Сергей Кузнечихин Санитарный вариант, или седьмая жена поэта Есенина
Окончание. Начало в № 6/2
Отделение Фурмановых
Одному генералу подарили книгу, и он её прочитал. Книга называлась «Чапаев». Про героического комдива он, разумеется, слышал. И немудрено, вся Россия знает анекдоты про Василия Ивановича, Петьку ординарца и Анку пулемётчицу. Если мухи – разносчики заразы, то анекдоты – разносчики славы. Крысы и телевизоры – уже после них, на вторых ролях. Анекдоты он слышал ещё курсантом, а книгу прочёл в солидном возрасте, когда усвоил, что хороший солдат обязан стремиться стать генералом и увидел, что далеко не у всех это получается. Скромные мечтатели до лампас не дослуживаются. Он смог, однако взятая высота оказалась не то чтобы пустой, но ожидания и надежды не оправдались. Тут-то книга ему и подвернулась. Прочитал и понял, чего ему не хватает. Славы! Более того, книга подсказала самый короткий путь к ней, вожделенной. Благодаря ей он ясно увидел, откуда появились не только анекдоты, но и сам Чапаев.
Фурманов, Фурманов и ещё раз Фурманов.
Генерал вызвал своего особиста и приказал срочно собрать всю информацию об авторе романа. Особист сильно удивился, но приученный не обсуждать приказы, отдал честь и отправился выполнять задание.
Через неделю генерал узнал, что Дмитрий Андреевич Фурманов рождён в селе Середа Нерехтского уезда Костромской губернии. Отец его был крестьянином, позднее приписавшимся к мещанскому сословию и перевёзшим семью в Иваново-Вознесенск. Студентом Московского университета Фурманов ушёл на фронт, но в боевых действиях не участвовал, служил братом милосердия. Стихи стал сочинять в юности. У большого поэта выбора нет, он прикован к своей лире пожизненно. Перед слабым поэтом выбор весьма богатый, впрочем, как перед любым молодым человеком, лишённым яркого дарования. Не пытаясь оригинальничать, Фурманов пошёл в политику. Всё-таки надо признать, что слушать стихи приходят пресыщенные, а на митинги сбегаются голодные. Красивые призывы к новой справедливой жизни доходят быстрее туманных образов. Конечно, зажечь, заворожить толпу, заставить её поверить в лозунги, дано далеко не каждому. Но у него получалось. И ему это нравилось. А почему бы и нет, если получается. Особенно, если среди сотен устремлённых к трибуне глаз, вдруг высвечиваются распахнутые глазищи романтичной гимназистки. Когда пришло время перейти от слов к делу, Фурманов без колебаний попросился на фронт, в действующую армию. Ему предложили на выбор несколько дивизий. Фурманов хотел пойти к Азину. Но тот предпочёл другого комиссара.
Кто такой Азин, генерал вспомнить не мог, и это стало дополнительным подтверждением его правоты, поскольку, окажись Фурманов в его дивизии, теперь бы пришлось вспоминать, кто такой Чапаев.
Особист у генерала службу нёс добросовестно, разумеется, в своём понимании добра и совести, но тем не менее. Провёл дотошную перлюстрацию писем, изучил дневниковые записи, сравнил их с показаниями свидетелей и пришёл к выводу, что разрабатываемый объект является человеком сдержанным, трезво понимающим, какие материалы можно доверять бумаге, а какие целесообразнее оставить в голове. Ни в письмах, ни в дневниках не было обнаружено даже намёка на очернение образа Чапаева, и при этом командир дивизии оставался живым человеком, а не лакированной марионеткой. Особенно ярко характеризовал будущего биографа серьёзный конфликт из-за женщины, разгоревшийся между ним и Чапаевым. Штабное начальство, естественно, узнало о скандале, но Фурманов не опустился до того, чтобы делать его достоянием истории. В романе женщина не появилась, а в кино, выведенная под именем Анки-пулемётчицы, кружит голову не комдиву, а молоденькому ординарцу, и предусмотрительный автор использует классическую схему, по которой дворовая девка из постели барина выдаётся замуж за кучера.
Не остались без внимания и литературные пристрастия Фурманова: его высокомерное отношение к поэзии Тютчева, неуёмные восторги стихами Безыменского, пренебрежительность к Ахматовой, враждебность к Волошину и Замятину.
Все материалы были тщательно проверены, проанализированы и в компактном виде доложены генералу.
Предупреждение о возможном конфликте из-за женщины генерала ничуть не встревожило, последнее поражение на этом фронте он потерпел в чине старшего лейтенанта, после которого было одержано множество побед на любой вкус – от громких до строго засекреченных. Литературные заблуждения и склоки на писательской кухне генерала не волновали. Опускаться до подобных мелочей казалось недостойным. А напоминание о том, что после выхода романа Фурманов сумел воспользоваться успехом для административного роста, не только не насторожило генерала, наоборот, привело в восторг.
«Молодец! – воскликнул он, – плох тот писатель, который не мечтает стать министром культуры. Когда буду президентом, обязательно учту».
В конце доклада, уже сверх программы, особист счёл нужным доложить, что некто Пелевин тоже написал книгу про комдива Чапаева. И эта инициатива генералу не понравилась.
«Никаких вторых экземпляров и прочих ксероксов. Ты бы ещё Гоголя или Козьму Пруткова порекомендовал. Мне нужен Фурманов. А ещё лучше – целая рота Фурмановых!»
Особист был серьёзным аналитиком, но причину генеральского гнева понять не смог, выстроить в осмысленный ряд Пелевина, Гоголя и Козьму Пруткова тоже не получилось. Шестым чувством, подозревая, что начальство порет горячку, но, находясь в предпенсионном возрасте, он всё-таки поспешил выполнять приказ.
Через неделю рота стояла на плацу. Генерал прошёлся перед строем и понял, что погорячился, не учёл суворовское правило – брать не числом, а умением – и приказал выйти добровольцам. Рота сделала два шага вперед. Торопливо и поголовно. Озадаченный генерал гаркнул: «Смирно!» – и пошёл думать.
Битый час просидел, потом вызвал особиста и приказал отобрать двух человек из «головы» шеренги и пятерых – из «хвоста». Сформированное отделение велено было поставить на довольствие, обмундировать и, не жалея бумаги, снабдить канцелярскими принадлежностями.
Фурмановы дружно облачились в новую форму и щеголяли в ней даже за пределами части. Генерал сначала подумал, что они берегут гражданскую одежду, но, присмотревшись, понял, что любовь к мундиру с погонами неподдельна. Более того, новое отделение без какого либо принуждения или необходимости активно включилось в жизнь дивизии. Генерал расценил это, как желание досконально изучить материал, и был очень растроган, поскольку ожидал от расхлябанной интеллигенции чего угодно, только не дисциплины.
Вскоре ему доверили командовать очень большим округом. Получив повышение, боевой генерал не забыл и проверенных соратников. Самых преданных привёл за собой и, уже на новом месте, отметил: кого – звёздочкой на погоны, кого – должностью, кого – медалькой. Старался никого не забыть. Когда раздаются награды, всегда находятся недовольные, это – естественно. Однако генерал крайне удивился, обнаружив среди якобы обделённых людей из нового спецпризыва. Он полагал, что писателей волнует только литературный успех. Оказалось, что ничто офицерское Фурмановым не чуждо. Тоже начали намекать, дескать, неплохо бы… Не гуртом заявились. Поодиночке подкрадывались, выждав момент, стараясь угадать под настроение. Кто слезу подпускал, а кто и по-солдатски, напрямик – надо мол… А куда генералу деваться? Отказывать он умел. Но людишки-то призваны, чтобы портрет его создавать. А портрет должен быть красивым. Генерал всё-таки, а не бухгалтер какой-нибудь. Да и с какой стати казённые деньги жалеть, всё равно интенданты разворуют. И посыпался золотой дождь: звёздочка на погоны нужна – нет проблем; должностишка – пожалуйста; книгу стишков издать – да запросто, тащите всё, что нацарапали, пользуйтесь пока я добрый, пока на коне. И Фурмановы пользовались. Справедливости ради надо заметить, что авансы генеральские принимали не просто с благодарностью, но с явным желанием отработать их. Мало того, что не отказывались ни от каких поручений, сами напрашивались – и не только покомиссарить, это естественно, они и строевых командиров готовы были подменить.
Когда мастер с готовностью бросается исполнять чужую работу, значит одно из двух: или своё дело забуксовало, или никакой он не мастер.
Генерал догадывался, что нарисовать яркий портрет занятие непростое. Он даже помогать им старался. Рискуя жизнью, вытащил из ледяной воды тонущую девушку. Обматерил в теледебатах обнаглевшего журналиста. За десять минут до прибытия штабной комиссии улетел на охоту и возвратился перед их отъездом, извинился, что припоздал, техника, мол, подвела, и подарил всем по зайцу. Потом все гадали: случайно так получилось или подарок с намеком. Не обошлось и без марьяжных интересов. Какой же гусар без волокитства? Певичка столичная гастролировала. Генерал пригласил ее охотничьи угодья посмотреть. Полетели на два часа, а возвратились через двое суток, опять техника подвела. А какими заковыристыми афоризмами сыпал налево и направо – не только на биографический роман, но и на драматическую поэму с избытком хватило бы.
В общем, старался генерал, демонстрировал широту натуры. Фурмановым даже воображение напрягать не требовалось. Только записывай. И они записывали. Материал добротный, экономить никакой нужды, кроят перекраивают, а в итоге одни лоскутки. И не потому, что Бог талантами обделил, от них многого и не требовалось. Просто не могли успокоиться и отрешиться от суеты. Безостановочный бег на месте. Можно было бы ещё понять, если бы в запой сорвались. Даже у самых примитивненьких поэтов случаются большие душевные осложнения. А тут и халтурная работа, и халявный спирт – всё вроде подталкивает превратить письменный стол в кухонный. Ан – нет. Трезвенькие, как счетоводы. Хотя и труженики цифири, наверное, позволяют себе. Просто дорвались ребята до кормушки, не только губёнки затряслись, но и мозги залихорадило. И собрание стишков издать надо – сначала в мягкой обложке, а потом и в переплёте с золотым тиснением. И квартирку сначала получить, потом благоустроить. Да и о детишках подумать надо. Поэтами они числились молодыми, а все уже в серьёзном возрасте пребывали. Один даже внука заимел. В честь генерала окрестил. Но у генерала таких внуков по странам и континентам разбросано – со счёта сбился – где свои, где вражеские, разобрать не может. Для такого дела куда интереснее женское отделение набрать.
Когда работа не идёт, отношения в коллективе начинают портиться. И, опять же, близость кормушки согласия не добавляет. Каждому кажется, что напарник больший кусок проглотил. В маленькой компании разгорелась большая война за право считаться главным Фурмановым. Воевать бесшумно военные писатели не умели, не десантники всё-таки. Услышал генерал такой базар, вызвал их на штабной ковёр и тут-то впервые обратил внимание, что все его Фурмановы как бы на одно лицо. И засомневался генерал в правильности выбора стратегии и тактики – безликий солдат годен разве что для парада, а в разведку его не пошлёшь. Но отступать было поздно, да и не умел он отступать. Назначил им командира и без обходных маневров поставил вопрос в лоб – если через месяц литературный памятник не будет готов, отделение расформировывается и отправляется в отставку.
Книгу с перепугу они кое-как слепили. Но памятника не получилось. Герои рождаются только от большой любви – это дело интимное. А какая любовь при групповом сексе? И полиграфическая роскошь бездарному тексту спасения не гарантирует, скорее – наоборот.
Остаётся только добавить, что дальнейшая судьба генерала и его биографов неизвестна.
МОРАЛЬ
Во-первых – не из каждого плохого поэта может получиться Фурманов.
Во вторых – удачный фокус можно повторить на цирковой арене, но не в жизни.
В-третьих – спасти поэта может только женщина.
Литературу делают не только гении. Маленьких поэтов намного больше, чем великих, но и среди «маленьких» существуют весьма утончённые, впрочем, и весьма разжиревшие – тоже существуют и неплохо существуют, надо сказать.
Ленинские Субботники
Все мы – советские люди и те, которые берегут партбилеты, как хлебные карточки в военные времена, и те, кто избавился от них незадолго до путча или сразу после него, и мы, вечные беспартийные, только нам в отличие от них нет нужды открещиваться от прошлого и нахваливать теперешние порядки, для нас любая власть – мачеха, и тем не менее на ленинские субботники приходилось ходить всем, хотя бы в школьном возрасте.
Другой вопрос, кто чем занимался на этих сборищах.
