать на этом зеленом диване, а потом и вовсе – жить.
Жизнь с Влодовым в халупе
Юрий Влодов и Людмила Осокина
Москва, осень 1982 г. Фото Руслана Шикаева
Мы спали с Влодовым на зеленом диване. Спали не раздеваясь. Я спала в джинсах и в блузке (в батнике, как тогда говорили). Умываться я, по-моему, там не умывалась. А где, собственно, умываться? В сторону кухни мы не ходили. Старались не «светиться». В туалет я там тоже, насколько помню, не ходила.
Утром, когда вставали, шли с Влодовым поесть. На Пушкинскую улицу. Это если у нас деньги были: рубль, два или три.
Самым ближним и самым лучшим было кафе «Зеленый огонек» на Пушкинской. Там было самообслуживание, стоячие столы, но готовили очень хорошо, да и порции были большие. Помню огромные куски мяса, или котлеты на второе, жареную картошку. Супы были хорошие. И как-то все это подавалось как надо, в удобной и приятной металлической посуде. Суп в металлических глубоких мисках. Картошечка такая жареная во фритюре большими кусками. Вкусное, сытное и недорогое было заведение.
По соседству располагалась «Шоколадница». Там, в основном, были сладости: кофе, пирожки, пирожные, блинчики. Правда, это место было подороже.
Но Влодова почему-то все время тянуло в какую-то мерзкую диетическую столовую через дорогу. Там было все такое невкусное: биточки на пару, рис. Супы какие-то отвратные. Туда мы заходили иногда, но ощущения после такого обеда были не из лучших.
Ну, а если денег не было, то требовалось для начала кого-нибудь вызвать, чтобы принесли деньги и нас покормили. Обычно вызывался Цапин. Он был всегда около, как «адъютант его превосходительства». То есть, по сути, это был как бы Влодовский слуга. Он повсюду нас сопровождал. У него, к тому же, всегда были деньги, и он все время нас на них кормил. К Цапину Влодов меня почему-то не ревновал.
Телефона в халупе не было, а может, и был, но все равно, вряд ли бы мы могли им воспользоваться. И мы ходили звонить в ближайшую телефонную будку на углу возле магазина «Парфюмерия», или еще в какую-нибудь будку, вниз по Дмитровскому переулку. Звонок по автомату тогда стоил 2 копейки, были двухкопеечные монетки тогда и мы их хранили как зеницу ока. Но вообще, из автоматов можно было делать только одиночные звонки, 1-2, не больше, так как частенько автоматы монеты глотали, не соединяя. Чтобы сделать серию звонков, требовались нормальные телефоны. И недалеко от халупы мы нашли такое место, откуда можно было звонить бесплатно. Таким местом являлся Госплан. Он находился в здании сегодняшней Госдумы, только вход был со двора, с Георгиевского переулка. Там была проходная из стекла и бетона, а в ней - несколько кабинок с телефонами, из которых приходящие в Госплан могли связаться с сотрудниками, чтобы заказать пропуск или вызвать кого-то из них вниз. Телефоны выходили и на городскую сеть и по ним можно было нормально разговаривать как угодно долго, не опасаясь отключения. Вот туда мы и ходили делать какие-то основательные звонки, если требовалось позвонить сразу во много мест. Наверное, про это место Влодов узнал от Кузьминой, поскольку она там работала. Позднее мы нашли еще одно место для звонков – в здании Госстроя на Пушкинской, оно располагалось чуть дальше.
Туалет мы посещали в диетической столовой, там были довольно удобные для этого кабинки. А вообще, тогда еще имелись стационарные бесплатные городские туалеты и один из них располагался почти что у входа в метро.
Эти места были очень важны в наших скитальческих буднях, потому что, собственно, в халупе мы могли только ночевать или прятаться. Только вот не могу вспомнть, где же я умывалась. Потому что в халупе я ни в ванную, ни на кухню не выходила. Влодов же не мылся и не умывался вообще, поэтому его этот вопрос никак не волновал. Правда, он все-таки брился и мыл периодически голову, но это когда мы к кому-нибудь ходили в гости.
Вот такой у нас был незатейливый быт.
Как я могла так жить
Я, правда, сейчас не понимаю, как я могла вот таким образом жить. И ведь это длилось не неделю, не месяц. Мы поселились в халупе примерно в июле 1982-го года и прожили там до середины января. Потом подселились к Лене Бараболе, а позже ушли в фотолабораторию Руслана Шакаева, и там прожили 4 месяца до июня 1983 года. Потом я уехала рожать в деревню, а снова вернулась в халупу уже с ребенком где-то в начале сентября. С ребенком мы прожили в халупе всю осень, а в начале зимы поселились у другой Лены – Новиковой, и оставались у нее всю зиму до получения Влодовым паспорта. Затем, весной 1984-го опять ненадолго вернулись в халупу. И только в конце апреля-в мае, после восстановления Влодовской прописки в Электрогорске, нам дали там комнату, мы переехали туда и больше уже в халупу не возвращались.
Таким образом, житье в халупе укладывается как бы в два основных периода: до ребенка – это с середины лета 82-го года до середины зимы 83-го, и с ребенком - начало сентября 83-го по середину декабря 83-го. И небольшой период в марте-апреле 1984 го года. В общей сложности, этот халупный период в нашей жизни занял два года. Именно там произошло становление наших с Влодовым отношений, появление ребенка и образование в итоге нашей семьи. И все это происходило в месте совершенно не приспособленном для жизни, в котором отсутствовали элементарные удобства. Нет, конечно, удобства там были, но мы-то, как не прописанные, живущие тайно, на птичьих правах, ими пользоваться не могли.
Наш дворник этими благами цивилизации пользовался: ходил по утрам умываться, вешая на плечо большое белое вафельное полотенце. Ставил на кухне чайник с кипятком. Потом приносил его, заваривал чай. Ну, чай мы тоже пили. Это я точно помню. С какими-то, может, конфетами, может с сушками или сухарями.
Но, по сути, халупа была просто ночлежкой, местом, где можно было спрятаться от людей и непогоды, а также переночевать. Влодов этим вполне обходился - ведь у него вообще не было жилья.
