№6/1, 2011 - 31 мая 1892 года родился Константин Георгиевич Паустовский, русский советский писатель

Татьяна Мельникова
«ТАРУССКИМ СТРАНИЦАМ» ПОЛВЕКА!


Душой, инициатором и, конечно, одним из авторов альманаха был Константин Георгиевич Паустовский. В его гостеприимном тарусском доме собирались неизвестные тогда молодые писатели и поэты из Москвы, Калуги, Тарусы. Они заговорили со страниц сборника собственными живыми голосами о подлинной, неприкрашенной жизни - без привычных панегириков партии и вождям. Впервые была опубликована проза Булата Окуджавы, сына «врагов народа»: «Будь здоров, школяр». Опрокидывала охранительские тенденции повесть «Трое из одного города» Бориса Балтера, тоже сына «врагов народа», прошедшего всю войну. Да и Юрий Казаков - три его рассказа стали украшением издания - был далеко не в фаворе. К тому же одним из организаторов и составителей сборника был критик-кинодраматург Николай Давыдович Оттен, обвиненный в начале пятидесятых годов в космополитизме.
В «Тарусских страницах» были напечатаны большие подборки стихов полузапрещенной Марины Цветаевой и бывших политзаключенных Заболоцкого, Штейнберга и Коржавина, а также проза отсидевшего Владимира Максимова, очерки опальных Надежды Яковлевны Мандельштам (под фамилией Яковлева) и Фриды Вигдоровой, воспоминания А. Гладкова и А. Февральского о репрессированном Мейерхольде.
Слухи о том, что готовится такой альманах, намного опередили его появление в широком кругу читающей публики. Семьсот пятьдесят тысяч заявок получил Калужский Облкниготорг. Успела выйти…тридцать одна тысяча экземпляров. После чего последовал строгий запрет на продолжение публикации.
Калужский обком партии созвал специальное совещание, на котором было принято постановление, объявившее «Тарусские страницы» «скопищем идейно-вредных произведений». Тарусу наказали: лишили статуса районного центра. Калужское издательство упразднили. Заслуженные люди, причастные к изданию альманаха, были либо уволены со своих рабочих мест, либо, говоря народным языком, получили по шапке. Существует мнение, что диссидентская Таруса началась именно с выхода «Тарусских страниц», известных теперь во всём мире.

Тогда я не знала, не могла знать, что Таруса сыграет большую роль в моей частной и литературной жизни. Переломилась история, переломилась моя производственная биография. Мне удалось купить избушку на берегу Оки; однажды мимо шёл ребёнок и громко спросил: «Кто здесь живёт? Баба Яга?» И я стала, во всяком случае на летние месяцы, тарусянкой. Стала писать и печатать книги стихов и прозы. Волею судеб последовал «социальный заказ»: создать книгу об этом городе, расположенном на 101-м км от Москвы. В силу своего географического расположения, овеянная славой Таруса, и прежде принимавшая беглецов поневоле, сделалась убежищем для многих достойных, неординарных людей «последнего призыва».

Предлагаю читателям «Зарубежных Задворок» несколько глав из моей книги «Таруса - 101-й километр».
Татьяна Мельникова

АННА ВАСИЛЬЕВНА ТИМИРЕВА (КОЛЧАКОВНА)

В 1925 году в очередной раз была арестована и выслана из Москвы в Тарусу, «как социально опасный элемент», Анна Васильевна Тимирева (1893 - 1975), гражданская жена белого адмирала Колчака. Работала на тарусской вышивальной фабрике и, как оказалось, писала стихи. Есть у нее и строчки о Тарусе, но приведу одно из самых сильных стихотворений, написанных позже, уже в другой ссылке, и посвященных Александру Васильевичу Колчаку. Которому 5 ноября 2004 года, к 130–летию со дня рождения, был открыт памятник (скульптор Клыков) в Иркутске, рядом со Знаменским кафедральным собором, где он был расстрелян красными. А в Омске установлена мемориальная доска на доме купца Батюшкова, где во время Гражданской войны находилась Ставка Белой армии. И сразу же в Иркутске была создана инициативная группа из возмущенных коммунистов, требующая снести с лица земли памятник прославленному адмиралу, мореплавателю, исследователю Арктики. Словом, в России не соскучишься…
Иван Бунин посвятил памяти адмирала А.В.Колчака пронзительные строчки:
«Молча склоняю голову и перед его могилою. Настанет день, когда дети наши многое простят России за то, что все же не один Каин владычествовал во мраке этих дней. Настанет время, когда золотыми письменами на вечную славу и память будет начертано его имя в летописи Русской земли».
Итак, стихи А.В.Тимиревой:

АНТИГОНА
Так глубоко ты в сердце врезан мне,
Что даже время потеряло силу
И четверть века из своей могилы
Живым ты мне являешься во сне.
Любовь моя… И у подножья склона,
И в сумерках все не могу забыть,
Что в этот страшный мир, как Антигона,
«Пришла не ненавидеть, но любить».

Последняя строка стиха - цитата из Софокла - дала название книге Анны Васильевны Книпер (по второму браку) «…Не ненавидеть, но любить». В ней впервые опубликована фотография: на лавочке, на фоне старой бревенчатой баньки с прислоненными к ней веслами, сидят Анна Васильевна и ее второй муж В.К.Книпер, а между ними - Володя Тимирев (Одя), сын Анны Васильевны, - талантливый художник (сохранились его прекрасные работы), расстрелянный в 1938 году. Фотография относится уже к поленовскому периоду ссылки.
В книге Анны Васильевны приводится кляузное безграмотное «Сообщение Особого отделения ОГПУ по Калужской губ. В ОЦР ОГПУ» от 16 июня 1928 г. О том, что в связи с окончанием срока «адмвысланная Книпер А.В. без нашего ведома выбыла в гор. Москву… не сочла нужным уведомить и явиться к Уездуполномоченному, ограничившись подачей заявления начальнику Тарусской волмилиции… Подобное поведение Книпер надо рассматривать как игнорирование наш орган (так и написано! – Примеч. авт.), причем Книпер во время ссылки вела себя вызывающе».
Не добили!

