А так ли виноват мужчина, этот горбоносый баловень удачи, демон жен преуспевающих чиновников и городских интеллектуалок, которые принесли ему славы больше, чем многочисленные статьи распечатанные по всей стране и даже переведенные в Европе, мужчина, из-за которого подспудно враждуют местные и заезжие соблазнительницы, а их свахи и сводницы, устроив романчик, пишут злорадные анонимки обманутым мужьям своих приятельниц — так ли виноват этот мужчина и виноват ли вообще?
Ни в чем — уверена женщина.
Во всем — убеждена поэтесса.
Женщина влюбилась в него издалека, молчаливо и тайно, ходила на его выступления и лекции, прогуливалась по вечерам возле здания в котором он работал, искала знакомства с его собутыльниками, подружилась с одной из бывших приближенных, но из рассказов ее о мужчине, поняла, что связь, если она вообще существовала, была очень короткой и легкой, — воспоминания слишком походили на мечты, чтобы им верить, но слушать их было все равно приятно — легкий хмель и плывущая расслабленность, как от сигареты, единственной за неделю.
И все-таки она отыскала возможность встретиться в одном из трех домов, мосты к которым наводила одновременно, узнав, что он там бывает, — поставила на три карты и одна оказалась козырной.
Она подошла к мужчине и заговорила, но не о себе, неуверенная, что будет ему интересна, женщина заговорила о поэтессе и убедила, что ему надо обязательно послушать ее стихи. Выманила приглашение, но радости не случилось. Мужчина позвал не ее, а поэтессу, уже наслышанный о стихах, он даже цитатой щегольнул, вспомнил две строчки из поэмы “Аборт”. Но не объяснять же интеллигентному человеку, что поэму эту сначала пережила она, женщина, а потом, с ее слов, самоуверенная девчонка зарифмовала чужой кошмар и бесстыдно выставила на потеху другим. Зачем? Чтобы привлечь внимание мужчин? Поэтесса никогда не сознавалась в этом, заверяла, что стихи появляются помимо ее воли, даже вопреки ей, и сами ищут уязвимые души. И тем не менее — стрела, выпушенная наугад, попала именно в того, которого любила женщина — непреднамеренная помощь. Мужчина пригласил и ее, разумеется, из вежливости и, конечно, заботясь о поэтессе, желая смягчить ей неловкость первой встречи, щадя ее, а может, и догадываясь, что женщина не отпустит поэтессу одну, не доверит щепетильную встречу неуравновешенному существу, не оставит глупышку без защиты.
2
— Не пойму, кого все-таки пригласили, тебя или меня?
— И тебя, и меня.
— Вместе?
— Да.
— Зачем ему две? Он, что — любитель групповухи?
— Замолчи! Не понимаю, как ты можешь при твоей чувствительности к слову, говорить такие...
— Ну что же ты засмущалась, договаривай.
— И скажу. Тебе не стыдно произносить подобные пошлости?
— Нисколечко. Произносила и буду произносить, потому что, как ты изволила заметить, у меня повышенная чувствительность к слову... и требовательность — тоже повышенная. Моя речь полностью отражает мою сущность.
— А тебе не кажется, что для дамы не всегда полезно да и неприлично обнажать свою сущность?
— Это ты стараешься казаться дамой. А я — баба! Самка! Полагаю, ты знаешь, что означает это слово?
— Знаю и не хуже тебя.
— Ну вот и договорились.
— Так мы едем?
— А почему бы и нет?
Хрупкое женское перемирие. Очень хрупкое. Как стекло. С ним надо быть особенно осторожным. Стекло может разбиться и поранить острыми осколками. Стекло может давать отражение. Отражение способно ранить тяжелее, чем самый острый осколок. Стекло покрытое серебром называется зеркалом. Перед визитом к мужчине мимо зеркала пройти невозможно. Отражение в зеркале яркое до безжалостности.
Одно лицо и два разных человека — уверена женщина.
Одно лицо и два разных человека — убеждена поэтесса.
— Ну, разве можно так одеваться?
— А почему бы и нет?
— Замолчи! не понимаю, как могут уживаться изысканный литературный вкус и вульгарная безвкусица в одежде?
— А что в ней вульгарного?
— Да все: и цвет не твой, и висит на тебе, как чужая, — мы же к мужчине идем.
— Я ему и такая понравлюсь.
— Вы полюбуйтесь, какие мы самоуверенные!
— А хотя бы и так.
— Не надо. Сыта я этими сказками. Послушайся меня хоть раз.
— И два, и три, и четыре — сколько прикажешь.
— Как будто у нас нечего надеть.
— А разве есть? Эти жалкие пародии ты называешь одеждой? Одеваться надо или у самых дорогих модельеров, или в спецовку. А все твои попытки выдать кошку за соболя...