Также в халупе Влодов принимал графоманов, общался с ними, выпивал. Да, в халупу приходила масса народу. Место было очень удобное в территориальном плане: центр Москвы, во многие районы шли прямые ветки метро, что было удобно, когда люди разъезжались домой после вечерних посиделок. Никаких тебе автобусов, трамваев, троллейбусов. В этом плане и нам с Влодовым было удобно возвращаться откуда-нибудь из гостей, где мы могли тоже засиживаться допоздна. Чтобы добраться до халупы, достаточно было успеть на последнее метро.
Где что располагалось
Куда мы ходили еще, помимо уже названных мест?
Ну, во-первых, в магазин «Молоко» на Пушкинской, прямо на выходе с Дмитровского переулка. Это был ближайший к халупе продуктовый магазин, и мы частенько туда захаживали по пути в халупу - купить нужные продукты на вечер или на ночь. Или на утро.
Или иногда проскакивали туда прямо из халупы: туда-сюда, или дворник ходил, или посылали кого-то из гостей. Помимо 16-ти копеечных пакетов молока пирамидальной формы, там можно было еще купить плавленые сырки «Дружба», «Волна» копеек за 8-10. Очень хорошая и дешевая закуска к выпивке. Также покупали дешевый маргарин для жарки картошки (жарил ее нам дворник), пачку сливочного масла за 32 коп., поллитровую бутылку кефира или даже вареную колбасу за 2.20. Правда, за колбасой почти всегда стояла очередь, но небольшая, и мы частенько ее покупали, немного, граммов 200-300. Тоже на закуску, либо так, перекусить вечером или ночью. Этот молочный магазин так там до сих пор и работает. Хотя много там всего позакрывалось за это время.
Рядом с «Молоком», кажется, была булочная. Только не помню, с какой стороны. Нет, наверное, все-таки, булочная была не там. Это было бы слишком просто: и молоко, и хлеб в одном флаконе. Нам, собственно, ничего бы больше и не требовалось. Но нет, не все так просто. Булочные, обычно рассовывались по каким-то углам, немного в стороне они все были. Одна из булочных была в проезде Художественного театра (теперь Камергерский переулок), который связывал Пушкинскую с улицей Горького. Вот там и была булочная, а рядом с ней – пельменная, куда мы тоже частенько заходили. Пельменная была со стоячими столами. Пельмени были отвратительными, но дешевыми. Я уж точно не помню, сколько они стоили за порцию: то ли 28 коп, то ли 32. А может и вообще 16 копеек за полпорции, и такое количество тогда можно было купить.
Да, а что мы, собственно, брали в булочной? Ну, естественно, батон хлеба за 13 копеек, он так и назывался: нарезной. Или буханку черного за 12 копеек, или булочки калорийные с изюмом или с орехами за 9 копеек, булочки с маком за 10 коп., Еще бублики продавались за 6 коп., сайки были за 8. Но, в основном, мы забегали за батоном. Все остальное являлось роскошью. Еще одна булочная располагалась на углу Столешникова переулка и Пушкинской улицы. Но это было несколько в отдалении.
По-моему, рядом с «Молоком» располагался магазин «Мясо», но нам он был зачем?
Самой употребительной едой у нас в то время были рыбные консервы, но за ними надо было идти в «Гастроном» на ул. Горького. Также у нас пользовался популярностью магазин «Кулинария», который находился рядом с «Зеленым огоньком». Там можно было купить дешевые полуфабрикаты: котлеты – мясные или овощные: капустные, картофельные, свекольные, морковные. Мы брали, а дворник ходил на кухню жарил и все это. Также в «Кулинарии» можно было купить что-нибудь готовое, жареную рыбу, например. Иногда покупали. Но кулинариями мы пользовались уже позднее, когда жили с Влодовым и всей нашей семьей на Петровке. Но и в халупный период иногда туда захаживали.
Еще одна важная точка жизни в халупе – это винный магазин. Он мне особенно нужен не был, поэтому не помню точно, где он располагался. Кажется, в районе Пушкинской, между Дмитровским и Столешниковым переулками. А в Столешниковом был фирменный магазин «Вино», да он и по сей день там находится. Все винные магазины открывались тогда довольно поздно, не раньше 11 утра. Это какой-то умник придумал, чтобы народ не успевал перед работой напиться, чтобы хоть как-то поработал хотя бы полдня.
Я, естественно, за вином никогда не бегала, Влодов – тоже. Посылались либо дворник, либо приходящие в халупу гости.
Кстати, собственно, в Дмитровском переулке никаких нужных магазинов, кафе и прочих необходимых мест не было, если не считать «Парфюмерии» на углу, но нам она была зачем? (Хотя иногда пригождалась, Влодов ведь пил не только вино). Вообще Дмитровский выглядел пустовато и уныло по сравнению со своими собратьями – Кузнецким мостом и Столешниковым переулком. Вниз по нашей стороне располагалась музыкальная школа, но нам она была без надобности. И это все. Поэтому мы вниз практически не ходили. Если шли к метро, то шли наверх, к ст. м. «Пл. Свердлова», она была ближе всего. Если поесть или купить что-то из еды, то тоже наверх и, соответственно, направо или же прямо – в «Молоко». Вот примерная схема наших передвижений по близлежащей территории.
В Столешниковом у нас располагалось еще одна точка, куда мы частенько захаживали. Это мастерская художника Гены Доброва. Туда и дворник ходил позировать, и много чего там происходило. Но это – отдельная история. Я просто сейчас упоминаю ее как место, куда мы заходили.
Название «халупа» придумал сам Влодов, и оно как-то прижилось, осталось. Так как оно наиболее точно соответствовало этому неприглядному местечку. Иначе как халупой это место, в общем-то, и не называлось. Хотя внешне дом, где располагалась эта квартира, ничем не отличался от других домов этого старого района Москвы. Дом этот, кстати, 3-х этажный, никто за ветхостью сносить не собирался. Он был довольно крепким каменным домом, построенным еще в 19 веке. А вот внутри, в жилье дворника Валеры, было полное запустение и разорение. Ну, наверное, таким было состояние его души. Таким же было и состояние и нашей с Влодовым жизни. Вот и получили мы в итоге каждый свою халупу. Потому что она как нельзя более соответствовала состоянию наших душ. Я не думаю, что во всех комнатах этой квартиры царило такое же запустение, такой бардак. Наверное как-то же люди жили, обустраивались. Такие квартиры как у Валеры могли быть только у пьяниц или сумасшедших. Но тогда для нас главным было творчество, творческое общение, наша творческая судьба, а на быт мы не обращали никакого внимания и все тяготы переносили легко.