Елена Анатольевна Поленова, внучка Василия Дмитриевича Поленова, художница, режиссер Поленовского театра, вспоминает: «В 1925 году Тимирева была сослана в Тарусу. Из Тарусы она переехала в Поленово. Уезжая в 1928 году, она написала:
«Попав сюда случайно, я жила здесь поневоле, и вот уезжаю, с болью оставляю здесь кусок своего сердца…» Жила она здесь в так называемой бане. Дело в том, что когда дед строил дом, то рабочим все-таки где-то надо было мыться, для того и выстроили небольшой домик вблизи Оки. Потом это название так и осталось - баня.
В бане этой жили многие очень известные люди. В 1926 - Анна Васильевна с Одей. Потом там жил мой отец, композитор Анатолий Николаевич Александров, писал музыку, там жили Кукрыниксы, которые были очень большими друзьями Поленова. В 30-х годах жил Сергей Сергеевич Прокофьев, который написал там балет «Ромео и Джульетта»: у нас так и называли «домик Прокофьева».
Славный гостеприимный уголок Земли – Поленово – был открыт для всех. Елена Анатольевна пишет:
«Поленовы не боялись принимать у себя людей, которые прошли через аресты и ссылки. Здесь дважды бывал Артемий Раевский, который пробыл в заключении очень долго, потерял там ногу. Бывали Марья Федоровна Якунчикова, которая была сослана в Тарусу и там организовала кружок вышивки, Михаил Александрович Петровский, известный врач».

Жил в Поленове и Георгий Осоргин, впоследствии, в 1927 году, отправленный на Соловки и расстрелянный там 28 октября 1929 года. (Георгий Михайлович Осоргин (1893 – 1929), офицер, происходил из старинного русского дворянского рода, прославленного в ХVII веке бессребреничеством святой праведной Иулиании Лазаревской (Осоргиной). Философы Сергей и Евгений Трубецкие – родные дяди (по материнской линии) Г.М.Осоргина.)
Краткий рассказ о его последних днях жизни приводит в «Архипелаге ГУЛАГ» Александр Солженицын. Более подробно о месяцах, проведенных вместе с ним в стенах Бутырок и затем на Соловках, повествует Олег Волков в своей книге «Век надежд и крушений». Вспоминает Осоргина и Дмитрий Сергеевич Лихачев:
«Какими высокими и мужественными интеллигентами были интеллигенты из потомственных дворян! Я часто вспоминаю Георгия Михайловича Осоргина, расстрелянного 28 октября 1929 года на Соловках. Он уже находился в камере смертников, когда к нему неожиданно для соловецких властей приехала жена (урожденная Голицына). Неожиданность произошла от полного беспорядка в тогдашних лагерях: власти на материке не знали, что по своему произволу предпринимали начальники на острове. Так или иначе, но под честное слово дворянина Осоргина выпустили из камеры смертников на свидание с женой, обязав не говорить ей, что его ожидает. И он выполнил свое обещание, данное палачам. Через год после краткого свидания Голицына уехала в Париж, не зная, что на следующий же день Георгий Михайлович был зверски расстрелян»

Позже, в 1937-м, Дмитрию Васильевичу Поленову, директору поленовского дома-музея, припомнят всех неугодных властям гостей. Дмитрия Васильевича и его жену Анну Павловну (родителей Федора Дмитриевича Поленова) репрессируют. На котласской пересылке их разлучат. Анна Павловна отбудет «срок» в КомиАССР, Дмитрий Васильевич этапом пройдет до Второй речки, до Владивостока. Оба вернутся в Поленово в 1945-м. Федор Дмитриевич вспоминал, как его мама «долго еще, вернувшись, ложилась спать одетой в тюремный бушлат, платок и валенки на полу перед камином – боялась: вдруг опять нагрянет неожиданный ночной арест, и она не успеет одеться…
Только в 56-м, в хрущевские времена, родителей реабилитировали за отсутствием состава преступления. Но их здоровье, их судьбы были подорваны основательно…»

Но вернемся к Анне Васильевне Тимиревой и ее сыну Оде.
В 1926 году в Поленове был поставлен спектакль под названием «Чертова подкова. Или о том, как рыцарь Домар скитался по свету в поисках за утерянной подковой своего коня Овохеба» (Бехово - наоборот). Музыку написал композитор Александров, текст - Анна Васильевна Тимирева (сохранился только план), а главную роль играл двенадцатилетний Одя.
«В 1928 году Одя сделал замечательный небольшой рисунок - зимнее Поленово, очень похожий на диораму. Живя в Поленове, он не мог не видеть диорамы, которую сделал Василий Дмитриевич Поленов…
Эта картинка для меня - мое детство. Я ее знаю с детства и знаю, кто такой Одя Тимирев. Я знала, что он сын Анны Васильевны Книпер, потом узнала, что она была Тимирева, потом - всю эту ее романтическую историю с Колчаком, у нас Анну Васильевну называли Колчаковна», - вспоминает Елена Анатольевна Поленова.