— Замолчи, дура!
— Ну вот и дождалась. Давно подозревала, что ты считаешь меня бездарной графоманкой. Тогда зачем тащить в гости к своему самцу?
— Что ты делаешь?
— Разве не видишь? Раздеваюсь.
— Зачем?
— Приму душ и лягу спать.
— Но мы должны идти. Я обещала.
— А я здесь при чем? Мне никто не нужен, я могу вообразить, что ко мне в гости пришел Челентано и мне будет достаточно.
— Почему Челентано, что за дурацкие фантазии?
— Итальянец все-таки, фирма. Но если ты такая патриотка — вместо воображаемого Челентано могу сходить к реальному Андрюше: выпьем, поговорим и так далее.
— Замолчи! Даже имени его слышать не могу, меня тошнит от дешевого портвейна, от его стишков... Разве это мужчина? Ты же сама говорила, что связь двух поэтов — извращение хуже инцеста и гомосексуализма. Говорила или нет?
— Говорила. Но с тоски и не в такое вляпаешься. И вообще — пошли вы все...
— Ну успокойся, зачем ты плачешь. Сейчас и я зареву.
— Да ты уже давно ревешь, вон тушь плывет.
— Ой, правда, пойду умоюсь.
— Загляни заодно в холодильник, там полбутылки вина должно остаться.
— А хуже не будет?
— А разве может быть хуже?
— Значит мир?
— Мир.
— Вместо того чтобы нервировать меня взяла бы и написала нечто этакое — на удивление и на зависть.
— С тобой, озабоченной, напишешь. Думаешь мне самой не хочется, но ты же всю душу измотала, а Муза этого не любит. Впрочем, подожди, опять какой-то гомосексуализм получается, Муза она ведь женского пола. Нет, я не лесбиянка. Муза не нужна, нужен Муз. Он. Жду, когда прилетит Муз.
— Поэтессе необходим Муз.
— А женщине –– муж.
— Вот и развеселилась. Ожила. Теперь поехали, пока снова не поругались. А то уже опаздываем.
— Никаких опозданий, брось эти дамские фокусы. Берем такси... и с точностью до секунды. Но сначала по рюмочке для храбрости, тебе это нужнее.
3
Таксист пошлее и прилизаннее конферансье заштатной филармонии. Рот его вымощен золотом, но все равно кажется беззубым. Он сыплет комплиментами и шуточками, как неопрятно жующий старик слюной и крошками. Поэтессу он не замечает и женщина его не интересует, а свою болтовню расценивает, как платную услугу, ему нет дела до того, что зажатая в кулачке ассигнация — последняя. Но женщина обязана об этом помнить, и все-таки прощает поэтессе широкий жест, боится обвинений в мелочности, боится новой ссоры — не время. Другое дело уже в подъезде, перед дверью, здесь можно позволить некоторую психологическую игру. Очень важно кому входить первой. Она специально подзуживает поэтессу, надеясь, что девчонка, из вредности, спрячется за ее спину. И ошибается. Поэтесса требовательно давит на кнопку звонка, плечи ее расправлены, подбородок надменно вздернут.
“Зря все-таки подпустила ее к холодильнику”.
Мужчина в дверном проеме, как в раме — портрет кисти классического живописца, — влюбленной женщине хочется задержаться перед ним, чтобы всмотреться в мужчину и на всякий случай запомнить его позу, его лицо, его мягкую очень естественную улыбку, но самоуверенная поэтесса не задумываясь входит в квартиру.
— Вы рассчитывали, что я не приеду?
— Ни в коем случае, но опасался, что забудете.
— А я приехала. Только не вздумайте вести меня на кухню, осмотр мужских квартир я предпочитаю начинать со спальни.
“Ну что, Получила? Такого шокирующими манерами не испугаешь, он даже не удивился”.
— Прекрасно. Вы успокоили мою совесть, потому что спальня у меня намного уютнее кухни.
“Растерялась, дурочка, и обижаться не на кого, сама напросилась, теперь следуй за ним, можешь даже присесть на кровать, показывай, какая ты смелая”.
— Пружины перетружены, но терпимо, спать можно.
— Я и сам не из легковесов, и характер у меня тяжелый, и ночую постоянно дома.
“Какой он все-таки молодец! Ни суетливых движений, ни хвастовства. Единственное, чем можно погасить глупое самомнение, — это достоинством”.
— А где же шампанское?
— Сюда, в спальню? Или?
— Или.
— Прекрасно. Тогда прошу к столу.
“Сейчас она выпьет полный фужер и потребует второй”
— После первой, как писал классик, я не закусываю, а кушать хочется.
— Если хочется, зачем себе отказывать, мне кажется, что классик на вас не рассердится.