Дальние маршруты
Если говорить о дальнем окружении халупы и о маршрутах пешеходных, то это в первую очередь улица Горького (сейчас Тверская), на которую мы попадали, поднявшись с Пушкинской немного вверх по Столешникову переулку или по проезду Худ. Театра. Собственно, улица Горького нам была без особой надобности, разве что, иногда мы немного по ней прогуливались, либо пересекали ее, идя в сторону Арбата, улицы Герцена (Б. Никитской) и ЦДЛ. У нас в ту сторону был проложен пешеходный маршрут. Целью этого маршрута, был, во-первых, журфак МГУ, куда можно было зайти и стрельнуть у каких-либо знакомых, учившихся или работающих там, немного денег. Другой целью была квартира Анатолия Чернобровкина, куда мы частенько заходили. Она находилась где-то во дворах между улицей Воровского и проспектом Калинина, недалеко от ЦДЛ. У него была очень чистая комнатка в коммуналке, там было прохладно и уютно в жаркие летние дни и можно было немного передохнуть, попить чаю или позвонить. Чернобровкин тоже был ярым графоманом, у него везде лежали рукописи и он все время нам читал какую-то безумную писанину. По-моему, он тоже был и дворником, и сумасшедшим. Еще одной целью было место работы Николая Егорова. Он был слесарем-сантехником, а затем стал начальником сантехников в высотных домах на Арбате. У него мы тоже частенько стреляли деньги или договаривались приехать ночевать к нему в Чертаново. Вот такой у нас с Влодовым был основной пешеходный маршрут.
В остальные места надо было, конечно, ехать. Либо на метро, либо на троллейбусах - в центре, в основном, ходили троллейбусы. Впрочем, насколько я помню, по Пушкинской никакой общественный транспорт не ходил. А может и ходил какой-то, но мы им не пользовались. Зачем? До метро было два шага, и так можно было дойти.
Вообще, наземный транспорт был тогда по сути бесплатным: 3 коп. стоил трамвай, 4 – троллейбус и 5 коп. автобус. Метро тоже стоило пятачок. Вход в наземный транспорт был свободным, можно было брать билет, а можно и не брать, обычно не брали и ездили так. А у нас выбора в общем-то и не было. Вот такой была халупа и ее окрестности.
Графоманы, приходившие в халупу
Конечно, в центре нашей халупской жизни были приходящие к Влодову графоманы и почти ежевечерние пьянки и разговоры с этими людьми. Они редко приходили поодиночке, обычно группами. Кто-то из знакомых графоманов приводил кого-то. Помимо нас троих, проживающих в халупе, почти постоянно у нас находился Цапин, разве что ночевать он ездил домой. Цапин был что-то типа поверенного в делах. Частенько приходил Николай Егоров. Также заходил Виктор Пеленягрэ. Еще Леонид Колганов, затем Сергей Касьянов. Это были, если можно так выразиться, своего рода базовые графоманы, которые крутились вокруг Влодова всегда. Почему я называю этих людей графоманами? Что, они плохо писали? Нет, писали все они более-менее нормально, просто мы с Влодовым привыкли их так называть. Графоманы – это просто пишущие, но поскольку в сравнении с Влодовым они писали никак, то и свое прозвание - графоманы, в общем-то, оправдывали. Для разнообразия время от времени они назывались графоманьём. Как тараканьё. Ну, то есть, типа тараканов, так их много, так они безлики и так они бессмертны и невыводимы, чем их не трави, они все равно будут. Некая вечная субстанция, как неискоренимое и необходимое зло. Но Влодов этим злом очень умело пользовался. Разводил этих людей на деньги, на выпивку, на жилье, а баб - еще и на секс. Они являлись необходимой питательной средой для него, для гения.
Кузьмина
Из новых я помню всего несколько человек. Ну, во-первых, Галину Кузьмину. Смазливая девица на пару лет постарше меня, она работала инженером в Госплане, и ей удобно было заходить к нам в халупу после работы. Влодов положил на нее глаз и я ужасно ревновала. В принципе, он на любую, более-менее привлекательную женщину мог запасть, и Кузьмина не была в этом плане исключением. Любую из понравившихся ему, он тут же пытался соблазнить, и никаких моральных принципов или помех в виде детей или мужей для него в этом деле не существовало. Однако с начала нашей совместной жизни он целый год мне не изменял. До тех пор, пока впервые это не произошло с этой самой Кузьминой, в чем он мне сам потом и признался.
А целый год он мне не изменял просто потому, что мы с ним совершенно не расставались, ни днем, ни ночью: он страшно ревновал меня и не отпускал от себя ни на шаг. О своих «бабах», и обо мне в том числе, он судил по себе. Если бы «баба» зазевалась, он бы тут же кого-то оттрахал. И он считал свою «бабу» в этом плане не менее шустрой. Если она отсутствовала рядом с ним дольше 20 минут, считалось, что она с кем-то там пое…сь. А следовательно, она уже не может быть его полноправной подругой, он уже не может относиться к ней всерьез. Потому что «жена Цезаря должна быть выше подозрений». Никаких исключений в этом деле не предполагалось. Его «баба» – только его и ничья больше. Он же, наоборот, мог трахать всех вокруг, и считалось, имел на это полное право. При этом его «баба» не должна была его ни к кому ревновать, а если даже и ревновала, то это – ее проблемы. Ведь он же гений, поэтому должен принадлежать всем без остатка. А «баба» гения должна была принадлежать только ему одному и никому больше. Имелась в виду основная его, скитающаяся с ним «баба», которая считалась как бы женой. Ее никто не имел права трогать. Только тогда он мог относиться к ней более-менее серьезно и держать какое-то время при себе. А если она нарушала этот закон, то изгонялась.
При таких исключительных требованиях, его подруга, естественно, не могла ходить на работу или ездить куда-либо ночевать. Или встречаться с друзьями, либо с подругами или пойти без него в театр. Она не могла ездить в командировки, навещать родственников, а также ходить одна по магазинам, если только в самом крайнем случае и буквально на 10 минут.