Как оказалось, протоиерей Илия Шмаин (1930 - 2005) был знаком с Анной Васильевной Тимиревой. Они встретились в 1972 году в Москве.
«На домашнем концерте в доме Анатолия Николаевича Александрова сидела дама, которая не шелохнулась во все время исполнения. Высокая, стройная, прямая, очень красивая, гораздо старше меня. Я не сказал бы о ней «старый человек»: это была красавица. Хотя описывать я не возьмусь и даже не скажу, какие у нее были волосы и глаза. Волосы, наверное, были седые, глаза, по-моему, черные, но я могу ошибиться: я таких вещей описывать не умею. Я смотрел все время на нее и думал: как она сидит, она ведь не двинется ни одним мускулом. Меня поразила ее красота, выдержка, не знаю даже, как объяснить. Кажется, ничего особенного, сидишь на концерте и сиди. Но, как правило, люди двигаются, люди кашляют, как-то себя проявляют. А она, словно статуя, в течение полутора или двух часов.
Это, знаете, как у Пруста: «Да что вы? Императрица очень простая женщина». В ней тоже была такая благородная простота. В антракте мы отошли с ней и закурили «Беломор» как два старых лагерника. Она освободилась совсем недавно, я - в 1954 году, и то ли ей сказали, то ли и так было ясно, что мы два лагерника. Она веселая, приветливая и очень, очень сдержанная. Я попытался навести на такой разговор двух старых зеков, поинтересоваться, а где вы были, а как, а что? Она отвечала, она не отказывалась отвечать, но я почувствовал, что этот зековский разговор вести не нужно, он ей неприятен. Она не хотела разговаривать на эти темы, как-то в них углубляться.
Мы поговорили минуты две о том, что вот Никсон едет, везде перекрыто, вот движутся эти автомобили, и мы их видим сверху, и он в каком-то из них, но в каком именно, мы не знаем, да нам это и не очень интересно. Примерно в этом состоял весь разговор. Но как-то я почувствовал этого человека и даже, если можно так сказать, полюбил»

Макс Авадьевич Бирштейн (1914 - 2000), знаменитый художник, московский тарусянин, которого я часто встречала в картинной галерее, оказывается, был близким другом Оди Тимирева, его сокурсником по строительно-конструкторскому техникуму, ездил с ним в его первую поездку на Каспий в 1935 году.
М.А.Бирштейн: «Я прожил весьма большую жизнь и никогда не встречал юноши более одаренного, талантливого, обаятельного и прекрасного, чем Одя Тимирев. Высокий стройный с темными мягкими волосами, большими синими глазами под широкими черными бровями, он был одарен всесторонне»
Вторая экспедиция по Каспию была в середине августа -начале сентября 1937 года. Володя Тимирев много успел написать - и пером (дневниковые впечатления), и кистью. В его акварелях все время повторялась тема кораблей - настоящее мастерство и свобода. Отец Оди был адмирал, и Одя очень любил море.
А 21 марта 1938 года его арестовали, обвинили в том, что он, будучи участником Океано-Географической экспедиции, собирал сведения о развитии рыбной промышленности, состоянии рыбо-консервных заборов, судоверфей, а также производил зарисовки объектов рыбной промышленности» - для немецкой разведки…
В те времена никто не был застрахован от подобных лже-обвинений. Особенно яркие талантливые личности. Тем более, если эта личность – сын А.В.Тимиревой.
В 1938-м Володю расстреляли…

Илья Сафонов, двоюродный брат Володи, писал: «Можно себе представить состояние женщины, прекрасно понимавшей, что ее собственная судьба стала, в каком-то смысле, причиной смерти ее сына. И временами, когда она в очередной раз это осознавала, все это снова всплывало в ней, на нее было просто страшно смотреть».
Макс Бирштейн вспоминает о работах Володи, которые были спрятаны и надежно хранились: «Осталось много его замечательных акварелей и рисунков, полных поэзии и жизни… Добились реабилитации Оди, и я выставил несколько акварелей на выставке «Художники 30-х годов». Я очень рад, что несколько его работ находятся в ГМИИ им. А.С.Пушкина (отдел графики). Еще раньше я показал его работы Игорю Савицкому, и он забрал чуть ли не все Одины работы в теперь уже знаменитый музей в Нукусе (Каракалпакия). Там сейчас собрано искусство 20-30-х годов. Теперь этот музей носит имя Савицкого».

В заключение хотелось бы привести небольшой эпизод, недавно рассказанный мне художником Львом Алексеевичем Токмаковым, известным иллюстратором детских книг, который в марте 1967 года общался с Анной Васильевной Тимиревой. В этот день он зашел к своей давней знакомой Зое Александровне Сахновской, гражданской жене Блюхера, проведшей в сталинских лагерях семнадцать лет…. Она жила в одной из комнат бывшей гостиницы, что на углу Столешникова и Пушкинской. Увидев у нее незнакомую почтенную даму, молодой художник, извинившись, поспешил уйти.
Нет-нет, Лева, не уходите, - попросила Зоя Александровна и представила гостью – это была Анна Васильевна. И пригласила попить чаю, усадив между собой и гостьей.
Как рассказывает Лев Алексеевич, он тогда подумал: «Наверное, редко кому удается посидеть между вдовами Блюхера и Колчака …». А в конце этого незабываемого вечера Анна Васильевна стала раскладывать пасьянс. И предложила молодому человеку загадать карту на полное исполнение желания. В мае 1967 года у художника намечалась поездка во Францию на симпозиум по детской литературе. Это и было его самым важным желанием.
И вот Анна Васильевна стала постепенно, ряд за рядом, снимать карты. И дойдя до главной, предупредила, что эту карту надо держать в секрете, тогда, мол, все непременно сбудется. И, помолчав, добавила тихим голосом, будто про себя: - Это любимый пасьянс Колчака, но он … «погорел», рассказав о загаданной карте...
- А мою поездку во Францию перенесли на июнь, - продолжил рассказ Лев Алексеевич. - Потом – на июль. На август, на сентябрь… Но в октябре я все-таки съездил на симпозиум. А вот карту ту до сих пор держу в секрете, - улыбнулся художник. – И никак не могу простить себе, что больше так и не увидел Анну Васильевну, ведь она тогда приглашала меня в гости. Но закружила житейская суета…