Ну пьянство – это само собой. Пили и академики, и лаборанты, и райкомовцы, и скотники. Выпить после субботника святая обязанность советского человека. Толковые начальники на такие мероприятия даже казённых денег подкидывали из профсоюзных касс. Ещё, вечной памяти, Некрасов писал: «Бочку рабочим вина выставляю и недоимку дарю...». И всё-таки перед тем, как за стол сесть, надо было немного поработать руками: в конторе генеральную уборку сделать, мусор со двора на свалку или за город вывести, да мало ли что... Правда, одно условие соблюдалось неукоснительно – работа, пусть и бесполезная, но обязательно должна быть общественной. Лично я не припоминаю, чтобы кто-то из начальников отправлял пришедших на субботник ремонтировать собственную дачу. Покуситься на святое никто не отваживался, даже генералы.
В общем, тем, кто служил в присутственных местах, занятие для рук подыскивали. Но как быть писателям-надомникам, которые нигде не служили? Кто не рвался к общественной жизни, не имел привычки мелькать перед взорами влиятельных особ и не любил многолюдные попойки, те, разумеется, тихо радовались, что их не беспокоят. Но есть писатели, которые без всего этого и писателями-то себя не ощущают. Я не про пьяниц – люди они подневольные и не всегда ведают, что творят. Я о трезвенниках и о марафонцах алкогольных. Встанет такой инженер человеческих душ размяться от сидячей работы, включит радио в субботний апрельский день, а там только и разговору о трудовых подвигах в память вождя. В газетах – те же самые почётные трудовые вахты да ещё и с портретами особо отличившихся в проявление общего порыва энтузиазма. А о работниках пера – ни слова. Разве не обидно? И решили они проявить инициативу. Штаб организовался вроде как даже и стихийно. Однако без руля и ветрил далеко не уплывёшь. Председателем избрали Горького, но это так, для солидности. Фактически делами заправлял Маяковский, потом его оттеснили в тень мальчики из РАППа, какое-то время хозяйничала Галина Серебрякова по второму мужу Сокольникова на правах главного специалиста по основоположнику. Её сменила Мариэтта Шагинян, потом ещё кто-то, да мало ли их, всех не упомнишь, и не это главное. Не только предводитель, но и рядовые члены в меру сознательности должны были внести посильный вклад в летопись жизни вождя. Поэтому Маяковский со своей поэмой и встал у истоков движения.
Программа мероприятия, обсуждённая на общем собрании актива и заверенная ответственными товарищами, обязывала их каждый год в ближайшую к двадцать второму апреля субботу собираться в какой-нибудь из библиотек и приводить в порядок Лениниану. Проверяли, все ли публикации о вожде занесены в каталоги: новинки, переиздания, переводы на языки народов СССР, книги вышедшие в странах братского соцлагеря и вражеских капстранах – уточняли, дополняли и классифицировали. Но это была предварительная работа, к ней готовились загодя, и каждый приходил на субботник со своим списком. После того, как обязательные канцелярские манипуляции были выполнены, приступали к главному ритуалу – к сдуванию пыли с собственных трудов. А поскольку пылесосов на всех не хватало, использовался примитивный, но безотказный народный метод. Разумеется, не выколачиванием. О подобном святотатстве никто даже и заикнуться не смел. Только при помощи собственных лёгких и губ. После этого книга протиралась влажным тампоном из марли.
Акыны, у которых было много работы, ходили в главных авторитетах. Ну а те, у кого запаса пыли хватало на десять-пятнадцать минут, мыкались на правах мужиков. Позорнее всего было остаться без дела. Случалось, что возле какого-нибудь коллективного сборника собьётся до чёртовой дюжины авторов, и каждый дует до звона в ушах, такие вихри враждебные веют над многострадальной книгой, что даже страницы из неё вылетают, а это уже могут истолковать как идеологическую диверсию и начинаются извечные споры – кто виноват и что делать – вклеивать выпавшие страницы или прятать в мусорное ведро, пока начальство не заметило. Устранят следы преступления и снова начинают дуть, но уже осторожнее. Тяжела жизнь мужика в любой среде, и вымер бы он, бедолага, если бы не природная смекалистость. Если не хочешь быть выдворен из приличного общества – ищи приработок. И находили. Да как его не найдёшь, если он перед глазами. У самых крутых авторитетов книг на заданную тематику не четыре и не четырнадцать, с переизданиями да с переводами, у некоторых за сотню перевалило. Помните, как Маяковский декларировал: « Все сто томов моих партийных книжек». Для кого-то подобное заявление будет гиперболой или другой поэтической вольностью, а для кого-то реальной бухгалтерской цифирью. Так вот, попробуй-ка, обдуй сто этих книжек – чахотку заработаешь, и губы от перенапряжения в высоконапорный шланг превратятся. Без помощи мужика никак не обойтись. Но авторитет потому и в законе, тем и отличается от простого смертного, что характер держать умеет и актёрскими талантами не обделён. Помощи у кого попало просить не станет, а разыграет сцену так, что мужик сам на карачках к нему приползёт и станет вымаливать разрешение помочь сдувать пылинки, да ещё и поцапается с подобным себе за это право, а когда разрешение получит, одурев от счастья, выпачкает благодетеля соплями благодарности и начнёт покрикивать на тех с кем десять минут назад ползал возле ног авторитета.
Заканчивался библиотечный ритуал сдуванием пыли с собрания сочинений самого вождя. Открытие этого действа поручалось победителю соцсоревнования, то есть тому, кто за истёкший год сумел напечатать наибольшее количество трудов о житии самого человечного человека. Имя победителя определялось на заседании авторитетной комиссии. Случалось, суток не хватало для выявления обладателя почётного права. Считали и пересчитывали по двадцать раз. Да и саму систему подсчёта разрабатывали не один год. Сначала брали список публикаций – у кого длиннее, тот и первый, но романисты настояли, чтобы учёт вёлся по количеству страниц. И тогда взбунтовались новеллисты, доказывая, что слово в рассказе значительно весомее, потеешь над ним гораздо обильнее. Романистов убедить не смогли, зато раздразнили рифмоплётов. Раскудахтались, как на птичьем базаре: тоже, мол, довод нашли, вы потом пишите, а мы – кровью, и начали спорить, что дороже – капля крови или ведро пота. Продолжался этот английский парламент несколько лет, но нервы портили не зря. Выработали-таки систему коэффициентов. Разделили, умножили, прибавили, отняли, возвели в степень, и этому возведённому доверялось право подуть на первый том великого собрания сочинений.
Один год расстарались, подсчитали для каждого участника индивидуальный балл и в соответствии с ним составили очередь. Расстарались и зареклись. Мало того, что группу лидеров постоянно приходилось мирить и успокаивать, после распечатки полного списка и в хвосте буря поднялась, два пожилых поэта, занимающих третье и четвёртое место от конца, доссорились до оскорблений действием. Ситуация, напоминающая футбольные чемпионаты в конце сезона, когда борьба за выживание в лиге острее, чем борьба за медали. От составления полного списка пришлось отказаться – здоровый климат в коллективе дороже мелких амбиций. Да и сдувание пыли с первоисточников – процедура скорее нужная, чем желанная. Вслух об этом не говорилось, но все понимали, какая пыль сдувается для души, а какая – для властей и прессы.
Завершался субботник групповым портретом. Участники выходили во двор библиотеки, куда заранее было доставлено длинное бревно. Реквизит взваливался на плечи, и фотохудожник делал исторический кадр. При этом одного из мужиков обряжали в партийную кепку и заставляли повернуть голову так, чтобы личность было определить трудно. После двух-трёх штрихов опытного ретушёра на снимке появлялся человек невысокого роста, которого можно принять за вождя, но в случае необходимости доказать, что сфотографирован обыкновенный рабочий в кепке, носить которые в нашей стране никому не запрещается. Это на случай, если снимком заинтересуется не собрат по перу или попутчица в южном экспрессе, а представитель компетентных органов.
Фотографию сделать нетрудно. Физики, химики и прочие мастера и умельцы технического прогресса на то и существуют, чтобы облегчать жизнь серьёзным людям. С допотопным бревном намного сложнее: найди его, погрузи, привези, потом отвези, чтобы читатели не задавали праздных вопросов, споткнувшись о него. И плюс ко всему с каждым годом оно становилось всё длиннее и длиннее. Плотно сомкнутые ряды, принимающие в штыки любого новобранца, вопреки всякой логике постоянно пополнялись. Приходили всё новые и новые авторы воспоминаний о незабвенных встречах, и, естественно, профессиональные сочинители, куда же от них денешься. Захотелось антисоветскому поэту Пете Вегину прошвырнуться в Италию, взял поэму Вознесенского «Лонжюмо» и по мотивам своего кумира создал «Лето Ленина». Попробуй, откажи ему после этого в заслуженном праве. Отказывали только тем, у кого не было влиятельных покровителей. Веничка Ерофеев, умирая с похмелья, принёс к ним свою Лениниану, куда там – на порог не пустили, заявили, что труды изданные не на советских языках рассматриваются в другом коллективе, а он даже на место под бревном не претендовал, ему лишь бы пожар потушить. Могли бы проявить милосердие, но не проявили. Правда нашлась добрая библиотекарша и вынесла мученику бутылку Хересу под подолом.
И, тем не менее, количество участников катастрофически росло. В коллективе нарастала нервозность, усилились сепаратистские настроения. Руководство лихорадочно искало выход из тупиковой ситуации и не находило. Спас, как всегда, мужик. Бывший работник завода резино-технических изделий, пользуясь старыми связями и уважением коллектива, взрастившего его из обыкновенных инженеров в инженера человеческих душ, изготовил надувное бревно. Заводчане постарались, закомуфлировали его под ствол вековой лиственницы, которая, как известно, не подвержена гниению и может смело претендовать на символ вечности. Подделка была выполнена лучшими мастерами. Руководитель субботника долго отказывался верить, что бревно резиновое, пока не отважился пнуть его, сначала робко, потом сильнее, а, войдя в раж, врезал с разбега. После него получили дозволение попинать бревно и члены бюро. В общем, порадовал бывший инженер старших товарищей по литературному цеху. Избавил от непроходящей головной боли, от унизительных переговоров с работягами, привозящими и увозящими бревно, да и фотографироваться с ним намного легче, люди все в возрасте, ослабшие от сидячей жизни. В благодарность за великое изобретение, поэта, который к сорока годам еле выпустил две тонюсенькие книжицы, сразу же издали массовым тиражом в твёрдом переплёте и на внеочередном собрании выбрали в секретариат.
Четыре года бревно для субботника привозили в багажнике обыкновенной «Волги» и не могли нарадоваться. Но счастье долгим не бывает. Когда подделку в очередной раз взвалили на плечи, она неожиданно обмякла. Трагедия усугубилась тем, что фотограф щёлкнул именно в тот момент, когда бревно, с характерным звуком испустив воздух, стало превращаться в кишку и концы его безвольно обвисли.
Снимок неизвестно какими путями попал в буржуазную прессу. В Союзе разразился грандиозный закрытый скандал. Никого, правда, не посадили, но из четырёх инфарктов два закончились летальным исходом. Несчастный изобретатель повесился.
Потом за границей появились мемуары одного из участников рокового снимка, в которых он признался, что после того, как его книгу о шушенской ссылке Ленина, выдержавшую шесть изданий за десять лет, книгу, которую он, следуя многочисленным пожеланиям читателей, значительно расширил, отказались печатать в престижной и хорошо оплачиваемой серии, он, измученный постоянным невниманием критики, безденежьем и бесправием, специально выдернул пробку.
Но публикация, как всегда, запоздала. Бедный изобретатель умер с чувством вины, полагая, что бревно спустило из-за его ошибки в расчётах. Если бы он успел прочесть чужую исповедь, тогда бы... Но сослагательного наклонения в истории, к сожалению, не существует.
МОРАЛЬ
Во-первых – если поэт издал и переиздал себя десятки раз, это ещё не значит, что его будут долго помнить.
Во-вторых – всё дутое обязательно лопается. И лопается в самый неподходящий момент.
В-третьих – спасти поэта может только женщина.
Но великий почин не был бы великим, если бы не имел продолжения, если бы не появились наследники.
