№12/2, 2011 - 40 лет назад, 18 декабря 1971 года умер Александр Трифонович Твардовский - советский писатель, поэт, главный редактор журнала «Новый мир» (1950—1954; 1958—1970).
Владимир Леонович ВОЗЬМИТЕ В ДОЛГ, НЕ ОТКАЖИТЕ
Сто лет Твардовскому.
Сорок лет – без него. Семь мы так или иначе сталкивались и пересекались – вплоть до того летнего утра 1971 года.
… Пахра, его последний день рожденья, кончается пора цветенья, жасмин в окне и дождь с утра. Пришли, поздравили…Была Среди гостей княжна Светлова – Амиреджиби: - Как дела? - Пра-хо-вы-е - четыре слога.
Еще он мог говорить, но уже не ходил – сидел в кресле на колесиках. А говорил вот так – слогами, затрудненно, самое необходимое.
Я не видел его года два, привык к одутловатому лицу с характерной багровостью выпивающего человека, к его повадке и осанке сильного человека, хозяина жизни. А в кресле сидел старик с лицом вытянутым, прозрачно-бледным, неузнаваемым, только глаза, наверное, "играли": зрачки то ширились, то узились до точки – впрочем, я это только помнил, а увидеть в то утро не успел. Этим сдвигом: лицо – Лик, резким, как бритва, я был потрясен и, собой не владея, бежал, чтобы не разреветься при всех этих людях с бодро-натянутыми улыбками.
Я убежал – смотреть не мог – овраг, захламленный лесок, куда-то дальше. Дальше, в поле – упасть и выреветься вволю.
Я любил этого человека. Я принял его ЕРЕСЬ отступника от великого зла и злодеев – как завет и ПОРУЧЕНЬЕ. Злодеи не простили ему. Механика ссаживания с кресла и поверженья в опалу достаточно известна в случае Твардовского. Не буду об этом. Но я ему говорил, о чем сейчас жалею: как же так? Ведь свои – своего!.. и говорил неправду. ОНИ уже были ему не свои – и он ИМ был отнюдь не свой.
Борис Александрович Костюковский, наш дядька и кормилец, в свое время помогавший выйти в люди Преловскому, Вампилову, Шугаеву, Распутину, Кузнечихину…Борис остался, когда я убежал, а за столом Твардовский спросил: где Леонович? Не-хо-ро-шо, не-хо-ро-шо.
Не понял меня старик… Или наоборот, понял мою слабость. Этоя знаю за собой. До конца, например, не мог досмотреть "Покаяние" Тенгиза Абуладзе – выбежал из зала, зажимая рот.
И так далее.
Да, Александр Трифонович, нехорошо.
В начальных сумерках, с лицом багровым и одутловатым, вставал к работе молодцом часу в шестом, а то и в пятом. А как однажды прямиком по дачной узенькой аллее гнал палкою и матюком правительственного лакея!
Тот приехал к опальному поэту, лишенному самого дорогого дела в жизни – журнала, на лаковой черной машине и привез пакет с назначеньем Твардовского на бездельную, но высокую и денежную должность.
Палку и матюги я присочинил, а твардовсковедам дарю подлинник, какого не найдут они в бумагах: - Я сказал ему, что покамест я не запрещенный в России поэт, в синекуре не нуждаюсь, а высокооплачиваемых бездельников у нас пруд пруди.
Что такое был "Новый мир" в шестидесятые годы, написано много. Мы ждали очередной книжки, как ждали студенты очередного номера "Отечественных записок" в сороковые годы девятнадцатого столетия. Я напомнил как-то Твардовскому слова Белинского: "Умру на журнале и под голову велю положить книжку "Отечественных записок". У Александра Трифоновича была чудесная манера в прямой речи говорить и то, что в театральных монологах выделено пояснением – "в сторону". После слов Белинского Твардовский заметил: "Многозначительный человек"… Не знаю, положил ли кто синюю книжку журнала покойному под голову – я бы это сделал, но в 1971 году жил в Костромском селе Николе, узнал о кончине великого человека с опозданием.
Но могу сказать, уже вслед за Игорем Дедковым, что исчезновение в России журналов, еще выходящих в Москве и Питере, было для Твардовского событием убийственным. Из организма можно вырезать почку, селезенку и мало ли что еще, известное медикам, но вряд ли можно вырезать какую-нибудь извилину – из их лабиринта под черепной крышкой.