АНАСТАСИЯ ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА

Сюда вхожу с волненьем, не дыша,
И вся за мной повинная Россия.
Былиночка, в чем держится душа,
Маринина сестра, Анастасия…
Татьяна Мельникова

В 1937 году в Тарусе - во второй раз! - была арестована Анастасия Ивановна Цветаева (1894 - 1993). Вместе с сыном Андреем Борисовичем Трухачевым. В первый ее арест - в 1933-м - Горький помог освободиться, через 64 дня вернулась домой. «Теперь уж Горького нет», - злорадно заявил следователь.
Тогда же, в 37-м, была репрессирована и тарусская родственница Цветаевых - врач Людмила Ивановна Добротворская. Уникальный деревянный, с изящным портиком, дом Добротворских на горе (ул. Ленина, 29) - памятник архитектуры и культуры. Здесь бывали семьи Цветаевых, Виноградовых, Ватагиных, теперь дом, как арбуз семечками, набит обитателями тесной коммуналки…

В конце тридцатых арестовали Евгению Михайловну Цветаеву, вдову Андрея Ивановича, брата Валерии, Марины и Анастасии. Осиротили маленькую Инну Цветаеву. Когда Евгения Михайловна вернулась, Инне было уже семнадцать лет…
10.01. 1938 года постановлением судебной тройки УНКВД по Московской области А. И. Цветаева была приговорена по статье 58-10,11 (контрреволюционная пропаганда и агитация) к 10 годам исправительно-трудовых лагерей…
Когда на одном из допросов озверевший следователь пригрозил: - Я тебя сгною! Сошлю на край света! - она с достоинством ответила: - Вы тут ни при чем. Это Господь за грехи меня наказывает…- Она была глубоко верующим человеком и с благодарностью принимала все, что Бог подает. «На допросах надо держать себя крепко, и тогда их усилия разбиваются о крепость человека», - говорила она.
Из зоны она вышла с паспортом и справкой, на которых был штамп «минус 100». Это означало запрет жить ближе 100 километров от больших городов.
«Через 10 лет я вернулась к сыну и прожила у него в Вологде 1 год и 4 месяца, - вспоминает А.И.Цветаева. - Сын пришел с работы, а меня снова арестовывают. Это был 1949 год. Я ехала в дровнях, на соломе, как боярыня Морозова. Мы приехали в бывший монастырь, там была тюрьма, камеры, где люди могли только стоять. Рядом со мной была монахиня. Она говорила: «Мне скоро 100 лет, а приговор - 10… Если советская власть приказывает жить - будем жить!» Мы говорили по-французски»
На этот раз приговор – «ссылка навечно»… Новые этапы и пересылки – до сибирских болот поселка Пихтовка (примерно в 120 километрах к югу от Новосибирска), где, построив из брошенной конюшни домик, Анастасия Ивановна жила, писала, вела огород и надеялась: «Да, существо жизни была – Надежда. И должно быть, так было во все исторические времена! И ежедневный подарок: путь на почту. Если даже тебе там ничего нет – ни письма, ни книги, ни бланка, извещающего о посылке, - сам путь туда уже был костром, сушащим болотную землю»

Эхо 1953 года докатилось и до Пихтовки. Но немало предстояло еще хлопот, пока получила она реабилитацию -15 сентября 1959 года: «Дело в отношении гр. Цветаевой Анастасии Ивановны, 1894 года рождения, производством прекращено за отсутствием в ее действиях состава преступления». Она провела в лагерях и ссылках 17 лет, сын - 10. Роман «Амор» писала в лагере на Дальнем Востоке, на маленьких листках папиросной бумаги, чернильным карандашом. Через вольнонаемных эти листки, свернутые в трубочки, чтобы их можно было спрятать в валенках, передавались на свободу. И после реабилитации, в 60-х годах, Анастасия Ивановна терпеливо и кропотливо переписывала их, а утраченную часть (нередко папиросную бумагу использовали для самокруток и раскуривали…) создавала заново. Лишь в 1991 году «Амор» наконец увидел свет.
От тюрем и лагерей у нее осталась привычка пользоваться ложкой, но не вилкой, и довольствоваться самым малым - полный аскетизм в питании, одежде, образе жизни. Теперь многим известны ее книги «Моя Сибирь», «Неисчерпаемое», «О чудесах и чудесном», «Непостижимые» и другие. А о «Воспоминаниях», уже cемь раз переизданных, с посвящением «Моей сестре Марине» Павел Антокольский сказал: «Перед нами удивительная, вдохновенная книга: проза, пересыщенная электричеством памяти».
Последние 14 лет она прожила в скромной однокомнатной квартире (Москва, Б.Спасская, дом 8, кв. 58) и шутила, что эти цифры перекликаются с ее судьбой - ведь она была осуждена по статье 58, пункт 8.