Все делалось вместе, вдвоем, где это только было возможно, а где невозможно, то и не делалось вовсе. И первейшим врагом такого образа жизни была работа. Учиться где бы то ни было тоже было нельзя, потому что, как на работе, так и там можно было заняться этим неблаговидным делом. Где-то у кого-то жить, в том числе и у себя дома, в отдельности от Влодова, тоже было нельзя, так как, ясное дело, там могло произойти тоже самое. Таким образом, если у «бабы» было свое жилье и она была одинока, то Влодов поселялся к ней. Если в том помещении жил кто-то еще, ну, например, родители, то тоже мог еще вселиться туда, если родители были не слишком строгие и привередливые и могли мириться с его присутствием. В других случаях эта «баба» должна была уйти с ним в скитания, что в общем-то, мало кого прельщало. Чтобы пойти на такой шаг, она должна быть воистину революционеркой. Он понимал это, поэтому и подруг себе подбирал соответствующих, без проблем, то есть, без всего.
Но, устроив своей подруге полную изоляцию от всего и всех, он и сам оказывался в изоляции. То есть, если подруга была с ним круглосуточно, то и он тоже не мог ни с кем другим встречаться. Вот, примерно, такая ситуация была и со мной. Почему он мне, собственно не изменял. А может как-то и исхитрялся, только мне об этом не докладывал. Ведь иногда он мог меня у какой-нибудь своей доверенной знакомой даже и ночевать оставить, а сам куда-то пойти, с кем-то встретиться. Ну так вот, почему я запомнила Кузьмину? Потому что она была первой, с которой он мне изменил. Хотя я к изменам относилась без такой паранойи, как Влодов, но мне тоже было не очень-то приятно. Ведь я тоже всерьез относилась к нашим отношениям.
Однажды он сделал Кузьминой публикацию в газете «Ленинское знамя» (сейчас это «Народная газета»), там давали такой углышек для стихов на последней странице. Сначала он напечатал там меня с предисловием Михаила Львова, поэта-фронтовика, тогдашнего зам. гл. редактора «Нового мира», а потом Кузьмину. Что мне не понравилось во всем этом деле, это то, что он превратил ее как бы в клиентку, дав ей свое стихотворение про щенка («В электричку щенка посадили…») и оно было напечатано там под ее именем. Зачем она на это пошла, даже не знаю. Но, может, он не оставил ей выбора.
Ростом она была чуть пониже меня, худенькая. Крашеные белые волосы до плеч. Одевалась в черную кожу - пиджак это был или куртка, уж не помню. Запромнились белые хлопчатобумажные носки, туфли или сапоги на каблуках. Вот и все.
Еще в халупу в хаживала некая Лика со своим братом. Роскошная блондинка (тоже крашеная), вида буфетчицы или официантки. Формы там были о-ё-ёй какого размера! – что выше талии, что ниже, и ростом она была немаленькая, и одевалась ярко. Черного не носила. Но Влодов таких роскошных баб сторонился. На их фоне он выглядел совсем никчемно. Да и не покомандуешь такой, она в случае чего и треснуть может. Короче, он на нее рта не разевал.
Я почему запомнила эту Лику? Однажды с ее участием у нас халупе возникла потасовка. Изрядно выпив, она сказала что-то неуважительное о Влодове. Я кинулась его защищать. Завязалась драка, в которой я треснула ее брата по голове бутылкой из-под шампанского. Бутылка разбилась, потекла кровь. Лика вцепилась мне в волосы, Влодов кинулся нас разнимать... Короче, было то еще побоище! Мы с Ликой разбили маленький телевизор, поломали все висевшие на стенах халупы картины местного художника Владика и разодрали друг друга в пух и прах! Потом то ли Валера пришел нас разнял, то ли соседи милицию вызвали. Мы стали в окна прыгать, а милиционеры (тогда их еще ментами никто не называл) стояли у окна и брали нас под белы руки и – в воронок. Так мы познакомились с местным 17-м отделением милиции, которое находилось на Пушкинской ближе к бульварам. Но когда-то это должно было произойти, знакомство, то есть.
Капустик
Еще из новых людей помню одну девушку, чем-то похожую на меня. Влодов прозвал ее «Капустик». У нее была такая же копна волос, как и у меня, которая делала ее голову похожей на раскрывшийся кочан капусты. Правда, волос у нее было поменьше, да и цвета они были не такого живописного, как мои. У меня были волосы цвета ярко-золотой соломы. Она же была просто блондинка, но естественная, на мордашку симпатичная и моложе Кузьминой и даже меня года на два, по-моему, ей было где-то лет 20. Поэтому она представляла для меня и для моих отношений с Влодовым серьезную опасность. Естественно, она тоже была пишущая, кто-то ее привел, не помню, но обычно многих приводил Цапин. Имени ее не помню, но может быть, ее звали Лена. За ней осталось только одно это прозвище «Капустик», так Влодов и меня первоначально называл по той же самой причине: из-за огромной копны волос. Так что ей это прозвище перешло от меня по наследству. Правда, потом Влодов его укоротил и сделал просто Пустиком. Вот так. Она приходила в халупу пару-тройку раз, не больше. Но я страшно ревновала, и уж тут были веские основания. Влодов начинал перед ней рисоваться, играть на нее. Меня это очень обижало, и я боялась, как бы у них чего не вышло. И может, и вышло бы, если бы я ему не мешала. Ведь чтобы завязаться всерьез с этим Капустиком, надо было сначала развязаться со мной. Каким образом он мог бы с ней встречаться, если рядом все время была я? А со мной уже не просто было развязаться, слишком уж много я ради него потеряла, пожертвовала и взять меня и прогнать – тоже было непросто. Тогда бы он прослыл форменным негодяем. Да и привык он ко мне уже. Неизвестно еще, что бы там могло получиться в итоге с этой девицей, может, больше одной недели он бы с ней не протянул, а со мной уже все определилось. Так что на Пустика, он конечно, посматривал, но сделать какие-либо решительные шаги не решался. Впоследствии он долго меня Пустиком дразнил, вызывая на ревность. Я злилась.
Как ни странно, на этом можно было бы завершить обзор людей, посещавших халупу именно в первый период нашей жизни в ней. Хотя в принципе, посещало это помещение довольно много народу, но мне никто больше не запомнился. Да и эти запомнились весьма смутно.