Сталинские субботники
Вождям надо, чтобы их безумно любили. Не могут они без этого существовать. А стихотворцев, предрасположенных к такой разновидности любви, всегда было предостаточно. Их большие сердца постоянно переполнены чувствами, которых в избытке хватает и на двух и на трёх вождей. Два сокола ясных Ленин и Сталин, мудрый учитель и верный ученик. Если сочинил песню об одном, так почему бы и о втором не сделать – воздержания в любви опасны для здоровья. Король умер, да здравствует король! Живым любовь нужнее. И, если честно, товарищ Сталин по сравнению с Владимиром Ильичём – как мужчина – значительно интереснее, сексуальнее, как теперь говорят, основательнее, без дамской суетливости, с твёрдым характером. В одном случае – лень, в другом – сталь. Металл слабых завораживает – и женщин, и мужчин с дамской психикой. А поэты, за редким исключением, натуры женственные, того же Маяковского взять, стоит заглянуть за мужланскую оболочку и сразу увидишь перепуганную дамочку, опоздавшую на поезд. Не Пушкин, к сожалению. Кстати, и товарищу Сталину до Пушкина далеко. Но вождь понимал, что гениальностью не отмечен, а притворяться гением было не в его характере, не желал он выглядеть шутом и добрым дедушкой притворяться не хотел. Смешных и добреньких любят только до поворота, на котором стоит жёсткий и сильный мужчина.
Стоило подать идею о сталинском субботнике, и все за голову схватились – как это им раньше на ум не пришло – новое движение, новый комитет, новые почётные должности. Идея, собственно, и возникла после бурного заседания авторитетной комиссии по ленинским субботникам. Теснота плодит обиды. Обойдённые пошептались и сделали заявление.
Почин при живом вожде затормозить не рискнули. Попробуй-ка, обзови зачинщиков ревизионистами или обвини в расколе. Быстренько найдутся уши, которые устроят свидание с людьми умеющими заставить говорить. Да собственно и раскола никакого не произошло. Никому не запрещалось посещать и те, и другие субботники. Просто руководили ими разные товарищи.
Первый субботник отвели, а ко второму товарищ Сталин возьми да и скончайся. Не успели опомниться от великой утраты, а Никита уже с докладом о культе личности на трибуну съезда взгромоздился, ни с кем не посоветовавшись, огорошил интимными подробностями. Пришлось переходить на нелегальное положение. Подпольное бюро выехало за город на маёвку и разработало дальнейшую тактику и стратегию. Время проведения субботника единогласно решено было перенести с двадцать первого декабря, на пятое марта, на день смерти. Весёленький балаган заменить днём скорбного труда в память об отце всех народов. И не только по соображениям конспирации: новая дата придавала субботнику другой подтекст, более символичный. Показная акция должна была превратиться в подвижнический труд.
Обывательский, по их понятиям, праздник Международный женский день служил отличным прикрытием для мероприятия. Пока мужчины, заглаживая свои грешки перед жёнами и невестами, бегали по городу в поисках цветов и дешёвых подарков, участники тайного субботника, разбившись на тройки, отправились по библиотекам. Представляете, входят солидные товарищи, вооруженные сверхмощными удостоверениями, бедные методисточки, запинаясь от волнения, ведут их в книгохранилище, потом одни украдкой подглядывают, а другие украдкой сдувают пыль со своих шедевров.
После библиотек тройки стекались на обед в окраинный Дворец культуры, где работал директором бывший начальник зоны. На столах ничего лишнего: водка, солёные огурцы, хлеб и рыбные консервы. Пили из алюминиевых кружек. За Сталина! За веру! За победу! Водка – лучший массажёр для мужских голосовых связок. После нее песня сама просится наружу. Прополоскали горло и хором:
В бой за Родину! В бой за Сталина! Боевая честь нам дорога. Кони сытые Бьют копытами, Встретим мы по-сталински врага.
И здорово, надо сказать, получалось, до блаженных слёз. Обнимались и клялись в вечной любви к Нему. Кто-нибудь провозглашал очередной тост, а потом, не присаживаясь: «Артилеристы, Сталин дал приказ!»
Расставались под утро – полные планов и надежд, сплочённые общей любовью и тайной. Но единство длилось недолго. Прознали, что все книги, в которых упомянут товарищ Сталин, собираются пустить под нож, а на бумаге, изготовленной из макулатуры будут печатать Дюма и речи Хрущёва. О том, что подобного кощунства допустить нельзя, спору не возникло. Все понимали, что святыни надо спасать, но если дожидаться очередного субботника, можно потерять всю сокровищницу, все высокие строки о товарище Сталине, изданные при его жизни. Порешили устроить месячник спасения. Не жалея ног, каждый должен обходить библиотеку за библиотекой и незаметно выносить книги. Для хранилища директор Дворца культуры предложил свою территорию и обещал уговорить бывшего сослуживца, который заведует овощной базой. Руководство операцией взял на себя директор Дворца культуры. Он был решителен и краток:
«Время работает против нас, но дело наше правое, мы победим! За Родину! За Сталина! Вперёд!»
И священные книги начали заполнять Дворец культуры и закрома овощной базы. Поток не иссякал, но намётанный глаз бывшего начальника лагеря быстро определил, что значительная часть контингента в пополнении запасов участия не принимает. Разобраться в ситуации он поручил дирижёру детского хора, своему бывшему заместителю по режиму. Срочно был заведён журнал. Количество авторов и количество алюминиевых кружек не совпадало. К подозрительным элементам были приставлены активисты из хора. Результаты слежки превзошли самые тяжёлые подозрения. Гражданам можно было бы найти какое-то оправдание, если бы они по интеллигентской трусости или неумению воровать, отсиживались бы на своих дачах. Что взять с чистоплюев? Так нет же, эти недорезанные контрики мотались по библиотекам с утроенным, по сравнению с остальными честными писателями, энтузиазмом, но украденные книги они сжигали. Негодование директора Дворца культуры грозило перейти в бешенство.
«Этак до чего можно докатиться! – кричал он. – Сегодня книги, а завтра партбилеты начнут жечь?»
Экстренно был собран штаб субботника, на котором заслушалось дело диверсионно-вредительского блока. Обвиняемые во всём сознались. Оказалось, что эти перевертыши никогда не верили в товарища Сталина, и у каждого из них было заготовлено по несколько произведений, разоблачающих культ его личности. Мало того, наиболее клеветнические пасквили были уже переведены на немецкий и французский языки Лионом Фейхтвангером и Андре Жидом. Переводы ждали своего часа и штрейбрехеры из типографий готовы были в любой момент включить свои продажные машины по приказу специальных служб. После таких признаний вся группа была приговорена к десяти годам исправительных лагерей без права переписки и посмертных переизданий. Исполнение приговора назначили на ближайшее светлое будущее.
Процесс закончился, но мытарства продолжались. Через неделю, после исторического заседания, все его участники и судьи, и подсудимые были вызваны на общее бюро писательской организации. Все – кроме директора Дворца культуры, который членом Союза писателей не являлся. Не успел вступить. Книгу для него уже написали, но несвоевременная речь Хрущёва помешала её издать. В бюро заседало много авторитетных участников ленинских субботников, они-то и припомнили сталинистам недавний раскол и образование особой фракции, претендующей на лидерство. Поводом для проработки послужил нелепый случай. Библиотечная вахтёрша увидела под брючным ремнём Алексея Толстого роман «Хлеб». Советский граф книгу под ремень спрятал, а пиджак, по широте своей натуры, застегнуть забыл. Вахтёрша была из вологодских, живого классика в лицо не знала, хотя приключения Буратино помнила наизусть. Честно выполняя долг, остановила расхитителя, а потом, когда выяснилось, кого она задержала, расстроилась до слёз, но было поздно. Ретивые служаки успели сообщить во все комитеты, а завистники писателя подняли шумиху и потребовали собрания. Алексей Николаевич, смущаясь, объяснил, что пообещал книгу с автографом одной из поклонниц, но дома экземпляра не оказалось, поэтому и пришлось прибегнуть к мальчишескому методу. Седина в бороду бес в ребро. Пришлось простить за вечную молодость, за талант и за хождение по мукам. К тому же выяснилось, что ни к тем ни к другим субботникам живой классик отношения не имел. Зато остальным участникам всыпали по первое число. Особенно возмущались верные ленинцы. Даже Солоухину досталось. Припомнили сплетню, будто издание первой книги его стихов благословил сам Сталин. Солоухин, мужик себе на уме, молча выслушал критику и только на улице дал себе волю, проворчал: «Ничего, не облезу, Бог не выдал, свинья не съела, а у вас, дорогие товарищи ленинцы, всё ещё впереди, все казанские университеты, ужо посмотрим, как вы будете свою лениниану из библиотек тырить». Нагнулся, поднял с земли камушек, подержал на ладони, полюбовался и спрятал за пазуху.
МОРАЛЬ
Во-первых – Сталин, разумеется, злодей, но два добрых деяния он, всё-таки, совершил: наказал Бухарина за «Злые заметки» и Пашу Дыбенко за то, что бегал на сторону от великолепнейшей женщины Коллонтай.
Во-вторых – вождей, в отличие от поэтов, хвалят только при жизни.
В-третьих – спасти поэта может только женщина.
Если б ты знал, санитар, как трудно искать мораль там, где царит аморальность. И вообще надоело мне про них, про придворных. Чувствую, что и сама на их жаргон переходить начала, а это губительно. Пора говорить о главном, но осталась последняя вступительная беседа, на первый взгляд и необязательная, потому как относится не к России, а к Франции, в которой русскому целителю делать нечего, это уже без сомнений, но история очень поучительная, и где гарантии, что подобное не повторится на русской почве.
Верлен и Рембо
Ну что же ты, санитар, сколько можно таскать свой пошленький багаж, постыдился бы...
Рэмбо – это громадная американская обезьяна, а Рембо – знаменитый французский поэт. Но знаменитый и великий – не одно и то же, об этом у нас уже был разговор. Самый великий французский поэт – Верлен. Король поэтов. Только с королевой не повезло. Женила его на себе некрасивая склочная баба. Самого Верлена тоже красавцем не назовёшь, зато какой талантище, а музы достойной найти не мог. Как он страдал! Все его стихи рождены страданием. Верлена я обожаю. А Рембо – нет. Торгаш он и есть торгаш. Живыми людьми спекулировал. Правда, это потом, когда заматерел, а поначалу крутился в парижском полусвете чуть ли не на побегушках.
Увидел Верлен кудрявенького красавчика, и взыграло ретивое. А Рембо на Верлена никакого внимания. Он совсем не перед ним задом крутил. Надеялся кого-нибудь с толстым кошельком зацепить. С франками, с фунтами, с гульденами – без разницы. Но зацепил нищего Верлена. И тот в Рембо, как Пушкин в Наталью Николаевну. А чем завлечь красавчика? С валютой просто – отдайся, отрок, озолочу – и отрок отдался. Если в штанах большая ширинка, тогда и карманы большие нужны. Бывает, и за счёт ширинки живут, но такие сделки только со старухами. А поэту для вдохновения молоденькие требуются. Мой, например, девиц из хореографического кружка приводит, так я не ревную, потому что – поэт. Чешет Верлен свою лысину, а как подступиться – не знает. Нечем ему Рембо озолотить. А за так – не отдаётся. Скупится меценатствовать. И запил Верлен с тоски. Неделю квасил, а на выходе из запоя его осенило, у поэтов такое частенько случается, придумал, с какого боку к Рембо подкатиться. Приходит и говорит:
«Отдайся, а я тебя прославлю!»
Парнишка, даром что деревенский, но смекнул, что реклама в торговом деле не помешает. И заинтересовался, каким образом этот лысый алкаш прославить его собирается. А тот ему и говорит, что поэтом сделает, знаменитым на всю Францию.
«Вот, – говорит, – гениальные стихи из неопубликованных, завтра несём в редакцию и печатаем под твоим именем. Ляжешь со мной и проснёшься знаменитым».
А торгаш ему:
«Нет, – говорит, – сначала славу обеспечь, а потом уже расплачусь, честное купеческое».
Верлену деваться некуда, пришлось согласиться. Отнесли, напечатали, слава пошла. Но Рембо торгуется – никакая это не слава, говорит, а всего-навсего известность. Гонорары получает, с элитой общается, и всё равно мало. Новых стихов требует. Верлен места себе не находит – раздразнили аппетит, а не дали. Бесится поэт. Жену со злости поколотил и в бордель отправился. Искал сочувствия, а нашёл насекомых, у вас в медицине они известны под названием лобковая вошь. Пока в очереди за политанью стоял, сочинил стихотворение про искательниц блох, имея ввиду этих самых вошек. Показал Рембо. Тот оценил, но поспешил не в постель, а в редакцию, с издателями он уже без помощи Верлена объяснялся. Поэт ему, а где же, мол, обещанное?! Ну а торгаш не отказывается, хитрый, только сначала насекомых вывести предложил и справочку от доктора предоставить. И снова томление, снова грёзы, снова запой. От страсти неудовлетворённой у Верлена нервное расстройство случилось. В таком вот бреду и сочинил он поэму про пьяный корабль. А когда протрезвел, прочитал и понял – на века сработана вещь. Хотел себе оставить для полного собрания сочинений. А Рембо уже тут как тут.
«Ну-ка, дай-ка, – говорит, – гляну, что я новенького и нетленного насочинял».