«Полноценнее, счастливее детства, чем наше в Тарусе, я не знаю и не могу вообразить… Ясные дни – светлые вечера – детство… неторопливо идущее время – как хорошо это было, каким маленьким земным раем это предстает мне теперь» Где бы Анастасия Ивановна ни была за свою долгую жизнь, какие бы лишения не переносила – всегда и везде немеркнущей звездой светила ей родная Таруса.
Она была очень привязана к этому городку и во многих своих произведениях вспоминала его. В повести «Старость и молодость» - чуть ли не через страницу, хотя действие происходит в далеком Кокчетаве. «Так в Тарусе шелестели в детстве крупные лесные лиловые колокольчики, точно в лупу увеличенные полевые», - о шуме листвы казахских осин и тополей. И тарусская детская привычка собирать красивые камушки, пронесенная до старости: «И я нагибаюсь, подбираю, сую в карман… Ах, камни тарусские! Возле ручья нагибались с мамой, подбирали горящие кристаллами сокровища! Средь суровых серых кривых плоскостей россыпью сверкал горный хрусталь – он навеки, годы позже, остался тарусским. Окский горный хрусталь в Альпах, в Шварцвальде, в Саксонской Швейцарии…»
И даже казахская хозлавка напоминает «добротную тарусскую лавку моего детства». И здесь же в Кокчетаве пишутся горькие строки: «Так и не дала мне жизнь того, что так страстно желалось - ящик масляных красок, складной стульчик – и по тарусским холмам над Окой… Увезли с тех холмов – надолго».
Как пишет литературный секретарь писательницы Станислав Айдинян в предисловии к посмертно изданной книге стихов Анастасии Цветаевой «Мой единственный сборник»:
«…именно в тюрьме, после многих часов допросов, в максимально душевном напряжении – не уронить достоинство, не сделать неверного шага, не сказать лишнего, невольно не предать – в аду переживаний – стали рождаться – в воздух, - записать было нечем – одно за другим стихотворения…»
Строчки «Чужбины» родились в 41-м в дальневосточном лагере и посвящены «Тарусе, вдали от нее». Вот начало стихотворения:

Здесь поезда кричат, как пароходы,
Песчаной мели раскаленный крик.
Мне чудятся Оки серебряные воды,
Лесов березовых серебряный язык.
В сиреневой тени, ромашкой зацветая,
Таруса спит смолы янтарным сном.
Игнатовской горы за тетиным сараем
Рыжезеленый виден мне излом.

После реабилитации, вернувшись в Москву, Анастасия Ивановна горячо интересовалась всем, что происходило в городе ее детства. Но бывала в Тарусе редко, последний раз – в сентябре 75-го года. И не только преклонные лета – причина невыезда в родные места, а возможно, еще и боль, и горечь невозвратимых потерь и разрушений. Уничтожен отчий дом в Песочном (как и московский, в Трехпрудном переулке), обезображены Петропавловский собор и Воскресенская церковь (где в 1906 году священник Николай Успенский отпевал Марию Александровну Мейн – мать Марины и Анастасии). Запущены, перекорежены и превращены в коммуналки дома родственников – Добротворских и Сусанны Давыдовны Мейн, бывшей бонны Марии Александровны Мейн.
Из собственного дома Сусанну Давыдовну, которую дети звали Тьо (тетя по-французски), в революцию, естественно, выгнали, а имущество разграбили…
«Поглотила любимых пучина и разрушен родительский дом», - эта строка Ахматовой не только об утратах цветаевской семьи, но и о всеобщем провале, катастрофе, оборвавшей связи с прошлым, с исконными корнями.
В 1992 году, к столетию Марины Цветаевой, в восстановленном доме Тьо открыли музей семьи Цветаевых.
5 сентября 1993 года Анастасия Ивановна ушла из жизни. Умирала с именем Тарусы на устах…
12 сентября 2000 года в Хабаровском крае на острове Крохалева, у самой кромки лимана Охотского моря, был открыт двухметровый каменный обелиск. На этом острове с 1935-го по 56 год была женская зона Амурлага, где Анастасия Ивановна провела многие годы. Создатель обелиска – Александр Андреевич Реутов, художник, этнограф, почетный гражданин Амурска.
На камне высечен текст:

« Труженицам Амурлага (1935 – 56 г. г.). С ними трудилась Анастасия Ивановна Цветаева, русская писательница впечатляющей судьбы. Ее жизнь остается совестью нашего общества.
В двадцатый век
При том режиме,
За труд – казенные харчи.
Что срок, что жизнь, что твое имя –
Раз взял Гулаг, -
Ты в нем молчи…

Под этим текстом А.А.Реутов изобразил горящую свечу, кружку и книгу…

ОТЕЦ ИЛИЯ И МАТУШКА МАРИЯ

13 января 2005 года умер отец Илия Шмаин, в прошлом репрессированный (был 6 лет в Вятлаге)… Отпевали батюшку при большом стечении народа в его храме Петра и Павла у Яузских ворот, в Москве. Похоронили на беховском поленовском кладбище (вблизи Тарусы) рядом с дочерью и тестем.
В февральском номере (2005 год) тарусской православной газеты «Крестное знамение» помещены слова прощания, которые протоиерей Леонид Гвоздев, настоятель тарусского храма Воскресения Христова, посвятил отцу Илие:
«Он долго болел болезнью к смерти и, осознавая это, успел достойно подготовиться к переходу…. Он не переставал служить; он не просто служил, он любил служить. Я удивлялся, почти ужасался, когда видел, как он, медленно передвигая ноги, задыхаясь от нехватки кислорода, подходил к алтарю до начала службы и начинал читать перед Царскими Вратами входные молитвы. Мне казалось, что в таком состоянии голову невозможно оторвать от подушки, а он служил. Служил он у нас в свой отпуск и позднее в вынужденный отпуск по болезни.
Его проповеди были очень простые. Если их записать, то кто-нибудь из мудрецов мог сказать – слишком просто для серьезного математика, священника, служившего у Гроба Господня, для человека, объездившего полмира, а я, слушая отца Илию, вспоминал Иоанна Богослова, который перед своей кончиной, когда ослабел так, что почти не мог говорить, с трудом произносил: «Дети, любите друг друга».
И все-таки я пишу об отце Илие как о живом, в настоящем времени, потому что он и был настоящим. И этот текст он читал и правил при жизни.