Хотя в принципе, через халупу прошли все, кто в то время общался с Влодовым. Он всех приглашал посмотреть свое новое место обитания, свою новую подругу – меня. А поскольку халупа находилась в центре, то люди шли табунами. Но в этот период меня интересовал только Влодов как гений, а всех остальных я считала графоманами, и к ним у меня не было никакого интереса. Рядом с Влодовым я ощущала себя по отношению к другим пишущим настоящей королевой. Влодов был гением, королем поэзии, а раз я была его подругой, значит, я – лучшая, избранная, его королева. А все вокруг – обычные люди, наша свита, которые должны были нам прислуживать. Да, действительно, я так себя тогда и ощущала – Королевой. Все нас кормили, поили, давали деньги, предоставляли ночлег, практически ничего не требуя взамен. (или мне это только казалось?) Перед Влодовым преклонялись, его уважали и боялись, потому что он был очень страшным человеком. Вот поэтому я легко переносила все бытовые лишения, только чтобы не лишиться своего королевского титула, титула подруги гения. Это грело мне душу и придавало смысл всей моей жизни. И лишиться такого положения было бы для меня большой трагедией. Вот почему я терпела все выходки Влодова.
Это – о людях неизвестных, которые никем не стали, а просто пропали с нашего горизонта.
Пеленягрэ, Иртеньев
Из ставших известными в халупе бывал, например, Виктор Пеленягрэ. Ему тогда было года 22, он не так давно приехал из Молдавии и ходил на пару с очень симпатичным юношей, приехавшим из Украины, Александром Долей. Доля был просто красавцем: нежная белая кожа, черные волосы, прекрасная фигура, красивое лицо. Чем они занимались в Москве – не знаю. Но, само собой, писали стихи и поэтому частенько приходили к нам в халупу, особенно, Пеленягрэ. Он тоже был довольно симпатичным, но до красоты Доли ему было далеко. Он был тогда еще никем, даже в Литинститут еще не поступил, год мотался, где придется. Кажется, он поступил только на следующий год. И Доля, по-моему, тоже поступил, что нас всех страшно удивило. Спустя год после поступления Пеленягрэ всё еще приходил к нам - уже на другую квартиру, на Петровку и помогал носить нам чемоданы из одной квартиры в другую. Таким он мне и запомнился: носящим чемоданы. А потом он куда-то пропал из нашего поля зрения, и всплыл на свет божий уже после перестройки, став сначала куртуазным маньеристом, а затем автором текстов популярных песен. Но мы уже с ним больше не общались.
Еще из ныне известных помню Игоря Иртеньева. Он был начинающим пародистом, мало кому известным. Влодов познакомился с ним «Московском комсомольце» у Левы Новоженова. Он только начал входить в литературу, и я, прочитав тогда пару-тройку его творений подумала, что стихи у него очень недурны и, наверное, он кем-то станет со временем. Так оно и получилось.
Однажды по приглашению Влодова он пришел к нам в халупу. Сел на зеленый диванчик, выпил портвейна за компанию, но видно было, что он не в своей тарелке. Наша нищета его конечно, шокировала. Он очень скоро раскланялся и больше у нас не появлялся. Ну а потом, с помощью Новоженова, он очень быстро поднялся, стал знаменитым и Влодов был ему уже без надобности.
Из полуизвестных навещал нас Аркадий Штыпель. В основном, все кто к нам приходил туда, были из дворницкого сословия. Это были люди приезжие, у которых в Москве либо совсем не было жилья, либо было служебное, лимитное. То есть, они жили в общежитиях, студенческих или лимитных. Приходили, конечно же, и москвичи, но те были сумасшедшими, выходцами из сумасшедших домов. То есть, в большинстве посетители халупы были представителями социального дна. Потому что никакой мало-мальски благоустроенный в жизни человек не пришел бы в такое место и не стал бы общаться с Влодовым, несмотря на то, что он гений. Да и сам Влодов не мог общаться с какими бы то ни было респектабельными людьми, они его подавляли своим жизненным превосходством, и он не мог пушить перед ними перья своей гениальности. Он имел очень жалкий бродяжный вид и его окружение должно было соответствовать ему.
Самодеятельный художник Владик
Еще одним завсегдатаем халупы был приятель нашего хозяина Валеры – Владик, молодой человек довольно приятной наружности, но слегка побитый жизнью. Валере в ту пору было лет 28, а Владик был на пару лет младше. Он жил где-то по соседству и тоже был дворником. Правда, дворником не пишущим, а рисующим. Он мечтал стать художником, и все свободное от работы время занимался мазней. Писал картины маслом и дарил их своим друзьям, в частности, Валере. Тот вывешивал их в своей халупе на стены, таким образом она немного украшались. Две или три картины висели у него над кроватью. Не помню, пейзажи какие-то, или натюрморты. Мы использовали эти картины, когда дрались с Ликой и ее братом, а потом еще я отбивалась одной из картин от самого Влодова, когда мы с ним в очередной раз скандалили. Только на это и пригодились картины Владика. Потом ему надоело работать дворником, но поскольку постоянной прописки он еще не получил и официальным сумасшедшим не был, пришлось ему возвращаться в провинцию. Впрочем, его родные пенаты были не так далеко от Москвы, в какой-то из соседних областей. Картины свои перед отъездом он подарил Валере, так они и стояли у него, используясь периодически либо в виде столиков для распития портвейна, либо как щит или меч при драках. Иногда приезжал из своей деревни и сам Владик, и начинал показно заниматься живописью в проходной комнате. Это было уже тогда, когда мы жили в халупе с ребенком. Через некоторое время он куда-то исчез и мы его больше не видели.
Валера, хозяин халупы
Надо пару слов сказать о самом хозяине халупы – дворнике Валере. Валера был очень крупным мужчиной лет 28-30, высокого роста, примерно 1,90. Среди наших знакомых не было никого выше его. Мощный торс, руки, ноги, все было довольно крупным. Цвет волос у него был светло-русый, уходящий в рыжину, глаза – серо-синие. Носил небольшую бородку. Всей своей наружностью он был похож на дремучего русского мужика или на полярника, живущего на северах. Движения и походка у него были размеренные и основательные, он никогда никуда не спешил. Говорить не любил, в основном, слушал, лежа на своей кровати. Иногда на его лице появлялась ухмылка, но я не помню, чтобы когда-нибудь он смеялся.