В районной библиотеке Кологрива новых журналов нет. Гадкое пренебрежение читающим народом со стороны печатающегося, издающего и торгующего периодикой. Мне остается тут процитировать:
трудись, летописец, покуда не сшиб тебя заказной бронированный джип,
лиловый как слива и черный как ночь, и ты от такого подарка не прочь –
везет нам и в жизни и в смерти порой, ты будешь в веках 332-ой.
Дерзай же и веруй: Господь справедлив. Недаром у ночи лиловый отлив.
Свечу погаси, чтоб сияла звезда. УМРЕШЬ ТЫ НЕДАРОМ: УМРЕШЬ ОТ СТЫДА.
Написано тогда, когда число жертв Беслана исчислялось цифрой 331. Сегодня их 333. Смертельный стыд.
Знают ли те, кто сегодня повергает в пропасть нормальных людей, обладающих умом и душой? Не знают – за неименьем этих качеств и самого стыда как убийственного их производного.
Стихи, подобные приведенному, я публиковал в "Новом мире". Твардовский захаживал на дачу к Борису Костюковскому в Пахре, когда в бездомную пору я там жил. Когда прочел гостю длинное стихотворение, в конце которого были слова "и долог русский долг", мой слушатель, которого я считал уснувшим за столом, поднял голову и поднял руку: "В первый номер!"
Как бы не так… Я слишком уважал Твардовского, чтобы воспользоваться таким приглашеньем. Всем своим поведением, стилем своей жизни, гордым и щепетильным, Александр Трифонович меня подпитывал не в последнюю очередь потому, что и во мне течет струйка польской крови. Она промывает и стихи, но это уже другая материя… Вот когда идет прямой, грузный и высокий человек по длинному паркетному коридору, стуча палкой, и когда за очередной дверью очередной чиновник думает: "пронесло", тогда и уместно вспомнить Трифона Гордеевича, "пана Твардовского", и подумать обо всей родове Твардовских. В ту дверь, в которую, наконец, он входит, вряд ли входили люди такого калибра. (Как вы со мной разговариваете? Я маршал! – А я – Твардовский). Кандидат в члены ЦК, он вхож был в эти коридоры на Старой площади, а ходил часто: то задерживают номер, и надо доказать, что задержка не оправдана, весь номер – в створе ХХ съезда; то вступиться за человека, попавшего в психушку (братья Медведевы), то добиться переслотра постыдного дела "тунеядца Бродского". Да мало ли чем озабочен этот человек!
О его коллегах – 33 богатыря, 42 секретаря, как он балагурил, достаточно сказано в "Теленке" Солженицына, почему-то слывущей вещью неблагодарной со стороны крестника своему крестному отцу. Кто как понимает моменты той самой щепетильности и прочего, опирающегося на внутреннее достоинство, на его твердыню…
Я мало понимал в драматургии Вампилова. Для меня он был Саня Вампилов, не дурак выпить и развлечься на даче Костюковского. У Твардовского он был "Вампиров": то ли успел прочесть и оценить дар этого гуляки, то ли угадал то, чего не мог знать. Наверняка, старался ему помочь – как и мне: "Возьмите в долг, не откажите…"
Я отказывал.
А хороша формула?
Зная мое бездомье, вспоминал, как в юности каждый чердак и подвал рисовались ему его жильем. Плднявшись на второй этаж дачки Бориса, оглядел косые стены клином и стол: О, да тут можно писать "Мадам Бовари!
Застал как-то у меня подругу, выяснил, что пишет стихи, попросил почитать. Покряхтывал непонятно так, потом сказал:
- Вам надо родить ребенка.
Вскоре я проводил его, по дороге услышал ремарку, но не в сторону, а вверх, в небеса: банальная поэтесса.
Где-то у Тынянова светская барышня, молоденькая, непоседа, уставшая от любезностей и собственных улыбок, выбегает вот так же, под звезды, и выпаливает все, что нельзя было говорить в чинных залах.
Прогуливался вечерами, сквозил как лось в березняке и рост обозначался в раме дверной. И медлил в косяке. Потусторонне спросит, нет ли чего на донушке… Болесть затягивает хуже петли. На донушке, по счастью, есть. Сидит в бушлате иль "москвичке" – в том дачном рубище своем. Под гнетом горестной привычки. Я пью, ты пьешь, мы пьем… Я не люблю молву мирскую, ей в пересудах откажу. СВОЮ ПЮ, А НЕ КРОВ ЛЮДЬСКУЮ, - Шевченко не перевожу.