Отец Илия и матушка Мария живут в живописном тихом уголке Тарусы - на Воскресенской горке, в крохотном деревянном домике, едва видном среди пышной зелени в глубине двора. Впервые я их увидела в тарусском храме Воскресения Христова 13 августа 2003 года. Отец Илия вместе с молодым священником отцом Андреем Мешакиным служили панихиду по владыке Антонию Сурожскому.
Матушка Мария говорит, что отец Илия перед каждой службой, после Евангелия, после Правил, непременно читает работы владыки, который был большим другом их семьи. Владыка Антоний Сурожский (1914 - 2003) - православный епископ, 55 лет возглавлявший епархию Русской Православной Церкви в Великобритании, совершал свое пастырское служение, всегда храня каноническую верность Российской Церкви.
Протоиерей Илия Шмаин - автор нескольких богословских трудов. В течение двадцати последних лет разработал собственную философско-богословскую систему, развивающую идеи Николая Онуфриевича Лосского, русского философа первой половины ХХ века. Работает над «Заметками по онтологии Твари» и над книгой «Толкование псалмов». Если позволяет здоровье, подолгу сидит за компьютером - такой современный батюшка. Трудом программиста всю жизнь кормил семью. Совершенствует работу «Язык программирования», которой специалисты пользуются давно.
И еще отец Илия пишет песни: на стихи Марины Цветаевой, Ксении Некрасовой, Александра Блока, Бориса Пастернака. Положил на музыку вторую главу «Песни песней» - на языке подлинника. Вся его семья очень музыкальна, часто поет в храме. Внучка Маша, студентка РГГУ, окончила музыкальное училище, внук Ваня учится в консерватории.

Матушка Мария дала мне почитать редкую книгу «Пока свободою горим» - о молодежном антисталинском движении конца сороковых - начала пятидесятых годов. В ней и про отца Илию сказано, как он попал в сталинские лагеря.
В 1946 -м ему было 16 лет, он учился в 9-м классе одной из московских школ и посещал вместе с друзьями-одноклассниками кружок Кузьмы - такое прозвище было у Анатолия Ивановича Бахтерева (1928 - 1968). Он был душой и лидером молодежной компании.
Органы госбезопасности давно «пасли» эту молодежную группу с помощью внедренного в нее осведомителя Карелина. «Запутавшаяся темная личность; сын репрессированных в 37-м году энкэвэдэшников; оборотень, провокатор, секретный сотрудник ГБ (сексот с робких 12 лет); осведомитель с блестящей фотографической памятью», - пишет Евгений Федоров, друг Ильи Шмаина, в книге «Пока свободою горим».
- Нас посадили в 48-м году, мне было 18, и я учился в экстернате, на механико-математическом факультете МГУ, - рассказывает отец Илия. - Девять месяцев мы были под следствием.
Причем на допросах следователь, который был заочником института марксизма-ленинизма, часто пользовался толковыми разъяснениями своего подследственного – ведь Илья Шмаин и Маркса изучал, и всего Ленина прочитал. Следователь только недоумевал: эх, мол, какая голова пропадает…
А потом Особым совещанием мы были приговорены к разным срокам. Кузьму взяли из армии, он был обвинен особенно сурово - как лидер, «как главарь антисоветской организации» - к 10 годам ИТЛ. А мне, Жене Федорову и Виктору Красину дали по 8 лет лагерей.
Феликс Карелин сначала всех выдал, а потом предупредил Кузьму о предстоящем аресте. И сам был арестован в конце января 1949 года, проходил по делу Кузьмы, приговорен ОСО (за двурушничество и измену армии чекистов) к 8 годам ИТЛ (за убийство в лагере имел дополнительный срок). После освобождения был близок к некоторым московским церковным кругам. Всю жизнь до самой смерти делал попытки восстановить отношения с Кузьмой и его товарищами, но безуспешно…