Что занесло его в Москву, как он стал писать и зачем ему это было нужно? Я никогда не читала его творений и не помню, чтобы при мне он что-то читал Влодову. В моей памяти он вообще остался непищущим. Да и внутренне впечатление от его облика было каким-то размытым, стертым. На пишущего собрата он никак не походил. Но он не мешал никому. Он скорее ассоциировался с каким-то необходимым и громоздким предметом мебели, со шкафом, например, нежели с человеком.
Влодову он никогда не возражал, не спорил с ним, ничего от него не требовал, а наоборот, боялся его и исполнял все его указания.
Мне он напоминал доисторического человека, питекантропа. Глазки у него были невыразительные, водянистые, посаженые глубоко и близко к носу, что также придавало ему сходство с обезьяной. Он никак меня не привлекал и абсолютно не нравился как мужчина. Так что зря Влодов переживал. Вообще, такие громадные мужчины, равно как и мужчины-заморыши, не имели никакого шанса на успех у меня, как у женщины. А тем более, в тот период, когда я была полностью загипнотизирована поэзией и личностью Влодова. Так что мне было вдвойне обидно, когда на мой счет записывали этого питекантропа, который мне нисколько не нравился. Не знаю, питал ли этот Валера какой-то интерес ко мне, а если и питал, но никак этого не показывал.
Фамилии его не помню, а Влодов дал ему прозвище «Холодец» за его безликость и аморфность и только так м называл его в наших разговорах, изредка заменяя его на «Студень». А позже приклеил к нему название «Огрызок».
В конце концов дворник Валера оказался агентом КГБ, в чем он сам признался Влодову, бросившись перед ним на колени. Сказал, что его приставлен следить за ним, как за очень опасной фигурой, диссидентом. Поэтому нам и создали все условия для нахождения в халупе, несмотря на все наши пьяные сборища, дебоши, житье без прописки и документов. Наверное, мы давно уже полетели бы из этой халупы, если бы не такая установка органов. Ведь соседи, наверняка доносили на нас неоднократно, но все оставалось по-прежнему. Влодов был в разработке и нельзя было мешать над ним работать. Кроме того, к нему слеталась масса всякой пишущей братии со всей Москвы и это тоже, видимо, представляло интерес для органов. Так что работки мы им подкинули довольно много.
В Валеру вдруг влюбилась как кошка дочь адмирала военной разведки Елена Бараболя. Эта девица тоже была сумасшедшей, но это неважно. Все равно, могла бы найти и поприличней кавалера. Она не была дурнушкой, наоборот, была довольно приглядной девушкой лет 28. Мы впервые увидели ее на картине, которую написал с нее Гена Добров. С какими-то цветами то ли в руках, то ли на голове, и она нам очень даже понравилась. В действительности она оказалась чуть похуже, но тоже ничего. Она имела отдельную однокомнатную квартиру в шикарном каменном сталинском доме прямо рядом со ст.м. «Войковская». Квартирка у нее была та еще, будь здоров! Там в одном только холле можно было жить, (что мы потом с Влодовым и сделали). А в соседнем доме жили ее родители, которые глаз с нее не спускали. Да, вот так, этот никому не нужный Валера, непонятным образом сразил воображение этой девицы, и она просто помешалась на нем. Это видеть было удивительно и забавно. Даже дико. Ничего в этом Валере привлекательного не было вообще. Причем на Влодова она никак не среагировала, и как он ни старался, ничем не смог ее пленить: ни своей гениальностью, ни своим обаянием. Ничем. Ей это было пофиг, она запала только на дворника.
Она сначала бегала к этому Валере в халупу, а потом забрала его к себе жить, чем обрадовала нас необычайно. Мы, наконец-то, смогли пожить какое-то время одни, без этого бесполезного предмета мебели.
И все было б ничего, но Валера не испытывал к новоявленной подруге никакого интереса и нисколько этого не скрывал. Ее притязания на него были ему даже неприятны, но он какое-то время это терпел.
Мы с Влодовым, пожив в халупе какое-то время одни, стали навещать Валеру в его новом жилище, чем его радовали, а Лену страшно раздражали. Влодову понравилась та квартирка, он положил на нее глаз и стал все больше и больше там задерживаться, пока наконец, не остался там совсем. Ну и меня, конечно, с собой прихватил. Мы спали какое-то время в холле на раскладушке. Правда долго там пробыть не удалось, не больше месяца. После чего мы перешли жить в лабораторию к Руслану Шикаеву. Это было примерно в середине февраля 1983 года. А Валера вскоре сбежал от Лены в свою халупу и в итоге расстался с ней совсем, а ведь мог бы воспользоваться случаем и устроить свою жизнь за счет своей великолепной фактуры. Но он был дураком и пользоваться случаями не умел. Так и остался в итоге гнить в своей халупе.
Однажды этому Валере сильно расшибли голову, точнее, лоб. Звезданули прямо между глаз. Он пошел гулять ночью пьяный и вернулся с разбитой мордой. Очень глубокая была рана. Он все лечил ее, лечил, но она никак не заживала. Даже мне было как-то не по себе смотреть на такое. И кто мог такого гориллу звездануть – непонятно. Наверное, такой же горилла.
Кстати, вот такой удар между глаз, прямо в лоб, меня настораживает. Через много лет я сама получила такой же точно удар. Потом моего знакомого И. Г. также припечатали, всю голову разбили. Складывается впечатление, что это дело рук одного человека, точнее, одной какой-то сущности. Я думаю, что это работа одного кого-то из невидимых помощников Влодова, которых у него была, по всей видимости, целая свора. И если он бывал недоволен кем-то, то вот эта сущность на него и набрасывалась. Я так думаю, но, может, это лишь мои догадки.
Так что не совсем простым человеком был этот Валера, что-то в нем было.