А Твардовский переводил, что в этом случае в принципе невозможно. К слову: я переводил стихи Отара Челидзе – Отар перевел "Теркина". Узнав, что вместо "Мадам Бвари" сочиняю свои переводы, сказал: не зазорно.
Была у меня поэма "Теплое" – о бездольных бабах-торфушках. К ним в ЯМУ (слово Астафьева, а не Куприна) иногда по ночам наведывались солдаты.
Холодный ветер бьет в глаза. Прямого света конуса вперяются в глухие сосны…
Твардовский пишет сбоку: все же – конусы. Я в ответ пишу: все же конуса – две фары, двойственное число, упраздненное неведомо зачем. Болея этой поэмой, пришел я к Твардовскому ее прочесть. Он огребал яблоню, ему было ни до чего, но, вымыв руки, прошел со мной на терраску, и я обрушил на него весь текст. Он попросил машинопись, испещрил поля своими замечаниями, в конце написал: "тут что-то есть".
И впрямь было что-то: на "портнографическую поэму" Леоновича и "пошлые песенки" Окуджавы поступил донос в ЦК ВЛКСМ, в результате чего была разогнана наша любимая "Магистраль", из недр которой и поступил донос. Это некое мерило литературных и прочих достоинств предмета…
Десять лет назад небольшой писательской группой ездили мы в Смоленск и в Загорье – к Ивану Трифоновичу. Жив был и старший брат Константин, но жил где-то в другом месте.В рассказах Ивано о своем знаменитом брате не проскользнуло ни тени укора – зато проступила целиком судьба Александра Трифоновича.
Еще для твардовсковедов: он искал в своем времени и повсюду в своей земле "Страну Муравию" и, главным образом, оправдания жертв, и путей, как ему казалось, к этому. Костюковский рассказывал: ездил Твардовский в забайкальское село Долгокычу, где колхозом руководил некто Сараев. Сараева мужики любили, и, когда чекисты приезжали его забирать, прятали. Из своего скрада Сараев продолжал руководить хозяйством.
Твардовский веселился поневоле такой идиллией, она была ответом на его утопию: колхозный рай, но председателя прячь от органов.
Еще он весело рассказывал о пропаже "Теркина на том свете": украли, значит, знали, что воровать.
Как дорогую память, храню слезы Бориса Чичибабина, которому читал я стихи о Твардовском. Дело было в Киеве в доме Дуси Ольшанской, куда приехали мы с Сашей Радковским помянуть Леню Темина. Дуси нет, Бориса нет, жив Саша, он это помнит.
Отрывки из этого очерка в стихах тут я и цитирую. Перепишу и это:
А лиственница хороша и на голову выше леса. В ней шелковистая душа и древесина выше леса. Бывает так: на море хвой налягут ветры верховые И ломят корень становой и вырывают боковые…
Великолепный ствол простерт, все быстро погибает – или годами мается – растет… КАКОЕ ДЕРЕВО СВАЛИЛИ! Свалили пигмеи, чью губительную роль в жизни России он хотел облагородить. Как же! "Ум, честь и совесть" приписывал партии большевиков Ленин. Твардовский воплощал, будучи коммунистом, эти качества.
Твардовский не был пощажен.
Своя – своих, тишком, окольно.
Своя своих – и он пошел
навстречу своре – на рожон –
медлительно и добровольно.