А что же было с юношей Ильей Шмаиным дальше?
Ну как тут не привести «романтическую» историю поездки Марии Валентиновны Житомирской в лагерь к будущему мужу!
- Мне было 14 лет, когда мы познакомились. И у нас была любовь, абсолютно платоническая. А когда ребят посадили, мне было 15… Весной 53-го, после смерти Сталина, когда стало возможно, я поехала к Илюше на свидание - в Вятлаг: Кайский район под Вяткой мы все знали – там Герцен жил в ссылке. А еще по известной детской книжке «Железный Феликс» - о Дзержинском, как он, бедняга, отбывал там ссылку. И приводилась поговорка: «Кто в Кае не бывал, тот горя не видал».
Будущий отец Илия работал там на лесоповале…
Ехала я в зону ночью на паровозе, с гитарой под мышкой, потому что Илья умолял привезти какой-нибудь инструмент, хотел учиться музыке. А в другой руке был чемодан с колбасами и ананасом - о нем особый рассказ.
И прошел слух, что едет артистка давать концерты. Меня так галантно везли! Похожа ли я была на артистку? Толстая коса, скромное пальто… Высадили меня в глухую ночь. Страшный мужик уголовного вида с тачкой вышел из тьмы навстречу. Оказывается, его послали меня встречать. Илюша уже знал, что я еду и ждал меня. И всему ОЛПу не терпелось взглянуть, что за невеста едет в такую глухомань? Тут жены отказываются от своих мужей-арестантов, и вдруг - какая-то невеста…
- Вы идите налегке, а я отвезу чемодан, - сказал мужик. На дрожащих ногах я последовала за ним. Ночь, ничего не видно, все спят. Наконец добрались до мрачного здания...
Утром увидела над воротами зоны витиеватый полукруг, и на нем красивыми буквами было написано: «Добро пожаловать!» Через проволочное ограждение видна аккуратно выложенная дорожка, посыпанная песком. И прикреплена табличка с надписью: «Хорошо организованный быт повышает производительность труда!»
Мы не виделись с Ильей четыре года. Дали мне свидание на два часа, а общались мы - сутки. Надзиратели нас просто не трогали. Отвели в комнату рядом с вахтой, где висел густой мат-перемат, заключенные входили-выходили, их обыскивали, пропускали. А мы тихо сидели вдвоем и разговаривали.
- А что было с ананасом? - напомнила я Марии Валентиновне.
- Когда я купила в гастрономе на Смоленской площади в Москве ананас - тогда это была очень дорогая редкость, - мне все говорили: «Ты сумасшедшая! Зачем в лагерь везти ананас?!». А Илья рассказал, что взял этот экзотический фрукт, который многие впервые видели, на работу. И староста барака разделил на 30 ломтиков - на всех. И они были очень взволнованы…
Поведал мне Илья и о том, как на лесоповале стал невольным свидетелем драматического случая: один зэк, воровато озираясь, не видит ли кто, вдруг отрубил себе палец топором… Чтобы несколько дней не ходить на опостылевшую работу. В Илье, в глубине души еще верившем тогда в коммунизм, будто что-то оборвалось: он понял, что никакого светлого будущего не предвидится, если человека доводят до такого безумного поступка…

И вот еще эпизод, рассказанный матушкой Марией: однажды заключенный Илья Шмаин решил обратиться к начальнику лагеря с просьбой, нельзя ли ему сфотографироваться. Для невесты.
- Для невесты? В таком бритом виде? Нет, не пойдет! – начальник хотя и был жестоким, чуть ли не звероподобным, но в нем вдруг проклюнулась добродетель. И он велел Шмаину два месяца не брить голову – вопреки лагерным законам. Когда густая шевелюра украсила Илью, заключенные собрали – с миру по нитке – кто пиджак, кто рубашку, кто галстук. Фотопортрет получился впечатляющий. Мама невесты – она, конечно, переживала, что у дочери серьезный роман …с зэком – сказала:
- По крайней мере, здесь он похож на скрипача из провинциального оркестра…
Рассказывает отец Илия:
- После смерти Сталина наши родители подали кассационную жалобу. Нас вызвали на переследствие и в 54-м году реабилитировали. Мы вернулись в Москву. Но нам всем было очень трудно входить в новую жизнь. Я учился на заочном отделении механико- математического факультета МГУ, куда меня с трудом (сидел!), наконец, зачислиили и работал на арматурно-ламповом заводе. И если бы не Маша - а я уже был женат - наверное, бросил бы университет. (Он дожил до их золотой свадьбы 24 декабря 2004 года. И первый поздравительный звонок рано утром был из любимой Тарусы – Т.М.).
Университет Илья окончил в 1961 году. В это время он уже работал во Всесоюзном институте научно-технической информации (ВИНИТИ) как специалист по математической логике и формальной лингвистике, а позднее – в области разработки языков программирования.
Отец Илия:
- Между тем продолжалась и духовная работа. О религии я думал и в лагере. А после него было ощущение, что заключение принесло мне большую пользу, как это ни странно звучит… Ведь раньше я был просто интеллигентный даже не юноша, а подросток. Еще не сформировался. А теперь почувствовал, что смогу заговорить с любым человеком на улице, в трамвае, где угодно. И мы поймем друг друга, будем беседовать, как близкие люди. То есть у меня изменилось отношение к людям, и они мне становились все ближе и роднее.
Евангелие я прочитал еще до ареста, но по-настоящему осмыслил значительно позже. Почва была в основном подготовлена. Прошло еще несколько лет, и в 63-м году, после рождения второй дочери Татьяны, я крестился в церкви Иоанна Воина на Якиманке. И крестили меня в Великий Четверг, накануне Пасхи. Понятия о Великом Четверге у меня еще не было, но мне хотелось на Пасху уже стать членом Церкви. Это крещение произвело на меня очень сильное впечатление, и постепенно я стал входить в церковную жизнь, петь в церковном хоре, потом читать псалмы.

«2 октября 2004 года исполнилось 50 лет со дня освобождения отца Илии из Вятлага. Это звучало, как, например, «годовщина освобождения Севастополя» или еще какого-нибудь города-героя… Незадолго до этой даты батюшка получил «компенсацию»: за 70 месяцев неволи и рабства по 2р. 50 коп. за рабочий день (по расценкам того времени) получилось - чуть больше 4 тысяч сегодняшними…
Прости нам, Господи, ибо не ведаем, что творим…».

Т.М.:
- Отец Илия, а почему вы уехали из России?
- Было очень тяжелое душевное состояние. Ощущение безысходности. Казалось, что все безнадежно. Когда нам прислали вызов, в семье начались беспокойство и душевный разлом: ехать - не ехать, ехать - не ехать… Это было мучительно и продолжалось несколько лет. Уехали мои родители, что еще больше все усугубило.
Матушка Мария уезжать не хотела…Она любила свою работу археолога, была специалистом по древней Руси.
Илья Шмаин мечтал о рукоположении, но в СССР это было почти невозможно для человека с высшим образованием, да притом еврея.
В 1975 году семья уехала в Иерусалим. Что говорить … была и неустроенность, и тоска по России, по друзьям, даже по снегу… Мария Валентиновна, чтобы поднять настроение у загрустивших мужа и дочерей, каждый день сочиняла разные смешные истории. И когда они улыбались, на душе становилось легче. Собрать все эти истории – наверное, веселая бы книжка получилась. Вскоре Мария Валентиновна стала работать (сначала несколько месяцев – без зарплаты) в археологическом музее Рокфеллера - реставратором древностей.