Еще один эпизод вспомнился в связи с этим дворником. Профессионального художника Гену Доброва он тоже заинтересовал своей могучей натурой и тот стал писать с него картину под названием «Христос в вытрезвителе». Это надо же было додуматься до такого сюжета в те-то годы! В чем заключался сюжет картины? Валера лежал у Гены в мастерской на диване в своей излюбленной позе, то есть, просто лежал, раздетый в одних трусах, а Гена писал с него пьяного Христа, которого уже почему-то ( уже в наше время) забрали в вытрезвитель и он там типа протрезвляется. И каждый день с утра наш дворник ходил к этому Гене в его мастерскую в Столешников переулок позировать и лежал там часа по два-по три. Ну, Гена после этого его кормил, в этом заключалась его плата за натуру. А Валеру это устраивало, ему же надо было где-то пожрать.
Месяца через два написал Гена эту картину, великолепная получилась картина, и Христос как живой, и написано хорошо, совсем как у Александра Иванова «Явление Христа народу». На этом Гене закончить бы работу и успокоиться. Ан нет, он продолжал совершенствовать свою работу и дописался до того, что этот Христос превратился у него не знамо во что. Он зачем-то всю картину затемнил и превратил Христа почти что в негра. Ну короче, смотреть уже на все это после того, что было, было совершенно невозможно. Картина была безнадежно испорчена. Может и не стоило этому картинописцу браться за такую тему, трогать Бога, поэтому, наверное, всё в итоге и замазали. Какие-то силы. Что с этой картиной потом сталось – неизвестно.
Художник Гена Добров и его мастерская в Столешниковом переулке
Дом в Столешниковом,
в котором находилась мастерская Гены Доброва
Пришла пора рассказать собственно о Гене Доброве. Он был профессиональным художником в отличие от Владика. Закончил какое-то специализированное художественное заведение и был членом МОСХа. Г. Д. работу свою знал, ремеслом владел. Но художником от Бога его назвать вряд ли было можно. Ничего сверхъестественного он не писал, обычные, стандартные профессиональные полотна. Станковая живопись. Волшебством в ней и не пахло. Но звание члена МОСХа он отрабатывал.
У Гены была 5-ти комнатная квартира на Ленинградском проспекте, в которой он жил вдвоем со своей женой Люсей. И еще Союз художников выделил ему для профессиональной работы большую мастерскую в Столешниковом переулке, где Гена собственно все свое время и проводил. Мастерская эта была просто сказочным местом для любого творческого человека и мы частенько туда захаживали. Да, поэты и мечтать не могли о таких мастерских, о таких хоромах. Почему, собственно, поэтам не дают мастерские, им ведь тоже надо место для творческого вдохновения и общения с коллегами. Дома это делать весьма проблематично. Там семья. Такую бы мастерскую да Влодову, вот это было бы по справедливости. Вот именно такая творческая мастерская ему была нужна для писания стихов и для общения со своей стихотворной братией. Но… мастерская была у Гены, а гениальность – у Влодова.
Сейчас попробую ее описать.
Мастерская располагалась в той части Столешникова переулка, что была ближе к Петровке. Да, как раз на краю переулка. Сам дом был, насколько я помню, четырехэтажным, облицованным с одного угла керамической плиткой, чем и отличался от других домов в этом переулке. Плитка придавала ему некоторое очарование. Дом этот выглядел так, как и должны были выглядеть дома, в которых находились мастерские художников. Впрочем, на трех нижних этажах тогда еще жиди люди, а вход в мастерскую осуществлялся через особую дверь. Эта дверь закрывалась изнутри и в нее надо было сначала позвонить, там в укромном месте был специальный звонок. Дверь обычно открывал сам хозяин или его жена. Мы входили в помещение и попадали на широкую лестницу, ведущую наверх. Поднявшись, оказывались в мастерской. Это помещение занимало весь 4-й этаж дома, оно было заставлено всякими холстами, подрамниками, кистями, красками, готовыми картинами и другими принадлежностями, нужными для работы.
В центре мастерской располагался большой стол, за которым могли разместится при надобности 10-15 человек. Вокруг стола стояли стулья, скамейки, кресла. Конечно, все это было не новое, а собранное где-то по случаю. В углах помещения стояли какие-то диваны, кресла, стульчики, на которых можно было удобно расположиться всем приходящим. На нас, усталых и бездомных, такая обстановка производила сказочное впечатление. Мы часами сидели и зачарованно смотрели, как Гена пишет Валеру на своем холсте. Вот, почему-то, Гена взял для натуры именно Валеру, а Влодовым он не заинтересовался вовсе. Хотя лучше бы он все-таки написал Влодова, тогда бы был хоть какой-то смысл в его существовании. Он бы мог остаться таким образом в истории. А так... не знаю... вряд ли он что путное, по-большому счету, написал. Хотя... кто его знает, может и написал. Я же тогда этим не интересовалась. Может, он и был чем-то знаменит. Кстати, недавно купила одну интересную газетку, «Галерея изящных искусств» называется. Это газета об изобразительном искусстве, о выставках, и о всяких мероприятиях, проходящих в художественной жизни. Так там я вдруг сразу же наткнулась на небольшую заметку о Гене Доброве, о том, что ему присудили звание Народного художника России и что сам президент Дм. Медведев вручает ему какой-то орден. Вот так. Оказывается, Гена сделал целую серию каких-то картин об инвалидах афганской и чеченской войн, так что, не все так просто.
Жена его Люся, тихая, забитая и невзрачная женщина, поила нас чаем, угощала сушками и печеньем, а порой даже давала поесть, чему мы были безмерно рады. В мастерскую мы одно время ходили почти каждый день и находили там довольно радушный прием, Гене, наверное, скучно было работать в одиночестве. Поэтому какое-то количество народа его скорее развлекало, нежели утомляло. Мастерская была большой, места всем, в общем-то, хватало. Еще там был телефон и Влодов часто использовал его для своих звонков.
Но больше всего меня в этой мастерской радовала мансарда. Это такая небольшая комнатка для отдыха, в которую можно было попасть, поднявшись по лестнице из самой мастерской. Я долгое время даже не знала об ее существовании. Но однажды мне стало плохо, и меня препроводили туда полежать. В этой комнатке была небольшая лежанка и имелся выход на крышу дома. Это было просто чудесно. Наступил вечер, взошла луна и... красота и сказочность была просто необыкновенная. Это был как бы отдельный от всего земного волшебный, творческий мир. Эта комнатка была идеальным местом для вдохновения художников и поэтов. Имея эту мансарду и крышу можно ничего больше в жизни и не желать. И вот эта мансарда, крыша, луна запомнились мне на всю жизнь. Лучшего я ничего для творческого вдохновения за всю свою жизнь не видела. Я потом, уже намного позднее, вспоминая все это, написала свое знаменитое стихотворение «Черная кошка». «Вот она! – бархатной ночи душа! Черная кошка при желтой луне!».