Время смещения редактора "Нового мира" с поста я видел изнутри. Из Москвы в Парху он возвращался как из боя, а то как из больницы. Тогда, человек не церковный, я понял. Что молюсь за него… Видимо, чучтвуя это, со мной он был откровеннее, чем с кем-нибудь другим. Так мне кажется. Рассказывая о реальных персонажах "Теркина на том свете", которых приходилось ему уламывать, он говорил: "Они уже ничего не хотят. ОНИ ХОТЯТ ПОКУШАТЬ." Запишите и это, господа поэтоведы. Нынешние тоже хотят покушать, и чем больше жрут, тем голоднее становятся. Вот и весь пафос… Вот и вся доктрина… Привел. Господи, к похмелью на чужом пиру. К завороту кишок – извольте мне простить. Опять к слову: из тех пометок на полях "Теплого" виден человек стеснительный и чистый. Сегодняшней СВОБОДЫ НИЖЕ ПОЯСА он бы и представить не мог. Сегодняшего ПОТОКА ПОШЛОСТИ…. У меня проблема. Надо ЗНАТЬ то, что тебе ненавистно и омерзительно, а открыть какую-нибудь "Клубничку" не могу, не открывал. Восторгаются "Лолитой", книгой века. А у меня она выпадает из рук. Анастасия ивановна Цветаева призналась: "Если бы встретила Набокова, надавала бы ему подщечин…"
Когда начиналась травля Солженицына, по Москве прошел слух: "Твардовский сдал своего автора, своего крестника". Я пошел в редакцию "Нового мира" узнать, так ли это. Твардовский был на месте. "Александр Трифонович, Вы отреклись от Солженицына?" Тут он вспыхнул, загремел: Не понимаете? Отрекся?! Куда молва, и ты туда?
И я о взгляд его ожегся, воскрес и умер со стыда
Тут и увидел, как играют зрачки человека, приведенного в бешенство низким подозрением. Но вскоре он отмяк, видя, наверное, счастливого человека: "Нет, не предал".
Меня звал "Вольдемар" – не знаю, почему. Услышав от меня фамилию Межирова, спросил: "Это переводчик?" Паустовский был у него "Мармелад", Эренбург – "человек с зеркальцем", озабоченный тем, как выглядит. А из той отповеди, что проорал на меня в кабинете, приведу буквально: "Ваши Федин, Шолохов, Леонов прахом станут, когда русский народ придет поклониться своему великому писателю – Солженицыну!"
2010 год, по идее, должен считаться годом Твардовского. Величина, то есть, великость человека измеряется его делами и ролью на войне и в в мире. Но мы – народ неблвгодарный, если позволено мне так обобщить. А хоть бы не позволено. В оглушительной помпе недавнего празднования Победы что-то я не расслышал имени Твардовского. "Теркина", наверное, читали – ну как иначе - но я не слышал.
Цель этих заметок – сказать то,о чем, быть может, только я один и знаю. Праздновали 90-летие Солженицына. Забыв о дате, случайно зашел я в Фонд
Солженицына на Тверской. А было 11 декабря, и за столом сидели его присные, его ангелы, можно сказать, соавторы. По его просьбе они доставляли ему материалы, необходимые для работы. За столом, где сидели дорогие и мне люди, я читал стихи о человеке, который по законам своей партии, по канонам демократического централизма должны были подчинять свою волю общепартийной. Своевольный становился отщепенцем, которого сторонились. Отщепенцем оказался Твардовский в результате своего редакторства. Пошел "против линии партии" – линии иезуитской, обязывающей доносить, предавать, отрекаться. Выкрикивать здравицы и обивать ладони, аплодируя вождям. Не дай Бог тебе первому опустить руки – донесут!
Твардовский не предал. Как тот солдат из песни Высоцкого, который НЕ СТРЕЛЯЛ. "Поехал к нему (Солженицыну) в Рязань. Перед обедом засел в комнатке над этой рукописью (кажется, над "Раковым корпусом", не помню). Ревел, как корова".
Эти слова помню, как магнитофон, дарю твардовсковедам… Последние стихи Твардовского похожи, мне кажется, на наброски. Можно их "прописать", довести до общепризнанного совершенства. Мне они драгоценны. "Перевозчик, водогребщик, парень молодой…"
Перед смертью мой дядька пронзительно стал похож на свою мать – мою бабушку. Мне было лет пятнадцать, я четко помню это впечатление. Лицо умирающего Твардовского, так изменившееся, стало, наверное, походить на лицо его матери.
…И вижу мать, и вижу сына, и гиблого народу тьму. СО-ДВИНУЛОСЬ ЛИЦО ЕДИНО. За что же мучиться ему? Какой указ, какая стать народу гибнуть в месте диком? Перед лицом же – ПЕРЕД ЛИКОМ ЗАМУЧЕННЫХ не устоять. Я убежал… И жизнь пройдет, и смерть пройдет, и кто-то, ВЫЗСКАННЫЙ УТРАТОЙ, как Теркин твой, переплывет на берег Правый – и вперед! – путем поэзии проклятой.