Верлен листок за спину прячет.
«Это личное, неотшлифованное».
Да где поэту торгаша обмануть. У того – нюх.
«Ишь ты, – говорит, – какой хитрый; как хорошенькое, так сразу личное, а для меня – на, боже, что нам не гоже».
Верлен ему:
«Зачем напраслину возводишь, я для тебя цветной сонет приготовил, ты с ним в историю войдёшь».
Рембо от сонета не отказался, но не уходит, выпить попросил, а потом и говорит:
«Устал я что-то, разморило меня, можно я у тебя под бочком прилягу, только без приставаний, пожалуйста».
А сам уже брюки снимает и шторы задёргивает.
У Верлена руки затряслись, лысина вспотела, ноги подкосились –наконец-то, вот оно желанное. Рассудок помутился. В таком состоянии не то что любимое стихотворение, собрание сочинений отдашь. Прежние поэты с размахом были, нынешним не чета.
И ушёл «Пьяный корабль» в кругосветное путешествие под пиратским флагом, а если проще – под именем Артюра Рембо. Отработать ему, конечно, пришлось, не отвертелся, но сколько он стихов за мелкую услугу вытянул. Каждый раз, перед тем как штаны спустить, новенькое требовал. А у Верлена, как назло, творческий кризис наступил. Рембо видит, что старик выдыхается, сальдо с бульдо прикинул и решил, что для славы вполне достаточно уже напечатанного, значит, пора все силы бросить на торгашеское дело. Нечего время даром терять. Время – деньги. Но красиво уйти, по вредности своей спекулянтской натуры, не смог. Выложил Верлену на прощание, что и стихи у него слабенькие, и мужское достоинство не крепче стихов.
Для поэта – страшнее оскорбления не придумаешь. К несчастью, и пистолет под руку подвернулся. Хорошо ещё – не насмерть. Но щелкопёры раздули скандал. Беднягу Верлена в тюрьму засадили, а Рембо в Африку удрал и спекуляцией занялся.
Он живыми людьми торгует, а критики луку нанюхались и плачут, что юный гений оставил поэзию. Сочиняют восторженные статьи, рыщут в поисках его ученических строчек и черновиков, и хоть бы один засомневался, что гений никогда не сменяет лиру на счёты. А то: «Сверкнул талантом и пропал в африканской ночи». Голой попкой сверкнул, а не талантом. Прости за грубое слово, но другого он не заслуживает. Да ещё и великого поэта за решётку загнал. Дантес номер два.
И самое несправедливое, что всё это могло остаться в тайне. И осталось бы, если бы моя знакомая не нашла дневник с предсмертной исповедью Рембо. Видимо, вспомнил Бога, испугался и с грамматическими ошибками, но откровенно переложил на бумагу всё, что на душе скопилось и давило.
Как попала исповедь к моей знакомой? Случайно, когда выполняла интернациональный долг. Нет, не в Афгане. К афганской компании она уже повзрослела до такой степени, что и с внутренними долгами сложновато стало. Имеется в виду другая страна. Была у неё конспиративная встреча в борделе, а резидента выследили, пять человек на хвосте привёл, а когда понял, что окружили, нажал потайную кнопку в портфеле – всех в клочья, а полстены в пыль. Там в пыли тетрадочка эта и нашлась. Моя знакомая сразу поняла ей цену и пересняла на микроплёнку. Когда возвращалась в Россию, спрятала тетрадку в чемодане, а плёнку – на себе. Всё отобрали. Но, думаю, таможенники вовсе не дураки такое богатство уничтожать, нашли покупателя. К очередному юбилею Верлена обязательно где-нибудь опубликуют. Шило в мешке не утаишь.
МОРАЛЬ
Во-первых – гений и торговля несовместимы.
Во-вторых – великий поэт может позволить себе любую слабость, кроме одной – писать посредственные стихи, даже если пишет их за другого человека.
В-третьих – спасти поэта может только женщина.
Теперь о главном
Теперь можно поговорить и о Есенине. Надеюсь, ты созрел для правды и сможешь отличить её от сплетен, которыми опутала его орда мемуаристов разных мастей и чинов. Верь только мне. И здесь, и после.
Может, попадётся тебе когда-нибудь книжонка Мариенгофа «Роман без вранья» – не верь ни единому слову. Знала я этого Толеньку. «Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли» – Есенин с ними ласков был, со всей этой ряженой братией. Иные из его свиты рядились в шутов, а Мариенгоф старался казаться принцем. Зачем-то требовал, чтобы ударение в фамилии делали на предпоследнем слоге. А Есенина он ненавидел. И меня пытался в постель затащить, но я шепнула ему кое-что на ушко, и всё его достоинство рухнуло. Знаешь, чем его достала? Посоветовала создать хотя бы одно стоящее четверостишие, перед тем, как домогаться женщины поэта. Отскочил, как ошпаренный, и уже не приближался. Любой нормальный человек, прочитав его так называемый роман, поймёт, что природа с избытком наградила сочинителя завистью и самовлюблённостью. Он даже Зине Райх не мог простить обширной попки, потому что у его Никритиной оная часть тела, можно сказать, отсутствовала. На первый взгляд весь из себя ироничный, но как только начинал говорить о себе, сразу же впадал в кондовый пафос. Импозантная внешность заменяет талант перед зеркалом, но не перед чистым листом. Да не так уж и красив он был. Но на Есенина смотрел свысока. Смотрел и никак не мог понять, почему стихи этого деревенского мальчика всем нравятся, а от его блестящих творений людишки нос воротят. Всё на свете понимал, а этого не мог. Приступ наивности. Нет, он действительно считал свой талант утончённее и очень надеялся на благодарных потомков, которые всех расставят по местам. Для этого и романчик сочинил, чтобы ценителям поэзии было легче разобраться – кто есть кто. И настоящие ценители разобрались без особого труда. Бумага жестока к бездарностям, просвечивает как рентген. Гулял на деньги Есенина и его же обвинял в кулацкой скупости. Презирал и постоянно вертелся возле него. Хорохорился для виду, но понимал, что отлепись от Есенина – и никто его не заметит, и водкой никто не угостит. Но больше всего раздражали Мариенгофа блаженные психи, которые раньше выдавали себя за Наполеонов, Разиных, любовников Екатерины, а потом вдруг все стали Есениными. А выдавать себя за Мариенгофа почему-то никто не хотел.
О психах разговор особый.
Один из них натянул на лысину парик с пшеничными кудрями и объявил себя Есениным, но чтением стихов на поэтических концертах промышлять не стал. Он пошёл другим путем – организовал банду. А набрал в неё не каких-нибудь вульгарных налётчиков из окружения Лёньки Пантелеева или пана Грициана Таврического – подобрал непризнанных гениев. В банду принимался только тот, кто имел при себе не меньше десяти килограммов рукописей. Сначала их было семеро. Первую акцию, как положено графоманам, провели в типографии. Горький написал разгромную рецензию на книгу основателя банды, и в отместку они сожгли свежеотпечатанный тираж романа «Мать». Устроили костёр и заодно увезли сейф из кассы. Для устройства лагеря нашли себе невысокую гору с глубокой пещерой. Гору, естественно, обозвали Парнасом. И клички себе придумали: Тютчев, братья Толстые, Козьма Прутков, Андрей Белый... Взяли банк и антикварный магазин, не оставив следов. Слава пошла. Народ на Парнас потянулся. Но отбор был очень строгий. Однако, если человек очень нужен был, не чванились, сами с поклоном шли. Шулер во Львове промышлял и писал новый вариант поэмы «Кому на Руси жить хорошо», за ним специально Тютчева откомандировали. Детективщика нашли, того вроде и широко издавали, но признания всё равно не было, кто же станет уважать сочинителя дешёвых страшилок, а для банды подобный специалист не лишний. Фантаста, пойманного на плагиате, привлекли, у того смежный талант обнаружился: мастерски подделывал чужие документы. Собралось около двадцати человек. На всей территории Малороссии не было банды равной им по изобретательности. Ни красные, ни белые, ни серые, ни зелёные – никто не мог их перехитрить. Лёвка Задов так проигрался в карты Некрасову, что махновские планы Есенин знал лучше самого Нестора Ивановича. Красные по указанию Троцкого собрали церковное золотишко и отправили обозом в Москву. В сопровождение отрядили семь человек, а четверо из них, включая командира, оказались из банды. Они у красных в самых ярых активистах ходили: стенгазету выпускали, наглядную агитацию готовили, боевые песни сочиняли – лучшей почвы для роста графоманам и придумать трудно. И не дошёл обоз до Кремля – пропал без единого выстрела. И гетмановское золото до немецкой казны не доехало. Отбила ценности вроде бы атаман Маруська, но наводка была графоманская, а потом махновский контрразведчик и будущий чекист Лёвка Задов завладел ими, опять же по наводке братьев Толстых, которые забрали себе две трети добытого, а последнюю треть Лёвка проиграл Некрасову. Деньги, между прочим, они планировали потратить на выпуск собственного журнала.
Врагов у них было больше, чем у кого-либо: и Троцкий за ними гонялся, и Блюхер, и Петлюра, но те, кому не везёт в любви, ужасно везучи в игре. И всё-таки – сколь, верёвочка, ни вейся... Губит людей не пиво, губит их аппетит. А графоманов – честолюбие. Захотелось самозванцу привлечь в банду самого товарища Сталина. Узнал про его стихотворные неоценённые опыты, про лихие экспроприации и загорелся, решив, что лучшего начальника штаба для банды не найти. Послал Тютчева на переговоры. Товарищ Сталин согласился – какой из начинающих поэтов откажется от встречи с Есениным. Где состоялась эта встреча – никто не знает. Но банда и её золотой запас исчезли. И забыли о ней подозрительно быстро.
Настоящего Есенина, между прочим, никуда не вызывали. Видно, самозванец признался на допросе. А куда денешься, если под золотоволосым париком – лысый череп. Кстати, о париках, говорили, что при нём всегда был запасной. Может, это и сгубило?
Много их появлялось в разное время и в разных местах. Но мне хотелось бы рассказать про некоего Звезденко. Этот не просто самозванцем был, а двойником. Вылитый Сереженька. Пятая жена встретила его ночью возле «Стойла Пегаса» пьяненького, ну и повела домой от греха, чтобы в Тигулёвку не забрали. И только в постели догадалась, что изменила Есенину неизвестно с кем. Догадалась и чуть было с собой не покончила. Но об этом чуть позже.
Звезденко стихов совсем не писал. Трёх строк связать не мог, но ему страшно хотелось быть поэтом. Да тут ещё и внешностью есенинской Бог наградил. Или бес подшутил? Когда его в первый раз с Есениным перепутали, совсем парень покоя лишился. Дамочка одна истеричная в Харькове подошла с книжкой и автограф попросила. Стихов сочинять не умел, но сметка имелась. Нацарапал на обложке пару слов – и сразу же в книжную лавку. Купил два сборника. С памятью ему повезло, но ещё сильнее ему повезло, что родился он в городе, рос среди русских и говорил без акцента, а то получилось бы, как с пушкинскими стихами, когда вместо: «паду ли я, стрелой пронзённый, иль мимо пролетит она», звучало: «чи гэпнусь я дрючком пропэртый, чи мимо прошпиндорит вин». Сидел дома и зубрил, вставал чуть свет, а ложился под утро, даже в обед с книжкой не расставался.
В общем-то нет ничего удивительного в том, что Звезденко влюбился в есенинские стихи, не он один; но этот не просто влюбился, он помешался на них, и начал считать их своими. От кого-то услышал, что Маяковский посмеялся над стихотворением «Хороша была Танюша», и возненавидел горлопана. Пробился в Москву, выследил Маяковского и при его любимой Лиличке плюнул трибуну революции в лицо. Охранников такая дерзость в шок вогнала, пока оцепенение стряхивали, да пистолеты доставали, Звезденко и след простыл. Но возвращаться в свой Харьков он не спешил, не мог упустить возможность посмотреть на кумира с близкого расстояния и услышать его голос. Чтобы фанаты не увидели одновременно двух Есениных, купил у цыганки чёрные очки, прикрыл кудри беретом и вечера напролёт просиживал в «Стойле Пегаса». В гостиницу возвращался расстроенный, но бить стёкла в окнах РОСТА не забывал, а в номере вставал перед зеркалом, сравнивал себя с поэтом и не находил разницы. Смотрел, пока губы не начинали шептать стихи, порой даже отбегал к столу, хватал карандаш и начинал записывать «клён ты мой опавший, клён заледенелый», или «ты жива ещё, моя старушка».
