№12/2, 2010 - 18 декабря 1971 года ушел из жизни Александр Трифонович Твардовский, русский писатель и поэт, главный редактор журнала «Новый мир»
Владимир Леонович
Твардовский Публикация Натальи Гениной
Прогуливался вечерами.
Сквозил как лось в березняке
и в рост обозначался в раме
дверной, и медлил в косяке.
Потусторонне спросит, нет ли
чего на донушке... Болесть
затягивает хуже петли.
На донушке, по счастью, есть.
Сидит в бушлате иль «москвичке» —
в том дачном рубище своем
под гнетом горестной привычки.
Я пью, ты пьешь, он пьет — мы пьем.
Я не люблю молву мирскую —
ей в пересудах откажу.
«Свою п'ю, а не кров людськую» —
Шевченко не перевожу
и невозможно: «Шкода й праци»...
Когда Твардовский в петлю лез,
он был медлителен и трезв,
и в этом стоит разобраться.
Тому назад уж много лет
у «дядьки» нашего Бориса
на даче под Москвой открылся
Твардовский Университет.
Иркутский был и был Московский,
однако времени сему
нас вразумил старик Твардовский —
всех вместе и по одному.
На даче всласть я зимовал —
тот год бездомен был и смутен...
Там жил Шугаев, жил Распутин,
Преловский жил, не горевал.
Вампилов Саня... Мир ему.
Березки, елочки, осина,
и теремок стоит красиво,
и гость прекрасный в терему.
У вас тут прямо общежитье —
Сибирь! Странноприимный дом...
А как здоровье? Как с жильем?
Возьмите... в долг... не откажите.
А лиственница хороша
и на голову выше леса.
В ней шелковистая душа
и древесина как железо.
Бывает так: на море хвой
налягут ветры верховые,
и ломят корень становой,
и вырывают боковые.
Великолепный ствол простерт:
все погибает быстро — или
годами мается, растет...
Какое дерево свалили!
Был с половиною страны
Твардовский в частной переписке
и косо, и со стороны
глядел на рынок олимпийский.
Прости, Олимп: тот разум благ,
в ком золото — рассудок детский...
Есть Исаковский, есть Маршак
на бедность лирики советской.
Ахматова... Был Пастернак,
но этот — выкормыш кадетский,
а я, вы знаете, кулак —
Твардовский пан и шпынь шляхетский.
На вещем языке доносов
я собиратель всех отбросов,
я пригреватель всех злодеев,
особенно из иудеев.
Раскольник и смоленский патер,
освободитель сумасшедших,
не в эти ворота зашедших,
и мертвецов реаниматор.
Заведующий старой свалкой,
ходатай и стучатель палкой,
поскольку кандидат в ЦК...
В опале, правда, но — пока...
Я вдохновитель перекосов:
в журнале есть такой отдел —
земельный «черный передел»
для самых проклятых вопросов.
Василий Теркин — в царстве мертвых.
Читали? Хвалят... Не прочтут...
Что ж молодые не растут?
Не жалко — траченых да тертых?
Вздыхал: сознанье — поздний дар
ущерба и похолоданья.
Как думаете, Вольдемар,
Россия — все-таки не Дания?
К себе сомненья примерял
и шпагу горестного принца
и, треснув кулаком, — я — дряхл! —
шептал: сознание... боится...
Все нужники сам обхожу,
с журналом — месяц проволочки.
Старье, жулье... поодиночке...
А что же вместе? Погожу.
А как же — у кого служу,
того бранить неблагородно.
Иное дело — принародно,
по расхождению идей...
В нем это жило и болело:
«Мне правда партии велела
всегда во всем быть верным ей».
Шел — прямо, оказался — слева.
А большинство ушло правей!
Что делать? Врать? Себе дороже...
Потом попробуй зачеркни —
так и напишется на роже!
Попортить борозду — ни-ни...
А знаете, читать стихи
так стыдно: выйдешь словно голый...
Я слушал: так шумят верхи
и тишину грызут глаголы.
Идут года — стоят дела.
Накапливается утрата,
как призрачная тьма Рембрандта
или собора полумгла.
Есть ложный стиль: мемуарит,
когда сидишь — вос-по-ми-на-ешь...
А Величанский говорит:
пиши о том, чего не знаешь, —
и будет то, что быть могло,
но в силу недоразумений
буквально не произошло.
Да здравствует — душа явлений!