Отец Илия:
- Мы, как только приехали, первым делом пошли на Масличную гору. Издалека это было так прекрасно: маслины чуть ли с Его времен сохранившиеся!.. Но когда мы оказались там, то увидели, что вся гора разделена загородками и выгородками: здесь – францисканцы, здесь –протестанты, и так – вся гора, такая модель христианства… А однажды архимандрит Антоний Граббе сказал мне, мол вот, а я с вашим владыкой сужусь… Я ему ответил: сожалею о раздираемой ризе Господа нашего Иисуса Христа….
- В Иерусалиме мы немедленно связались с греческой церковью, и отец Мелитон, сейчас большое лицо в Элладской Церкви, отслужил для нас службу. Я стал работать программистом, но в свободное время мы часто посещали храмы Греческой Патриархии.
Присутствие Господа там ощущается всегда и повсюду…

На Святой земле, в Иерусалиме, Шмаины прожили почти 5 лет.
Отец Илия:
- В 1980-м году мы с семьей уехали в Париж, где меня приняли в Богословский институт Святого Сергия на заочное отделение. Там я прошел краткий курс для рукоположения. И меня, опять же в Великий Четверг, рукоположили в дьяконы, а в понедельник Пасхи - в священники.
После рукоположения отец Илия должен был отслужить подряд 50 Литургий, что и исполнил в женском Покровском монастыре Константинопольского Патриархата, в маленьком французском городке Бюсси, на севере Бургундии.

Т.М.:
- Отец Илия, расскажите, пожалуйста, как Вы служили на кладбище Сент - Женевьев де Буа? Ведь там похоронены Бунин, Тарковский…
Отец Илия:
- Андрея Тарковского я хоронил дважды.
- Как это?
- Сначала похоронили в одном, а потом перезахоронили в другом месте - так захотели родственники. Потом по эскизу вдовы Ларисы был изготовлен и установлен памятник с надписью: «Человеку, который увидел ангела». С моей точки зрения, памятник безвкусный. Было очень торжественное освящение памятника: съехались епископ Гурий, российский министр иностранных дел Козырев и два министра кинематографии - российский и французский, произносились речи. Еще Златоуст сказал: «Когда человек умирает, мы говорим, что мы его недолюбили…»
Я играл скромную роль и в основном пел.
Еще я хоронил Нуриева, кинул горсть земли на его гроб. Потом мы служили панихиду. И хотя две родственницы сказали, что он мусульманин, друзья объявили, что он христианин. Служил отец Евгений Чепюк, который специально для этого приехал, а я пел, так что играл роль сугубо второстепенную.
На памятнике Нуриеву сделали оригинальное надгробие - роскошную мозаику: всякие стеклышки, драгоценные камушки разные. И не было человека, который бы удержался и не потрогал этот ковер. И я тоже притронулся однажды…
- У нас бы все разнесли! - не удержалась я.

Постепенно разговор пошел о новых преобразованиях и переменах и ожидавших семью поворотах. Я спросила: - Отец Илия, как вы вернулись в Россию?
- Когда появилась возможность ездить сюда, свой отпуск я всегда проводил в России. Перед окончательным возвращением поехал на большой срок, виделся со Святейшим Патриархом Алексием II, и было решение о принятии меня в Русскую Церковь. В 97-м году мы вернулись, я стал служить в московском храме Петра и Павла на Яузе (Петропавловский переулок,4), где служу до сих пор. Правда, сейчас в связи с болезнью я вынужден брать долгие отпуска и жить в Тарусе...
Мысль вернуться была давно. Но, к сожалению, мы очень задержались, что роковым образом отразилось на судьбе нашей Тани. Мы ее похоронили…
- Видимо, с Тарусой Ваша семья связана давно?
- Да. И мы, и наша старшая дочь Аня очень привязаны к Тарусе. Аня выросла здесь, с 1956 года каждое лето жила у бабушки, матери моей жены. Ариадна Сергеевна Эфрон любила нашу Анку, дарила ей разные детские книжки. А мы с Машей приезжали в свои выходные, привозили продукты в громадных рюкзаках - в Тарусе тогда были пустые полки в магазинах. Везли в переполненных электричках, в автобусах - молодые были…
Теперь Анна Ильинична Шмаина-Великанова – известный ученый-религиовед, преподает историю религий в РГГУ и богословских высших учебных заведениях, много выступает с лекциями и докладами, пишет книги.

«Последние месяцы отца Илии были непрерывной борьбой со смертью, - пишет Кирилл Великанов. – Он любил жизнь и ненавидел смерть, ему была чужда часто проповедуемая в православии постоянная готовность к смерти. Он боролся в себе со смертью так, как всегда боролся со смертью в других, и духовной, и физической. Врачи изумлялись его «живучести» и тому, насколько активно он сам помогает своему лечению. Он выдержал столько курсов химиотерапии, сколько не выдерживают больные много моложе его…
Последнее общественное богослужение он совершил за два месяца до кончины – это была панихида по узникам лагерей у Соловецкого камня на Лубянке в день политзаключенного 30 октября 2004 года…».


>>> все работы автора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"