В каком-то захудалом кабачке Замоскворечья отважился он в первый раз почитать стихи от имени Есенина. Приняли восторженно, напоили вином и студенточку с собой увёл. Первый шаг сделал. И обезьяна превратилась в человека. Был никем, а стал всем. Словно клад нашёл – не искал, а случайно наткнулся... и сразу же начал тратить, пока не схватили за руку. Потом он и к выпивке пристрастился, а пуще всего к женщинам, здесь он и самого перещеголял. Есенин, кстати, никогда не был бабником, всё получалось из-за жалости к нам, потому что не всегда хватало характера отказать, боялся обидеть. А Звезденко жаден был, как голодный пёс. Если бы силёнок хватало, он бы и десяток в спальню к себе притащил, не поочередно, а сразу.
Удачную премьеру отпраздновал, но рисковать дальше не захотел, сообразил, что у себя на Юге и спокойнее, и урожаи побогаче собрать может – провинция, она всегда щедрее к столичным звёздам. Запасся свежими стихотворениями из газет, чтобы репертуар обогатить, купил чемодан книг для подарков, и понеслась душонка в ад. И Харьков, и Киев, и Одесса, и Херсон – бесконечные гастроли и постоянный успех. Гуляй, пока молодой! Лови удачу, пока время мутное, пока поезда еле ходят и почта с перебоями работает. Связь действительно была из рук вон. Сплетни обгоняли телеграммы. Дошло до Звезденко, что Есенин уехал из России. И поверил. А как не поверишь, когда поэты от мала до велика, словно цыгане, за кордон подались. Да тут ещё случайно о Персидских мотивах услышал: «Голубая родина Фирдуси», «Корабли плывут в Константинополь»... Слухи застигли Звезденко на одесских гастролях. Последний пароход с врангелевскими офицерами уже на рейде стоял. Сам не понял, как нанял рыбацкий баркас, и погнал вдогонку – пьяному море по колено. Рыбаками греки были, окажись в лодке русские – может, и отговорили бы, а этим до наших берёзок дела никакого, им лишь бы заплатили. Капитан парохода увидел Есенина и скомандовал: «Малый назад». Он за честь посчитал спасти великого поэта от красной чумы, – у кого-то горсточка русской земли в мешочке, а у него на борту и соль этой земли, и аромат её.
Только в Константинополе свои ароматы и пряности. Беженцам не до стихов, а туркам – тем более. Нашёл Звезденко для себя плохонькую Шаганэ из ночлежки, но по кудрям его ни о чём она не догадалась. Не великим русским поэтом грезила турчанка, а багдадским вором. А ему что делать, бриться наголо и обматывать голову чалмой? Нет уж! Его даже сходство с турецким султаном не обрадовало бы. Только с Есениным и ни с кем другим. Голодал, под забором ночевал, чуть было в петлю не залез – пока не встретил казачков, собирающихся назад, в Россию. С ними и вернулся. А дома узнал, что Есенин никуда не уезжал.
И не мог он уехать, потому что не Звезденко он и даже не Аверченко, а – Есенин. Дункан тоже этого не понимала. Ты не думай, что я ревную. Баба она простая, так что я очень хорошо к ней отношусь и всё понимаю, особенно сейчас, когда сама не в юном возрасте. Я вообще всех своих предшественниц уважаю. Разве что к четвёртой, к Софье Толстой, есть у меня некоторые претензии – слишком дорого заплатил Есенин за короткую связь с графинюшкой. Но поэты всегда платят дорого, потому как чем дороже заплатишь, тем звонче будут стихи, как аукнется... Обидно за Галю Бениславскую, злую шутку сыграл с ней случай, но об этом чуть позже.
Собачья жизнь даже хороший характер портит. Только откуда взяться хорошему характеру у Звезденко? Попробовал бы кто-нибудь жить с ворованной славой, спать с женщинами, которые постоянно обзывают тебя чужим именем. Пока мыкался в Константинополе, свободный от гастролей, поклонниц, а зачастую не только от вина, но и от хлеба – времени подумать было предостаточно. Немного подумать всегда полезно, однако, если начать заниматься этим каждый день и каждую ночь – это уже опасно для здоровья. И додумался Звезденко до того, что он сильнее ненавидит Есенина, чем любит его. А любил ведь, бездумно и крепко любил, но, перейдя границу сближения, возненавидел. Может, и не Есенина, а Звезденко возненавидел он, случайно перепутав, кто есть кто? У Блока с Белым похожая история была. Но те стоили друг друга, враждовали на равных. А у Звезденко всё без взаимности: и любовь, и ненависть, как при односторонней связи. Хоть лопни от ненависти, хоть растай от любви – исход один. Вот в какие тупики попадает русский поэт на чужбине.
Вернулся на родину, погастролировал немного и снова затосковал. Проснулся как-то с великого перепоя в постели жены крупного военного начальника. Хозяйка в пеньюаре по спальне порхает – ни стыда перед любовником, ни страха перед супругом. На столике в серебряном ведёрке со льдом шампанское томится. У мадамы глаза в тумане:
«Серёженька, – говорит, – прочти, пожалуйста, про взгляд с поволокой и лукавую кротость мою».
Он молчит. Лицом к стене повернулся и простыню на голову натянул. Она не отстаёт:
«Ну, Сережёнька, напомни, пожалуйста, как там у тебя дальше будет».
«Лично у меня заканчивается так», – сказал Звезденко и самым грязным матом без рифмы и без размера заменил есенинские строки.
Дамочка ресницы вскинула, туман с глаз отгоняя, и пока соображала, чем ответить, Звезденко достал шампанское из ведра, а лёд ей на голову высыпал.
Кстати, сейчас много разговоров о Есенине-матерщиннике, о грубияне с женщинами. Ложь это. Грязная обывательская ложь. Лично я ни одного нецензурного слова от него не слышала. Кто распускал эти слухи? Может, дамочки, с которыми Звезденко забавлялся? И они тоже. Но главные виновники, несомненно, бездарные щелкопёры. Бездарные и завистливые. Им бы только искорку заполучить, а пламя они раздуют.
Сорвал Звезденко зло на красной генеральше, и всё равно не полегчало. Запил. И на винных парах, как на дирижабле, перенёсся из Киева в Ленинград.
В таком перевозбуждённом состоянии и столкнулся он с пятой женой Есенина. И привела она пьяненького к себе в гостиницу. А когда он захрапел, она чуть не поседела от догадки, что рядом с ней лежит двойник мужа. Потому как поэт никогда не издавал во сне таких вульгарных звуков.
Сначала она хотела покончить с собой, до того страшно было осознавать, что изменила любимому, пусть и невольно. И покончила бы. Я её знаю – очень решительная женщина была. Но при этом и очень расчётливая. Речь не о мелкой бабьей выгоде. Расчётливая по-умному, для пользы дела, во имя любимого. Руки на себя не наложила, потому что прежде всего думала о Есенине, которого надо было спасать. Свои люди шепнули ей, что чекисты готовят убийство поэта. Под храп Звезденко и пришло в женскую голову – подставить убийцам вместо поэта его двойника, а самого спрятать на время. Родственник у неё служил лесником в Мещерских лесах, в такой глухомани можно и год, и два просидеть, а потом – авось, и обстановка изменится. И решила она, что появление Звезденко вовсе не случайно, – увидел Создатель тучи над головой своего баловня и послал ангела-спасителя. Так что никаких угрызений совести перед безвинно пострадавшими – всё решилось на небесах.
Жертва спала в ожидании заклания, но самого Есенина, перед тем как спрятать, предстояло ещё отыскать, опередить тех, кто за ним охотился. Пятая жена попросила официанта принести в номер ящик пива, положила сверху записку для Звезденко, чтобы тот никуда не уходил без неё, и побежала по знакомым, узнавать, с кем пьянствует Есенин. Человек десять потревожила и никто не смог сказать. А время не стояло, взрывной механизм был уже заведён, и в любой момент могло случиться непоправимое. В отчаянии поехала она к тому самому чекисту, который предупредил её об убийстве. И правильно сделала. Тот сам уже собрался разыскивать её, чтобы объявить отбой, слух о ликвидации Есенина оказался неверным. Но могло случиться и такое, что приказ всё-таки был, и его отменили или даже отсрочили – тонкостей чекист не знал, но весть была всё же добрая, и он собирался первым принести её красивой женщине. Пятая жена, кстати, была обладательницей редкой красоты, не чета внучке классика, и даже Зинаиде Райх не чета.
Чекист взял служебную машину, и они поехали к Есенину – где пьянствует поэт, он знал всегда. Примчались к Вольфу Эрлиху. Постучались, никто не отвечает. Дверь тронули, а она не заперта. В квартире сплошные натюрморты: один – из пустых бутылок и остатков закуски – на столе, второй на диване – в образе пьяного Есенина, Эрлих пусть и приподнялся с канапе, но всё равно – натюрморт. Узнал кое-как жену поэта и обрадованно протягивает записку.
«Мне, – лопочет, – посвящено самое последнее стихотворение, и не кому-нибудь, а мне. Кровью...»
Глаза от блаженства закатывает, физиономия самодовольная. Записку сначала чуть не в лицо совал, потом за спину прятать начал – нашёл время для игрушек. Пришлось чекисту вмешаться. Глянула жена в листок и обомлела – стихи действительно кровью написаны и в них: «В нашей жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей», – стихи, которые через день-два стали известны всей России. Но жена об этом ещё не знала. Протянула записку чекисту. Тот прочитал и, ни слова ни говоря, направился к столу, слил недопитое в один стакан и протянул Эрлиху. А много ли полумёртвому надо, три глотка сделал и, не успев доползти до канапе, захрапел на полу.
План свой чекист объяснил уже в машине, когда они увозили пьяного Есенина в деревушку под Гатчину, где жила богомольная старуха. У неё больного и оставили. А он, по их мнению, был без сомнения болен, потому как не станет здоровый человек вскрывать вены и писать предсмертные стихи. Они почему-то не придали значения последней строчке, в которой говорилось о жизни, не Бог весть какой оптимизм, но надежда всё-таки брезжила. Перестраховались.
Старуха была знаменитой травницей и знала всяческие заговоры. Чекист, хоть и значился в партии, верил целительнице больше, нежели докторам. У меня есть подозрение, что сам он был влюблён в жену Есенина. Травить поэта он, разумеется, не собирался, но отворотить от жены – вполне вероятно, потому что в конце концов так и случилось. Но чекисту она всё равно не досталась. Жить ему оставалось считанные дни. А пока, для начала, попросил старушку напоить Есенина какой-нибудь травкой, чтобы подольше не просыпался. Велели ходить за ним, как за собственным сыном, и обещали навестить дней через десять.
Надобность в жертве вроде как отпала, но пятая жена, несмотря на все свои достоинства и неописуемую красоту, оставалась, прежде всего, женщиной и была любопытна, как все мы, грешные. Захотела расспросить Звезденко – кто он, откуда и что успел натворить, заодно и попросить его потолкаться в людных местах, пока Есенин отлёживается.
Принесла с собой хорошего вина и села слушать. И Звезденко признался во всём. Не потребовалось ни угроз, ни упрашиваний – настолько измучила его маска. Всё рассказал – и про гастроли, и про многочисленных женщин, и про Константинополь, надломивший его. А когда дошёл до желания повеситься, пятая жена рассмеялась и сказала:
«Ты уже совсем в образ влез. Желание повеситься – это профессиональная поэтическая болезнь. Мой тоже сегодня чуть не повесился, даже предсмертные стихи кровью написал».
Сказала от раздражения – перенервничала за день – совершенно не думая, что наступит на самую больную мозоль.
«Здесь-то я его и обойду!» – закричал Звезденко и пустился сравнивать себя с Есениным. О поэтической гениальности он не рассуждал, да и смешно было, а вот в силе характера великого поэта он засомневался. Получалось, что слабоват Есенин против него. Звезденко не струсит, не спасует перед бездной, не испугается петли. Звезденко всем докажет, что он не какой-нибудь там фанфарон. Пятая слушала этот бред, слушала, да и плеснула маслица. Молодец, мол, перещеголяешь кумира, и за твоим гробом половина Москвы пойдёт, даже из Рыбинска и Вологды народ приедет, не говоря уже о Рязани, лучшие женщины твою могилу горючими слезами зальют, памятник над тобой поставят... Сказала, чтобы прекратить глупый трагифарс. Даже возражений слушать не стала, отправилась отсыпаться к подруге.
А утром к ней врывается знакомый чекист и велит включить радио. Включила и услышала, как глубокий баритон Левитана прискорбно сообщает о безвременной кончине знаменитого поэта Сергея Есенина. Чекист уже и в Англетер успел съездить, всё видел собственными глазами, только не мог понять, каким образом Есенин успел протрезветь и вернуться в гостиницу. У него даже версия появилась, что убили его под Гатчиной и уже мёртвым привезли в Ленинград. Опасная версия – пришлось открывать ему историю Звезденко. Выложила, не утаивая, не обеляя себя, и в слёзы. Ведь, можно сказать, чуть ли не собственными руками петлю на человека надела, какой бы он ни был, а всё равно... не легче.