И снова — глядя на отца —
напишет сына Модильяни...
А нет — вернемся к обезьяне,
дойдя до твердого конца.
Вчерашний гость — и нынче в гости.
Снег, иней, солнце и мороз.
Все опушилось и зажглось.
Стоит и дышит: Гос-по-ди!
Вы не смотрите на меня...
Природу я не украшаю.
А знаете, не возражаю —
немного... для начала дня.
И Белла, Белла там жила.
Она бы рассказать могла:
серебряная, кружевная
зима была... А я не знаю.
Была — и не было зимы,
и правил мной не бог деталей,
но то окно нездешней тьмы
за здешней той, за далью далей!
За новомировским столом Твардовский в голубой рубахе.
Все пребывает — поделом —
в почтительном державном страхе.
Магнитофонная змея прокручивается вхолостую...
Стучатся — входят. Это я
пришел к нему. Я протестую.
Против чего? Против молвы:
Александр Трифонович, Вы
отреклись от Солженицына?
Не понимаю...
Не понимаете? Отрекся?
Куда молва — и ты туда?
И я о взгляд его ожегся —
воскрес и умер со стыда.
Вдруг выцвели его глаза,
потом зрачки заполонили пространство дышащее — за —
раздавшееся там, за ними.
И поминая вашу мать,
и багровея, как при флаге,
орет Твардовский: вурдалаки!
Хрипит Твардовский: грязный
тать! Соратнички, секретари —
и с прахом дольним их мешает.
Свобода рвется изнутри —
словарь великий воскресает —
славянская прямая речь —
родная,
рваная,
босая! —
когда является Исайя
сквозь грудь разверстую протечь...
И ни-че-го не разумели
висящие вниз головой
запоминающие змеи
аппаратуры слуховой.
Он наплевал на их коварство,
он отвечал за их позор,
последний рыцарь государства,
и мученик, и фантазер...
Непререкаемый генсек
той партии, которой нету,
за то сживаемый со свету,
больной и старый человек...
Твардовский не был пощажен.
Своя — своих... Тишком, окольно...
Своя — своих... И он пошел
навстречу своре — на рожон —
медлительно и добровольно.
И снова тихая Пахра.
Его последний день рожденья...
Кончается пора цветенья.
Жасмин в окне и дождь с утра.
Мы не видались года два —
как будто вырваны страницы —
больной доставлен из больницы
и не выходит никуда.
Пришли, поздравили. Была
среди друзей княжна Светлова —
Амирэджиби... Как дела? Пра-хо-
вы-е... Четыре слога.
Был стол — я убежал. Еще
мной не изведанная горечь нахлынула...
Где Леонович? Не-хо-
ро-шо...
Нехорошо. Он был бойцом...
В начальных сумерках, с лицом
багровым и одутловатым
вставал к работе молодцом
часу в шестом, а то и в пятом.
А как однажды прямиком
по дачной узенькой аллее
гнал палкою и матюком
правительственного лакея!
«Высокой честью» оскорблен —
пакетом — подлой синекурой.
Твардовского — скажи им — шкура
отдельно — стоит миллион!!
На дачный весь архипелаг
летели молнии и громы,
где нынче задом на овраг
выходят люськины хоромы.
Схватился: сердце... Здесь, в конце
аллеи, просеки в начале...
Но страха не было в лице,
а смесь презренья и печали.
И за два этих года сдвиг:
труд совести, души и смерти...
Я вижу не лицо, а лик.
Светлейшая шептала: Гмерто!* —
покуда нем сидел старик.
За молчаливою рекой,
в краю печали и мороза,
не докричаться перевоза —
где перевозчик молодой?
Ни голоса из-за реки
и ни мосточка, ни жердинки.
В лице прозрачном — ни кровинки
и — дышащие те зрачки.
______________
* Господи! (груз.).
Я вижу мать и вижу сына и
гиблого народа тьму:
содвинулось — лицо — едино...
За что же мучиться ему?
Какой указ? Какая стать
народу гибнуть в месте диком? П
еред лицом же, перед ликом замученных —
не устоять.
Я убежал — смотреть не мог.
Овраг, захламленный лесок,
куда-то дальше, дальше, к полю —
упасть и выреветься вволю!
...И жизнь пройдет, и смерть пройдет,
и кто-то, взысканный утратой,
как Теркин твой, переплывет
на берег правый — и вперед
путем поэзии проклятой!