“Теперь она замолчит, якобы углубится в себя, потом сама себе нальет, усмехнется и небрежно поинтересуется, почему ее не просят читать стихи”.
— А почему меня не просят почитать?
— Не могу отважиться.
“Не слишком ли подобострастно? Хотя стихи у нее изумительные. Повезло дурочке. А как он красиво слушает. Неужели не притворяется? Конечно, притворяется. Разве можно серьезно воспринимать подобный цирк. И эта хороша. Ясно, что волнуется. Сердечко-то чувствительное, но все равно не стоит устраивать балаган и превращать все в пародию, зачем такие театральные жесты? А стихи все-таки выбирает самые звонкие, хочет понравиться”.
— Дальше читать?
— Обязательно.
“Нет, не притворяется, да разве можно притворяться, слушая такое? Но зачем придвигать стул? И руку на плечо — зачем? А она, вроде как и не замечает. Бессовестная. Смотреть противно. Лучше уйти на кухню и слушать оттуда”.
— Читай еще.
— Сейчас. Никак не могу вспомнить первую строчку.
“Ишь разволновалась. Но почему она замолчала? Целуются. Нетерпится ей. Войти что ли и устроить скандал глупой девчонке? А какая польза? Кто выиграет в этом скандале? Только не я. Нельзя вмешиваться, нельзя себя обнаруживать, не время еще”.
Когда в комнате потух свет, женщина на цыпочках подошла к неубранному столу, села на место поэтессы, взяла недопитый бокал и попыталась представить, каким красивым был бы он на свету, но ей не хватило воображения, а щелкнуть выключателем она не решилась. Сидела в темноте, медленно, по глоточку, допивала шампанское и прислушивалась — что же там в соседней комнате. Все слышала, все понимала...
“Нельзя же так. Сколько я об этом мечтала. Но не сегодня. Хотя бы завтра. Надо было уйти и увести ее. Не решилась. И теперь эта распутная дуреха может все испортить своей спешкой. Стыдно. Ох как стыдно и горько. Единственное спасение — свалить все на поэтический темперамент”.
4
Утром, пока были в его квартире, кое-как еще сдерживали себя, но стоило выйти на улицу и начался скандал. Возвращались пешком и ругались всю дорогу. Дома, уставшие, решили поспать и даже выпили за примирение, но сна не было, а взаимных претензий больше чем хотелось бы. И снова — упреки, оскорбления, слезы — час, два, три... До изнеможения. На другой день поэтесса почти не вставала с дивана, то и дело проваливаясь в тяжелый потный сон. А потом пошли стихи, после изнурительного, почти полугодового молчания, вдруг словно прорвало, стихи рождались сами, казалось, что Кто-то оттуда, из-за облаков, подсказывал не отдельные слова, а готовые строфы, оставалось только вслушиваться и записывать, но ни в коем случае не отвлекаться, не отлучаться из этого волшебного полусна, потому что обратную дорогу потерять очень просто, а найти — почти невозможно, отвлечешься и снова начнутся бесконечные и бесплодные блуждания в дебрях черновиков.
А женщина нависала над плечом и нашептывала, заманивала в гости. Поэтесса отмахивалась, умоляла замолчать, гнала искусительницу из дома, и та вроде бы исчезала, обиженно надув губы, но быстренько возвращалась и продолжала уговаривать сходить к мужчине, хотя бы ради новых стихов, которые могут зачахнуть без читателя или слушателя, ее снова гнали, она с показной покорностью отступалась, но подыскав новые доводы, продолжала уговоры. Бесхитростной, детской бесцеремонности поэтессы противостояла утонченная и вкрадчивая бесцеремонность женщины. И нашлась-таки подходящая минута и необходимые для нее слова, от которых поэтесса не смогла отмахнуться. А как отмахнешься, если стихи действительно явились к ней после встречи с мужчиной, встречи, перед которой так же эгоистично капризничала.
И снова был стол с хорошим вином, стихи при свечах, красивый, уверенный в себе хозяин, хмельная поэтесса и притаившаяся женщина, хладнокровная созерцательница с расчитанными жестами и взвешенными словами, женщина, присутствие которой почти не обнаруживалось. До поры. Когда мужчина подошел к канделябру, чтобы задуть свечи, она вывела поэтессу на кухню, поставила перед ней бутылку крепленого вина, а сама впорхнула в спальню. В молчании они были неотличимы, разве что тело женщины было более гибким, руки — сильнее, а губы — мягче, но эти перемены разрешалось расценивать мужчине, как собственную заслугу. Под утро женщина привела к нему полусонную поэтессу. Подмена осталась незамеченной. Мужчина ничего не заподозрил. Поэтесса все заспала, да и мысли ее были заняты единственным желанием — скорее возвратиться в то волшебное облако, из которого она так не хотела отлучаться, и теперь уже каялась, что сдалась на уговоры.