Но женские слёзы всегда приходят с опозданием. Плачь, не плачь, а мёртвого не воскресишь. Чекист успокаивает её, по головке гладит, говорит, что для Есенина эта нелепая смерть может оказаться очень даже кстати. Пусть похоронят Звезденко вместо Есенина. Пусть критики поплачут о невосполнимой потере, пожалеют о великих стихах, которые мог бы, но не успел, написать Есенин. Пусть раскроются истинные друзья и выявятся скрытые враги. А Есенин, через месяц-другой, возьмёт да и объявится. Вот уж когда начнется настоящая слава – Пушкин позавидует.
Против пушкинской славы жена устоять не смогла.
Женщину чекист успокоил, но сам оставался задумчивым. Появление двойника объясняло многое, но далеко не всё. Он допускал, что Звезденко похож на Есенина до такой степени, что одного приняли за другого, но труп, который он видел в Англетере, не был похож на труп самоубийцы. Всё сходилось на том, что сначала была драка, а потом уже кто-то приготовил петлю для убитого. Кто? Чекист не знал, но догадывался по какому следу надо идти.
Звезденко отвезли на Ваганьковское кладбище. Лучшие люди России называли его величайшим поэтом и целовали в лоб. Безутешно рыдали женщины. Сбылась самая сокровенная мечта маленького человека.
Бедная Галя Бениславская застрелилась на его могиле. Пистолет несколько раз осечку давал. Если бы поклонница Маяковского отважилась последовать его примеру, она бы к праху своего демона пришла с маузером, и проверенное в боях оружие сделало бы своё безжалостное дело. А здесь –осечка. Ангелы словно уговаривали её опомниться, намекали, что зарыт совсем другой. Но Галя не захотела их слушать. После известия о смерти Есенина она не могла слушать никого. Страшно представить... Посмотрела последний раз на небо, шепнула последнее «прости», закрыла глаза, нажала на курок, а вместо выстрела издевательский щелчочек – от разрыва сердца умереть можно. И так несколько раз подряд. Жутко.
Мужчины слепцы. Не можете вы разглядеть и оценить истинную любовь. Бедная Галя. Если Бог пошлёт мне дочь, обязательно назову её именем.
Через неделю от шальной пули при странных обстоятельствах погиб чекист.
Пятая жена стала единственной хранительницей тайны смерти Звезденко. Она поехала предупредить Есенина, а поэт после старухиных снадобий всё ещё не проснулся. Лежит с блаженным выражением на лице, кудри, как золотой нимб, и дыхание ровное, словно у ребёнка. Старуха обещает, что поэт обязательно проснётся, но когда это случится – не знает, потому как человек особенный, Богом отмеченный.
В Бога жена верит. А в старухе у неё большие сомнения. Сказала – если через десять дней муж не проснётся, она за себя не ручается. Настращала и уехала в город. Но вскоре раскаялась, что обидела божью старушку. Сама начала молиться, чтобы Есенин как можно дольше не просыпался. Поэта ещё не вся Россия оплакать успела, а Бухарин, был такой партийный деятель из критиков, напечатал свои злые заметки, равноценные политическому доносу. Она снова к бабке. Делай, говорит, что хочешь, но Есенину просыпаться рано, пусть ещё полгода спит, как минимум. А чтобы их не нашли какие-нибудь шальные ЧОНовцы или продотрядовцы, посадила на подводу и отправила подальше от советской власти в глухую Мещерскую сторону, к своим родственникам.
Вместе со старушкой отправилась в дорогу и её глухонемая внучка.
Продлять сон Есенина знахарка не хотела, боялась вызвать осложнения, но жена упросила её, потому что пробуждение в те дни было равносильно смерти.
Думала ли она, что, спасая любимого, обрекает себя на горькую вдовью долю. Разумеется – думала. Умная, красивая, – она решила – если Есенин не проснётся – остаток своей одинокой жизни посвятить мести за поруганную честь мужа. Но как женщина может отомстить крупному государственному деятелю? Классический метод – влюбить его в себя, а потом бросить, уйти к тому, у кого власти ещё больше, стравить их и смотреть, как эти буйволы рвут рогами бока друг другу. Хотела, но не смогла. Представила, как ляжет с Бухариным в постель, протянет руку погладить и вместо есенинских кудрей наткнется на лысину. Не смогла побороть брезгливость. И решила она разрушить политическую карьеру Бухарина, а это для него страшнее смерти.
Политики эгоистичны и наивны, как поэты, такие же ненормальные, с той лишь разницей, что поэты думают только о будущем, а политики – только о сегодняшнем. Одни забывают оглядеться вокруг себя, другим некогда заглянуть в ближайшее завтра. И тем и другим почти не нужна голова. Мозги необходимы жуликам и математикам. Поэты думают половым органом, а политики – животом.
Бухарин – истинный политик, сначала барствовал на заграничных деликатесах, потом в правительственных столовых объедал противников по партии. Противников у политиков много, а друзей практически не бывает. Товарищ – это не друг, скорее – враг. Живут в постоянном ожидании удара. Но живот, мечтающий о самом сытном блюде, внушает им, наивным, что удары надо ждать сверху. Запасаясь бронированными зонтиками и забывая о резиновых сапогах, они лезут по колено в грязи к вершине своей призрачной горы.
Вижу, санитар, что тебя очень заинтересовала эта кухня, прости, но мне скучно о ней рассуждать, говорю только затем, чтобы показать, в какой мир окунулась пятая жена Есенина.
Она поступила очень просто. Узнала, что Рыков в недалёком будущем станет врагом народа. Красивая женщина легко ссорит мужчин, но при желании может и сдружить их. Не прошло и полгода, а Рыков с Бухариным в одной компании играли в покер, вместе ходили на премьеры и парились в кремлёвской бане. Бухарин и не заметил, как увлёкся подготовкой государственного переворота и организацией террористических групп Семёнова. Новое хобби полностью отвлекло его от литературной критики. Наивная женщина хотела и за мужа отомстить, и других настоящих поэтов спасти от очередных злых заметок, но не учла, что на смену Бухарину придут разнообразные Родовы, Авербахи, Ермиловы и Корнелии Зелинские – свято место пусто не бывает. Бухарин оставил грязное дело молодым шакалам, а сам на пару с Радеком, между прочим, тоже бывшим критиком и будущим шпионом, сел сочинять Сталинскую конституцию по заданию Рыкова и Томского, которые, в свою очередь, получили инструкции от Черчилля и Риббентропа. Вход – рубль, выход – два, так же, как в НКВД, которое в то время возглавлял Генрих Григорьевич Ягода – проницательнейший мужчина. Он разглядел коварный замысел Рыкова. Помощники его выявили всех членов преступной организации, собрали на них обширный материал. Поле было вспахано, засеяно, а урожай собрать не удалось. Ищите женщину! Генрих Григорьевич был великим дамским угодником и на этом фронте добился внимания самой снохи товарища Горького. На ней и сгорел. Товарищ Сталин не смог простить Ягоде подрыва международного авторитета своего любимого писателя. За поэму «Девушка и смерть» он его до смерти уважал. А сынок Берии женился на внучке Алексея Максимовича, но это уже сверхвысшая математика.
Ягоду срочно отстранили от дел. Однако труд его даром не пропал. Любителей поживиться чужим урожаем у нас предостаточно. В Кремле появился некто Ежов, карлик с тенором евнуха. Бывают женоненавистники, бывают мужененавистники, а Ежов ненавидел всех, включая товарища Сталина.
Когда начали арестовывать соратников, Бухарин понял, что скоро придут и по его живот. Хотел сбежать, но Советский Союз – не царская Россия, не больно-то разбежишься. И тогда он с перепугу написал письмо будущему поколению руководителей партии. Не грядущим потомкам, о которых они любили разглагольствовать в свободное от партийной борьбы время, а грядущим вождям, потому как времени на пустую болтовню не оставалось.
И что он наворотил в этом послании? Наивный человек. Выдал себя со всеми потрохами. У Мартемьяна Рютина, которого он доблестно заложил, у того были претензии к политике партии, обескровившей Россию. Того, значит, за дело расстреляли. А его, Николая Бухарина, за что к стенке ставить? У него – последние семь лет – разногласий с партией не было.
Это какие же семь лет – когда громили промпартию, раскручивали шахтинское дело, когда работящих мужиков эшелонами гнали в Сибирь на верную смерть, когда одни убивали Кирова, а других за это расстреливали – тогда у него разногласий не было? Да и откуда им быть, если его, Николая Бухарина, не трогают. Но стоило жареному петуху захлопать крыльями и прицелиться, тут-то они, разногласия, и появились. Теперь он смело заявляет, что несогласен с такой политикой. Ему, видите ли, хочется остаться в истории не только «Злыми заметками».
Письмо сочинил, а что с ним делать? Знает, что никто не напечатает. Пока в редакторском кресле сидел сам решал, кого и как ставить, а тут вдруг оказался в презренном потоке самотёка. И ничего лучшего в его многоумную голову не пришло, как заставить молодую жену вызубрить письмо наизусть, чтобы потом, в лучшие времена, переписать и размножить. Бедная девочка! За кого она вышла замуж – лысенький недомерок, годящийся ей чуть ли не в дедушки. Только любимец партии способен так воспользоваться детской наивностью и своим служебным положением. Осчастливил, устроил весёлую жизнь за колючей проволокой. Никогда не устану удивляться этим политическим мужикам. Знает, что молодую жену с ребёнком за его грехи на каторгу погонят, но думает не о том, как муки её облегчить, а о своей драгоценной славе. Заставляет зубрить послание. Самое подходящее время нашёл. Меня Есенин стихи заучивать не заставлял. Скромностью он не страдал, но даже с перепоя до такого додуматься не мог. А тут, пожалуйста, извольте запомнить и дотащить до будущих поколений эталон эпистолярного творчества. И ведь запомнила и дотащила! Самоотверженная женщина! Вот кому памятник надо ставить.
Заодно с Бухариным Ежов и самого Ягоду арестовал, оклеветал его помощников и ещё много разных людей. В этой неразберихе пропала и пятая жена Есенина, не стало великой подвижницы: надругались, уничтожили и след на земле стёрли.
А Есенин к тому времени ещё не проснулся.
Сведений о его жизни в Мещерских болотах у меня почти нет, всего лишь несколько эпизодов, о которых поведала глухонемая на своём скупом языке. Богомольная старушка полюбила Есенина, как сына, в преклонные годы выучилась грамоте только затем, чтобы прочитать его стихи. Прочитала и полюбила ещё сильнее. Эту любовь внушила она и глухонемой внучке, которую потом благословила в жёны поэта.
В тридцать втором году недалеко от избушки остановились на пикник какие-то столичные тузы, напились и открыли пальбу по бутылкам. Шальная пуля влетела в окно и рикошетом чуть не убила поэта. И убила бы, но глухонемая закрыла его своим телом. Поэту было тридцать семь лет. Трагедия Чёрной речки могла повториться и в Мещерских болотах. Я не виню Наталью Николаевну, что она не закрыла Пушкина от пули Дантеса, но всё-таки наши советские жёны надёжнее дворянок.
Старушке приходилось обихаживать сразу двух лежачих больных. Внучку она выходила, а сама слегла, не выдержало изношенное сердце свалившихся бед. Оставила мыкаться вдвоём глухонемую и спящего летаргическим сном поэта.
Через пять лет, в тридцать седьмом году, глухонемая забеременела от Есенина. Произошло это сразу после гибели пятой жены, но здесь, скорее всего случайное совпадение. А, может, и нет. Боюсь гадать. Тем не менее, в тридцать восьмом родился недоношенный и очень слабенький ребенок. Она пошла к леснику и попросила отвезти мальчика в город на воспитание к порядочным людям. Только не надо называть её плохой матерью, она хотела, чтобы сын получил хорошее воспитание, а что могла дать ему глухонемая отшельница, муж которой проспал тринадцать лет и неизвестно когда проснётся. Она была прекрасной матерью и прекрасной женой.
Потом, когда Есенин проснулся, и случайно посмотрел фильм «Стряпуха», он узнал своего сына. Юноша не имел золотых кудрей отца, и лицо у него было грубое, но голос крови подсказал поэту, что на экране его сын. От Есенина ему досталась небольшая, но ухватистая сила, артистичность и самосжигающий темперамент. Звали актёра Владимир Высоцкий. Имя и фамилию он получил от добрых людей, которые воспитали его.