Несколько раз мы устраивали в этой мастерской поэтические вечера. Влодов собирал всю свою братию, набивалось очень много народа. Помнится, даже один раз вечер сделали платным, брали за вход с каждого по рублю. Я тоже читала на этих вечерах свои стихи, но как-то мне не удавалось никого этим поразить. Я стала читать как-то посредственно. Вот такое чудесное место было у нас под боком. Правда потом, когда родился ребенок, мы перестали там бывать, так как ребенок своим криком мог мешать Гене работать, да и настроения уже не было по мастерским ходить.
Помнится, когда мы еще только появлялись в халупе с ребеночком, Гена однажды подошел и постучал в окно. Влодов выглянул, а он и говорит: «Что ж, с ребеночком теперь живете?» «Ну да», - говорит Влодов. – «Нам вот только тазик нужен, мыть ребенка, у тебя нет там случайно, старого тазика, не завалялся ли?» «Есть, – с готовностью ответил Гена, – только вчера на помойке нашел. Можете зайти забрать», - и побежал дальше. Нас как громом поразило. Я так и осталась сидеть с открытым ртом. Потрясающе! Гена что, спятил? Или издевается над нами? Что ж, мы должны мыть новорожденного ребенка в тазике, найденном на помойке? Как только у него язык повернулся такое сказать. Я на него страшно за это обиделась. И вот до сих пор это помню.
После рождения ребенка к Гене мы практически не заходили. Так, зашли пару раз ребенка показать. И всё. А потом нам стало совсем не до искусств. И в скором времени мы вообще забыли и о его мастерской и о нем самом.
Уже спустя много лет, где-то в середине 90-х, Гена вдруг пришел на поклон к Влодову, узнав, что тот работает в «Юности». Принес какие-то рисунки, хотел напечатать их в журнале. Уж не знаю, что сказал ему Влодов по этому поводу, по-моему на хрен он его с его рисунками послал. А может, и дали что. Тогда еще в «Юности» художник Кокин работал, вот Гена к нему, собственно и приходил, ну и с Влодовым пообщался.
На вечере памяти в ЦДЛ встретила женщину по имени Лия. Она оказалась знакомой Гены и знала нас еще с тех времен. Она сказала, что Гена жив еще, но совсем почти ослеп, почему – непонятно. Мастерской в Столешником теперь уже нет, это я сама видела, когда проходила мимо. Там теперь Торговый Дом фирмы «Шанель».
А тазик нам потом принес Леня Колганов. По просьбе Влодова он купил абсолютно новый, эмалированный тазик со светло-голубой эмалью. И какой-то не совсем обычной формы, стенки у него были цилиндрическими и еще он был с двумя ручками. Ни до ни после я нигде таких тазиков не видела. Он прошел с нами через всю жизнь и только совсем недавно я его выбросила.
Халупа, как центр внутреннего Средневековья
Конечно, территория, где находилась халупа, была культурным центром столицы. Только на одной Пушкинской, по которой мы каждый день ходили, располагались три театра: Музыкальный им. Станиславского и Немировича-Данченко, театр Оперетты, и Детский драматический, который был прямо у входа в метро. Напротив входа был Колонный зал Дома Союзов, где проводились разнообразные концерты, устраивались елки и детские праздники. А за углом как раз находилась сегодняшняя Театральная площадь с Большим и Малым театрами. Но нам и в голову не приходило тогда в какой-то из них пойти! Также в этом районе была куча музеев, картинных галерей, выставочных залов, даже Красная площадь была фактически рядом. Но нас это совершенно не интересовало.
Мы жили с Влодовым в этой халупе в каком-то своем особенном мирке, куда не было доступа мировой культуре. Как будто бы, живя в столице, в самом ее культурно-историческом центре, мы, в то же время, жили в какой-то глубокой провинции, в каком-то культурном Средневековье. И нравы у нас были дикие, и стремления. Мы были озабочены только самыми примитивными потребностями, связанными с выживанием: ночлегами, едой и прочими подобными нуждами. Это был абсолютно дикий, дикий, дикий мир! Вот что делает с людьми так называемая поэзия. Это было даже не Средневековье, а скорее уж каменный век. Влодов дичал довольно длительное время до меня, но как произошло, что я сама смогла так же одичать за такое короткое время? Почему так сузились мои интересы и все мои жизненные потребности? Непонятно. Наверное, в тот момент я находилась под гипнозом у Влодова. Другого объяснения я не нахожу.
Что там сейчас
Халупа сейчас. Дмитровский переулок. дом 2
Как-то решилась пройти по местам, так сказать, боевой славы. Посмотреть, пофотографировать. Зашла в Дмитровский переулок. Дом этот стоит, так же, как и стоял в те годы, только покрасили его. А что ему сделается? Он все-таки дом, а не человек. Сфотографировала окна бывшей халупы, они находятся на первом этаже с краю, два окна. Сейчас в этом помещении какая-то фирма. Дверь железная, туда и не сунешься. Попробовала позвонить, выглянул человек, может охранник, может, и сам хозяин, а может и еще кто. Но внутрь не пустил. Не положено.
Вход в бывшую халупу
Побродила по двору. В этом же доме, только чуть дальше, в подвальном помещении, находится Центр реабилитации детей-инвалидов «Дети Марии». Какая-то в этом есть связь времен. Ведь я сейчас воспитываю ребенка-инвалида. После всего, что мне довелось пережить в жизни с Влодовым, в итоге я выплыла вот к этому. И этот центр на нас вышел совсем другим путем, и я с удивлением обнаружила, что он находится именно в том самом доме, где была халупа. И нас с Ритой туда приглашали, я даже один раз туда заходила. Посмотрела на этих несчастных детей и… поспешила уйти. Мне такое испытание уже было не под силу.
Дмитровский переулок сегодня. Вид с Большой Дмитровки