Чего боялась, то и случилось. Настоящие стихи перестали приходить. Дома поэтесса нервничала, в гостях капризничала. Выпив лишний бокал, она пыталась что-нибудь прочесть из старого, но путалась в строчках, требовала, чтобы мужчина подсказывал, и обижалась, если тот не мог вспомнить стихов. Ее простодушный эгоизм сначала забавлял его, но когда капризы стали повторяться с удручающей однообразностью, он заскучал. И тогда в игру вступила женщина. Она незаметно уводила поэтессу в чулан, закрывала ее там с бутылкой вина, потом возвращалась в комнату и начинала читать сама. Все написанное поэтессой женщина знала наизусть. Еще до появления мужчины она с удовольствием читала в компаниях друзей. Но мужчина не был ее другом. Она его любила. И еще сильнее, чем любила сама, хотела, чтобы мужчина полюбил ее. Хотела и знала, что тем и закончится... если она не будет спешить. Поэтому приходилось проникновенно читать стихи соперницы, выдавая себя за поэтессу. Но стихотворная доза с каждым разом становилась все меньше и меньше. Она старательно искала плавный переход к бытовой болтовне, каждый раз новый, чтобы не насторожить любимого повторами, и обязательно своевременный, предугадывающий его желание спуститься на землю. И женщина находила и угадывала, а поэтесса все дольше и дольше просиживала в темном чулане, засыпала на картонном ящике с туристской одеждой, а проснувшись, старалась как можно бесшумнее отыскать недопитое вино и радовалась, что бутылка не кончалась и ее не надо ни с кем делить.
5
Когда женщина узнала, что скоро станет матерью, терпеть присутствие поэтессы в доме мужчины стало намного труднее. Неединожды удостоверившись, что нисхождение с высот поэзии тяготит мужчину намного меньше, нежели пребывание на этих высотах с поэтессой (или с ней), женщина поняла, что может существовать в этом доме без помощи экстравагантной девицы, и лишь из врожденной осторожности не спешила сказать о ребенке, дождалась, когда он поедет в командировку и на перроне за минуту до отхода поезда, чтобы не заставлять его стыдиться за невольную растерянность, уверенная, что потом, когда отступит страх и успокоятся нервы, мужчина оценит ее заботу. А пока он в одиночестве привыкал к новой роли, женщина решила разобраться с поэтессой, тратить душевные силы на ее капризы стало уже непозволительно — и любовь, и нежность, и терпение — все должно принадлежать ребенку. Избавиться от нее? Но как? Как разговаривать с человеком, который не желает понимать и даже слушать не желает. Пришла в дом мужчины и сразу же за сигарету. Ну сколько можно терпеть...
— Перестань курить.
— Мне хочется.
— Мало ли, что тебе хочется.
— В сущности — не много, но в данный момент не отказалась бы от хорошего стакана вина. Может сходим в магазин?
— Никуда мы не пойдем.
— Но ведь хочется.
— Когда ты перестанешь быть такой эгоисткой, ты думаешь только о себе.
— Я думаю о душе, это она просит выпить.
— Никакой выпивки, и потуши сигарету. Это вредно, сколько можно повторять?
— Для меня вредно слушать твои ханжеские разговоры.
— Так почему бы тебе не уйти?
— А почему не уйти тебе?
— Я люблю этого мужчину.
— А он любит меня.
— Тебе так кажется.
— А тебе случайно не кажется, что и твое чувство не любовь, а нечто другое?
— Замолчи, дура.
— Интересный поворот.
— Не зли меня, мне вредно злиться.
— Тогда пойдем в магазин и вспомним старые добрые времена, когда не было этого самца.
— Хватит болтать глупости и выкинь, наконец-то, сигарету.
— Выкину, если сходим за вином.
— Никакого вина, будем пить сок.
— Сначала сок, а потом вино.
Женщина пошла на кухню, достала из холодильника сок и подмешала в стакан поэтессы снотворное, подмешала с единственной целью — отдохнуть от надоевшей собеседницы, остальное произошло словно по наитию: она заглянула в темнушку, в которой уже доводилось держать подвыпившую соперницу, увидела стеллаж возле задней стенки, освободила нижние полки и усадила туда сонную поэтессу, потом принесла с балкона обрезки досок и наглухо загородила стеллаж. Чулан уменьшился, но когда были наклеены новые светлые обои и выброшен ненужный хлам, он стал казаться свободнее, чем был.
К приезду мужчины она успела отремонтировать и кухню.
6
Первое время, заходя в чулан, женщина слышала ритмическое бормотание, она угадывала некоторые слова, записывала их в тетрадь, но в стихотворение эти слова не выстраивались, постепенно бормотание становилось все глуше и невнятнее, а потом исчезло совсем
--------------------------------------------