Вслед за старшими детьми и младший сын Есенина вырос без него – ещё одна плата за певческий дар, отпущенный Богом. Поэтому он и не сказал Высоцкому, кто его истинный отец.
А проспал Есенин тридцать три года. Ровно столько же пролежал в недуге богатырь Илья Муромец. Столько же прожил Христос до распятия.
И самое удивительное, что за этот срок он ничуточки не постарел. Каким уснул, таким и проснулся. Даже лучше. Засыпал после долгого запоя, опухший, с посеревшей кожей, а встал с ясными глазами и разглаженными морщинками. Зато шестая жена из юной девушки превратилась в старуху. Убогую женщину Всевышний наградил благороднейшим сердцем, увидев выздоровевшего мужа, она поняла, что её миссия выполнена, и ушла в монастырь, не потребовав даже словесной благодарности за молодость, отданную ему. Вовремя пришла и вовремя ушла, как гениальная актриса.
Перед тем, как начать свою вторую жизнь, Есенин сходил на Ваганьково посмотреть на собственный памятник, постоять возле собственной могилы, в которой покоится Звезденко. Памятник ему очень не понравился. Но когда увидел у подножья железный крест с нацарапанным: «Галя, друг», не мог удержать слёз. Только там понял, каким слепцом был и насколько виноват перед Бениславской. Жёг стыд за свои деловые до жестокости письма к ней, стыд, что пришёл на это запоздалое свидание без цветов. Хотя цветов на могиле хватало и для неё. И скучать не позволяли, постоянно кто-то подходил. Остриженный наголо мужичонка читал с подвывом «Трубит, трубит погибельный рог...» После слов: «Вы, любители песенных блох» Есенин подсказал ему строчку, заменённую многоточием. Но этот псих не поверил, даже оскорбился. Но самое поразительное – он не узнал своего любимого поэта.
Потом и в редакциях его не узнавали. Всем хотелось, чтобы он был похож на артиста Никоненко. А он был похож на себя.
В редакциях его ждали самые большие разочарования в жизни. Даже в диких кошмарах, которые терзали его в молодости после запоев, не могло ему привидеться, во что превратятся литературные журналы к середине века. Казарма, полицейский участок, приёмная помощника городского головы – что угодно, только не гнездовье муз.
Первый сюрприз преподнесла ему «Юность». Есенина не пустили в кабинет Катаева. Две упитанные дамы и юноша спортивного телосложения стеной встали возле двери и приказали не повышать голоса. Но случаю было угодно свести старых знакомых: Катаева вызвали к министру культуры, и он выскочил из кабинета. Есенин был уже на пороге, но оглянулся. Катаев побледнел и даже назад отшагнул. А Есенин сгоряча не понял.
«Привет, Валя, рад, что ты услышал меня, а то эти церберы слишком усердно служат литературе».
Катаев на цыпочки приподнялся, чтобы ещё с большего высока на Есенина посмотреть, и спрашивает у своих с деланным недоумением:
«А это кто ещё такой?»
Церберы молчат. Есенин ответил за них – по старой привычке врезал ему в лицо и вышел, хлопнув дверью.
Катаев на эту оплеху потом ему ответил в письменном виде, в мемуарах.
Жизнь начал новую, но старые привычки быстро возвратились: если обидели, значит надо выпить, а если выпил, значит надо тащиться по редакциям. Выпил и отправился в «Новый мир». Но Бог его берёг. Не хотел, чтобы в один день все напасти обрушились на забубённую голову. «Новый мир» Есенин искал полдня и не смог найти. Пошёл в «Красную новь», а ту, оказывается, давно закрыли.
Попытка вернуться в литературу через парадное не состоялась, и он решил воспользоваться служебным входом – в конце концов, Есенин имел на это некоторые права. Взял водки и поехал домой к Сергею Городецкому. Прислуга в доме отсутствовала, двери открыл сам метр. Он был пьян. Увидел Есенина и прослезился.
«Серёженька, золотой ты мой, как долго я тебя ждал. Выпить, надеюсь, не забыл прихватить?»
Есенин тоже слёзы смаргивает – наконец-то встретил поэта, который сразу его узнал и обрадовался ему.
Закуски в доме Городецкого не нашлось, но разве может отсутствие банальной пищи омрачить радость встречи двух поэтов. Сели за хроменький столик и наполнили стаканы.
«Когда мне грустно, – говорит Городецкий, – я всегда вспоминаю твои строчки: “Не жалею, не зову, не плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым”.
«А я, до смерти не забуду твои: “Никакой не знал услады: только бабочки да гады, мухой сердцу угоди”, – отвечает ему Есенин. – А до второй смерти буду помнить, что именно ты поддержал меня не только в начале пути, но и теперь, когда никто не хочет меня узнавать».
При встрече Городецкий еле держался на ногах, а сели – и ничего, совсем как трезвый стал. Первую бутылку выпили, вторую – начали.
«Дела в поэзии неважные, – жалуется Городецкий, – теснят старую гвардию. В кои-то веки дали хорошему поэту Нобелевскую премию и тут же отобрали, к Пастернаку в гости не ходи – и ему не поможешь, и себе навредишь. Забывают нас, Серёженька, забывают».
Выпил Городецкий ещё стакан, всплакнул об ушедшей славе и заснул за столом. Есенин домой не поехал. Метро уже закрыто было, а таксиста в наш район никакими калачами не заманишь. Прилёг на диванчике, а утром проснулся от крика.
«Ты кто такой и как здесь оказался?» – Городецкий ярится.
А Есенин смеётся, думает, что разыгрывают его. Но на всякий случай напоминает, как мило сидели они ночью и цитировали друг друга.
«Вон отсюда, проходимец. Есенин умер давно!» – шипит Городецкий и для пущей убедительности молоток в руки берёт.
Пьяный целоваться от радости лез, а трезвый узнавать не хочет. Или боится узнавать? А Есенину каково? Смотреть на перепуганного Городецкого жалко. Да и над собой рыдать хочется. Звезденко похоронили вместо него, а ему оставляют роль Звезденко. И объяснять, кто есть кто, бесполезно.
Через неделю случайно встретились на улице Воровского, и Городецкий снова не узнал его. А Есенин пьяненький был, разобиделся, на критику потянуло: читал, мол, твою последнюю книженцию, дерьмовые стишата стряпаешь, Митрофаныч, сам себя позоришь, зря чернила переводишь и землю топчешь зря, нельзя поэту так долго задерживаться, надо было ещё на гражданской от сифилиса умереть или, на худой конец, от бандитской пули, таким бы знаменитым был, может, даже и памятник где-нибудь стоял. Городецкий побледнел и зонтиком на него замахнулся. Прохожие милицию начали звать. Встреча едва не закончилась вытрезвителем. Потом Есенин, как обычно, переживал, что напрасно обидел пожилого человека, хотя и говорил сущую правду – блестящего поэта Сергея Городецкого давно не существовало, а старик, носящий его имя, только тем и занимался, что развенчивал былую славу.
Заставить себя ходить по редакциям он уже не мог. И Есениным перестал называться. Придумал себе псевдоним – Мещерский. Новые стихи запаковал в конверты и, как в юные годы, разослал во все журналы. Обратным адресом моим воспользовался. Я ему и стихи на машинке через два интервала перепечатала. Стихов было очень много, на два дополнительных тома к изданному собранию сочинений хватило бы с избытком. Но он не Маяковский, чтобы стихи на километры или килограммы измерять. К его лирике даже понятие – качество – неприменимо. Одним словом – изумительнейшие стихи. Печатаю и слёзы сдержать не могу. Села ошибки после себя выправить и снова плачу. Три стихотворения даже перепечатывать пришлось.
Такая глубина, такая пронзительность...
Отнесла конверты на почту и стали ждать.
Первый ответ пришёл через два месяца из «Огонька». Потом – из «Дружбы народов». Дальше не помню, в каком порядке, но ответы были одинаковые, словно писал их один и тот же человек, если эту канцелярскую крысу можно назвать человеком. Нигде ничего не поняли, не вчитались, не прониклись. И снова я плакала, но если от слёз, вызванных стихами великого поэта, кожа на лице приобретала детскую бархатистость, новые слёзы обжигали злее кислоты, а каково было душе? Ну ладно я – советская женщина может вынести любые оскорбления и удары, но Есенин – тончайшая и ранимейшая натура. Не знаю, что бы с ним было, если бы я половину этих писем не сжигала. Журналы выставили перед нами железобетонные стены с дрессированными псами в каждой амбразуре. Отнесла рукопись в издательство. Через три месяца получили рецензию. В чём только его не обвиняли, у меня сил нет повторить эти слова, но одну формулировочку всё-таки процитирую: «поэт Мещерский активно проповедует потребительское отношение к женщине». Верные наследники Бухарина чуть ли не слово в слово повторяли его злые заметки. Озлобленная бездарность монотонна, как таёжный гнус. Я пошла в магазин и купила книжечку этого рецензента. «Луна – целина... ГРЭС – прогресс... Фидель Кастро – лекарство» – даже Маяковский лучше писал. Но Есенину от этого не легче. У него ни прогресса, ни революционеров. Он ещё в ранних стихах сказал о них самое главное в поэме о Ленине, который не был для него иконой: «Ещё суровей и угрюмей они творят его дела».
Из второго издательства облаяли ещё злее. Круговая оборона. Если ты не член Союза писателей, все печатные органы для тебя закрыты. А чтобы стать членом, надо издать две книги. Словно после тюрьмы: на работу не берут потому, что нет прописки, а не прописывают потому, что не работаешь. Это теперь – накопил денежек и печатай любую графоманию. Желание, в общем-то, понятное. Каждому хочется увидеть свои творения изданными. Но советский графоман, после долгих лет унижений, удовлетвориться этим уже не может. Ему обязательно надо и узаконить свои отношения с музой. Как бабе штамп о замужестве в паспорт поставить, так и ему – членский билет получить.
Мы с Есениным о новых порядках узнали уже здесь, в больнице. И он придумал подходящие к ситуации правила для вступающих в Союз писателей. Поскольку изданная книга говорит только о способностях автора добывать деньги, предъявлять её в приёмную комиссию нет смысла. Основным критерием приёма разумнее считать поведение автора. Например, омский поэт Аркадий Кутилов вышел на площадь с портретом Брежнева на груди, вставленным в сидение от унитаза. Сразу видно, что это настоящий поэт. Его не только в Союз принимать, но сразу же и звание народного поэта России присваивать надо. Для тех, у кого талант поскромнее, можно взять за основу – попадание в вытрезвитель. Десяти посещений вполне достаточно. Непьющим поэтам – бывают, наверно, и такие – вытрезвители можно заменить на две гонореи или один сифилис. А если он непьющий импотент, тогда пусть не обижается, а подаёт заявление в секцию поэтов-переводчиков или литературоведов, туда можно принимать и по количеству печатных знаков.
Есенин отослал эти соображения в секретариат. Ответа пока ещё не получил.
Но это я вперёд забежала, чтобы отвлечься от тех беспросветных дней, когда великий поэт не мог напечатать ни строчки.
Мне передавали, что Катаев где-то рассказывал, как Багрицкий предложил Есенину пари – кто быстрее напишет сонет на заданную тему. Мой был пьяненький, иначе бы не ввязался в дурацкий спор. Согласился и проиграл. Катаев, земляк Багрицкого, он и рассказывал, чтобы показать, какие одесситы гениальные. Неглупый вроде человек, Катаев, а главного не понимает: талантливый стихотворец сумеет написать заказной сонет за десять минут, но рукой великого поэта водит не господин, а Господь.
Не может Есенин писать ни о Фиделе, ни о Патрисе Лумумбе, ни о Джавархалале Неру.
Он даже статью набросал, но так и оставил в черновике, какой смысл перебеливать, если ни одна редакция не примет.
Кстати, санитар, ты знаешь, кто изобрел радио? Итальянец Маркони или русский Попов?
Не знаешь.
И я не знаю. Ладно, пусть будет итальянец, от нас не убудет. Но паровоз – это наше, российское. Даже если вся просвещённая Европа начнет возражать – всё равно первенство не отдадим. Мы его аж два раза изобрели. Сначала отец и сын Черепановы соорудили громадную железную махину. Потом советские писатели, в некотором смысле тоже крепостные, как и Черепановы, придумали свой литературный локомотив. «Паровозом» в графоманских кругах называлось творение, перед которым открывался издательский шлагбаум. Писались они и стихами, и прозой – в деревнях и в столицах. В неразвращённой и наивной глубинке подобного добра штамповалось даже больше чем в ловком и блудливом центре. Но не будем глумиться над паровозиками, пыхтящими по игрушечным рельсам детской железной дороги, проложенной в городском саду какого-нибудь Новостаробакланска, и над «паровозишками», снующими по узкоколейкам местного значения – какой с бедолаг спрос. Давай лучше пройдёмся вдоль главной магистрали и заглянем в депо.
Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая...
Сколько времени лежит? И не станет смердеть! Потому что – Блок! И ничего зазорного, что на обочине.
А по рельсам – на призывный зелёный свет:
Наш паровоз вперёд лети –
В коммуне остановка,
Другого нет у нас пути,
В руках у нас винтовка...
У возницы руки заняты вожжами, у шофёра в руках руль, у машиниста «паровоза» выбора нет, его дорога определена рельсами, ему и за винтовку можно схватиться. Только не вперёд он летит, а в тупик. Заблудился. И народ, глядя на эту гонку, запел: «Поезд едет, рельсы гнутся, под мостом попы смеются...»
Железные паровозы стали литературными. Но буквальное совпадение вовсе не обязательно. Для создания «паровоза» предпочтительнее другие материалы. Не будем лишний раз тревожить прах вождей. Набило оскомину. Сотни витий громоздили из их биографий и библиографий свои шедевры. Но «паровозы» с вождями на тендере – самые примитивные, такие сочинялись, когда автору очень хотелось опубликоваться или требовалось срочно замолить бытовые грешки.
Похожего класса и проходимости сооружались «паровозы» о партии с комсомолом. Особо циничные сочиняли:
Единственный друг – дорогой комсомол,
Ты можешь на нас положиться.
А кто постеснительнее, для кого комсомол – не единственный друг, кто не терял надежды «слинять за бугор», тот на всякий случай напевал:
Но, как прежде в строю,
Комсомольцы двадцатого года.
Мастеровые у нас изобретательные. Всем известно, как русский Левша английскую блоху подковал. А писатели – чем хуже? Они – что, на другой земле росли? Литературные паровозы тоже постоянно модернизировались. Существовал период, когда самыми проходимыми были опусы о новостройках – Магнитка, Днепрогэс, Братская ГЭС, БАМ....
И вот реке поставлена
Железная стена.
И вот реке объявлена
Война,
Война,
Война!..
Идёт бурильщик,
Точно слон.
От ярости
Трясётся он,
Железным хоботом звенит
И бьёт без промаха
В гранит...
Где вчера плескались рыбы, –
Динамит взрывает глыбы...
Так её матушку-природу, круши болезную, нечего с ней церемониться. И рыбинспекция за динамит не оштрафует, потому как в школьном учебнике напечатано, узаконено, можно сказать. Речке – слёзки, поэту – денежки. И не малые – чуть ли не каждое слово с новой строчки. Торговать, так торговать.
Знаменитый поэт Маршак тиснул стишок в широкую печать, незнаменитый поэт Лысцов прочитал. Тоже захотелось в учебник попасть. Поэт небольшой, и речка у него маленькая, но мечтать о доблести, о подвигах, о славе никому не запретишь:
Конечно, это так отрадно
Бельё хозяйкам полоскать,
Детей, пришедших поотрядно,
С разбега брызгами обдать.
Но ей так хочется иного –
Войти царевной в тёмный лес,
Качать плоты кряжей сосновых,
Вращать турбины мощных ГЭС.
Вроде как деревенский человек пишет, патриот якобы, но надо же до такого додуматься, пожелать родной речке качать плоты и вращать турбины – это всё равно, что родную дочь в бордель отправить. На всё готовы ради славы.
Целина, космос, защита негров – с какими только призывами не разъезжали эти «паровозы».
Весёлая музыка. Могучая техника. И где всё это теперь? На каких запасных путях? В каких тупиках? Кто бродит по этим свалкам в поисках запасных частей или цветного лома?
У Смелякова есть стихотворение «Кладбище паровозов» и в нём такие строки:
Кладбище паровозов.
Ржавые корпуса.
Трубы полны забвенья.
Свинчены голоса.
Всё точно – и забвение, и свинченые голоса – как в воду глядел. Выстраданные стихи.
Есенин так и назвал статью «Кладбище паровозов». Прочитал мне черновик, и я с первого раза чуть ли не дословно запомнила. В отличие от Бухарина, зубрить меня он не заставлял. А времена для него были совсем глухие, и просвета не предвиделось.
Чем дальше, тем кошмарнее, бесконечный дурдом – в издательстве готовится полное собрание сочинений, а живой классик не имеет возможности напечатать ни одного нового стихотворения. За переиздания, разумеется, ни копейки. И чёрт бы с ними, с деньгами, если бы не тратились они на содержание своры, которая травит поэта.
С деньгами кое-как обходились, на хлеб я зарабатывала, а вином его угощали – и домой несли, и в ресторанах каждый считал за честь послать с официантом бутылочку на стол, за которым сидит Есенин, или пригласить его к своему. В ресторане он и познакомился с певцом Гайтановым. Симпатичный мужчина, да кто бы знал, кем он окажется на самом деле.
Но через год объяснили.
Возвращается мой любимый домой, заполночь уже и под хмельком, а в подъезде подходят к нему двое в штатском и спрашивают:
«Ваша фамилия Есенин?»
«Да, – отвечает Есенин, – вас это не устраивает?»
Нервы у него измотанные, устал доказывать, кто он есть, устал от человеческого хамства. Серый человек потому и сер, что не может представить себя рядом с гением, он уверен, что гении могут жить только в другой эпохе или на другой земле, где угодно, только не по-соседству с ним.
«Значит, вас не устраивает моя фамилия?» – говорит Есенин уже с раздражением, готовый к драке.
«Отчего же, Сергей Александрович, очень даже устраивает и псевдоним ваш – Мещерский – знаем. Мы бы хотели с вами побеседовать».
Машина у них за углом стояла. Сели и сразу поехали. Через полчаса городские фонари кончились, по обочинам дороги ночь непроглядная, а они всё едут, и никакой обещанной беседы. Сами ничего не спрашивают, на вопросы не отвечают. Сколько ехали, он не знает – уснул. Разбудили, когда остановились возле здания без единого огонька. Провели в комнату с наглухо зашторенными окнами и велели ждать. Он штору сдвинул, а за ней железные жалюзи – свет пропускают, а жизнь отгораживают. Возле окна – стол и табурет. Пророчески писала Марина, что кого-то положат на обеденный, а кого-то на письменный. Лёг досыпать на стол. Но с похмелья и на перине заснуть нелегко. Промаялся часа два – встал. Начал колотить в дверь. Никто не подошёл. Полная неизвестность. Кто его похитил, он догадывался – кто ещё может иметь такие апартаменты? Но за что? Может быть, дело, затерявшееся в двадцать пятом году, попалось на глаза очередному честолюбцу, и тот решил заработать на Есенине лишнюю звёздочку, если не на грудь, то на погоны? А может, дело вовсе не прекращалось, просто потеряли след, а теперь – нашли? Человек в замкнутом пространстве постоянно ждёт посетителей, а если их нет – человека навещают непрошенные мысли. Чем дольше нет посетителя, тем мысли чернее, особенно с похмелья.
Они всё учли.
Есенин не знал, в чём его обвиняли в двадцать пятом, но тогда он был знаменитым поэтом, а теперь его превратили в рядового обывателя, человека из толпы, для некоторых – в ординарного тунеядца, или того хуже – в самозванца. Теперь нет нужды церемониться с ним, он беззащитен. Мысли – черны, а домыслы ещё чернее. Гони, не гони, а они лезут и лезут. Час прошёл, два, три, четыре, пять, шесть, семь... За дверью тишина. Щели в жалюзи посветлели, потом сереть начали, а когда почернели, дверь открылась. Вошёл огромнейший мужик с миской баланды. Есенин к нему – где, мол, я? Рожа у мужика металлическая, как жалюзи. Глухонемой. Миску оставил и назад. Есенин за ним. Нетургеневский Герасим сгрёб ладонью лицо поэта, толкнул его в угол и вышел, не оглянулся.
На следующий день всё повторилось.
На третий день у Есенина начались галлюцинации. Сначала явились мы, жёны его, одна за другой – пришла Изряднова, потом Райх, потом Дункан, Толстая с портретом дедушки, пятая жена вся в чёрном, глухонемая Володю Высоцкого привела и я, следом за ними. Сначала мы все плакали, сидели обнявшись, и семь наших сердец бились одинаково. Потом Серёжа с Володей пели для нас частушки, пытались развеселить. Дункан уже на центр выбежала и шарфом взмахнула, но явился Бухарин и всех нас выгнал. Нас выгнал, а сам уселся напротив Есенина и молчит.
«Ну скажи хоть слово! Где я? За что?» – кричит Есенин.
Бухарин палец к губам приставил и задом к двери пятится. Запнулся. Упал. И сквозь пол провалился. Есенин хотел следом прыгнуть, но не успел, дыра затянулась. И сразу же загремел дверной засов, потом заскрежетал ключ, и в комнате посветлело от обаятельной улыбки незнакомца в сером костюме.
«Извините, – говорит, – Сергей Александрович, моих дураков заставь Богу молиться, они обязательно лоб расшибут – или свой, или чужой. Я только сегодня возвратился из командировки, на этот день и велел пригласить вас для беседы, а они...» – и понёс своих подручных, перемежая цитаты из классики русской народной речью, уверенный, что Есенин любит крепкое словцо, выговорился, потом посерьёзнел, и протягивает Есенину самодельную книжку его поздних стихов.
Это я, глупая, придумала. Отпечатала на машинке пять экземпляров и заплатила за красивый переплёт. Хотела приятное любимому сделать.
«Вы помните, кому её подписывали?» – спрашивает человек в сером костюме.
Есенин, раздавленный трёхдневной пыткой, признаётся – ему лишь бы прояснить ситуацию, выкарабкаться из неопределённости.
«Женьке Гайтанову», – отвечает.
Человек раскрывает книгу и зачитывает:
«Милому Женечке Гайтанову с нежнейшими чувствами!»
Потом он спросил, насколько искренен был Есенин в этом признании и что за личность – Евгений Гайтанов.
Другой сообразил бы, где находится и с кем дело имеет. Не обязательно оговаривать знакомого, но и о себе подумать надо иногда. Зачем было называть его другом, если общались только за ресторанным столом. Но мой, святая простота, кинулся прикрывать лабуха своим авторитетом, решил, что заступничество знаменитого поэта оградит собутыльника от неприятностей, забыл, что его считают самозванцем и начал плести узоры на тему: какой удивительный человек Евгений Гайтанов, и какой медовый голос у него. На лице слушателя неподдельный интерес, каждому междометию внимает. Есенин соловьём заливается, но стоило ему умолкнуть, и сразу же – вопрос, отрезвляющий, словно ушат ледяной воды.
«А знаете ли вы, уважаемый поэт, Сергей Есенин-Мещерский, что контингент, окружающий Гайтанова, на девяносто процентов состоит из гомосексуалистов?»
Пока ошарашенный Есенин воздух глотал, улыбчивый в сером костюме во все глаза его разглядывал, реакцию анализировал.
«Откуда мне, деревенскому поэту, знать про такие безобразия», – перепуганно хрипит Есенин и руками отмахивается, как от нечистой силы.
А серый костюм вкрадчивым голосом:
«Но вы же сами в письменной форме засвидетельствовали не совсем мужские чувства к нему, – и снова подпись на книге цитирует, – а неделю назад гражданин Гайтанов был зверски убит партнёрами по извращениям».
«А я здесь при чём?» – не понял Есенин.
И ему объяснили:
«В квартире убитого был найден самиздатовский сборник стихов с дарственной надписью, подтверждающей связь между вами».
После такого обвинения у Есенина случился двухчасовой приступ сумасшедшего хохота.
Человек в сером костюме хохотал вместе с ним. Потом вытер слёзы, извинился и, выписав пропуск, сказал, что внизу ожидает машина. Есенин ещё и благодарил его, рассыпал комплименты про остроумие. Не знал он, что на свободу из этого заведения отправляют пешком, а если дают машину, значит, перевозят в подведомственную организацию.
Двухчасового приступа хохота оказалось достаточно, чтобы военизированные эскулапы смогли поставить окончательный диагноз. Есенина упекли в вашу специальную больницу. А потом уже и я следом за ним, как Мария Волконская в Зерентуй за своим князем.
Теперь контрольный вопрос. Кому принадлежат слова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан»?
Молодец, санитар! Не зря прошли наши уроки – это сказал Некрасов, и сказал конкретно о тебе. Ты будешь великим гражданином и великим целителем. Но сначала надо пойти и взять ключи от входных дверей. Ты сумеешь их взять – теперь я не сомневаюсь в тебе. Ты выведешь нас и выйдешь сам. Выйдешь и обретёшь всенародную любовь. Благословляю тебя, санитар!
