Его названьем одарила
Транссиба гулкая верста,
она здесь по лесу бродила
и в поле грелась у костра.
А позже люди приезжали
и под истошный грай ворон
по сторонам от магистрали
покрыли гравием перрон,
вписав в пространство, краской чёрной
заляпав голубую муть,
четыре цифры над платформой,
как номер узнику на грудь.
И, вымыв руки, в завершении
ломоть придавленной земли,
насквозь простреленный движением,
на карту мира занесли.
И будут тут экспрессы мчаться,
чечёткой проносясь в момент
четыре тысячи сто двадцать
в окне размытый километр.
Капельница
В палате гнусно пахло вечностью,
висок пульсировал с утра,
но, нежно вспыхнув белой свечкою,
ко мне явилась медсестра.
Так незаметно и по-доброму,
улыбкой горести прикрыв,
бахчисарайское подобие
перевернула на штатив.
И сердобольно, и играючи
она склонилась надо мной
и слёз фонтан непросыхающий
вонзила в вену мне иглой.
Спасение и наказание
я в одночасье испытал –
чужие беды и страдания
сквозь сердце с кровью пропускал.
Потом лениво на поправку
пошёл, минуя ад и рай…
А капельницу на заправку
отправили в Бахчисарай.
* * *
Упал мужик в осеннее ненастье,
на лбу – шишак, в карманах – ни шиша,
и до пупа распахнутая настежь
загадочная русская душа.
А жизнь вокруг то тлела, то кипела,
шли мимо люди, листьями шурша,
и покидала стынущее тело
в его плену уставшая душа.
Не сокрушив вселенского порядка,
бесшумно, словно в шарике прокол,
нырнула в вечность русская загадка...
Сержант Пасюк составил протокол.
Маралье царство
Где горный лес врастает в скалы,
в неволе царствуют маралы.
Они забором окольцованы,
но поголовно коронованы.
А достояние их царства –
короновидное лекарство.
Всего-то: приподняться с трона
и – процедура коротка –
уныло уронить корону
к ногам лихого мужика.
* * *
С. К.
Радушно потчевал писатель
двух типографских работяг –
бутылку горькую поставил
на остывающий верстак,
где незадолго до радушья
старательно, как птицу влёт,
его растраченную душу
упаковали в переплёт.
Хмельным огурчиком похрумкав
под говор тостов проходных,
тираж по рюкзакам и сумкам
сообразили на троих.
Упал в пакет остаток пира,
под грузом пыжится спина…
Проспект, автобус, лифт, квартира.
Усталость. Дальше – тишина.
ЧУКЧА
Я чукча, я живу в яранге
и вытворяю чудеса –
я сполохи, как бумеранги,
завихриваю в небеса.
Я упорядочил движенье
пяти блуждающих комет,
я увеличил напряженье
того, чего в природе нет.
Я в гости к белому топтыге
полярной ночью прихожу
и вековую мудрость Книги
на зверский рык перевожу.
Я опроверг мудрёным утром
всем надоевший постулат,
Тунгуску ослепил салютом
мой мыслетронный агрегат.
Когда в команде нашей «Челси»
вратарь был списан за газон,
то это я, невольник чести,
держал ворота весь сезон.
Потом по тундре на оленях
пронесся с кубком УЕФА –
как ликовали населенье,
земля и пятая графа!
Чукотский дух могуч, как крепость,
бодрит, ядрёный, как зима,
и наш национальный эпос
едва вмещается в тома.
А в первенстве по анекдотам
мы честно выбились в финал
и соревнуемся с народом,
что прежде лидерство держал.
Врагом пленённый Абрамович
мне крикнул: «Кореш, выручай!»,
и в обречённом этом зове
такой был тягостный отчай,
что вмиг оленем беспантовым
я в части воинской возник,
где на штыке у часового
дымил дурманящий шашлык.
Спасён Роман, кругом подлодки
спят, эхолоты отключив…
И лишь дрожит кадык Чукотки,
когда она всей мощью глотки
лакает Берингов пролив.
Татарка
Из платья - словно из шатра,
и не бывает слаще мига,
когда сдаюсь я до утра
в твое пленительное иго.
И ненасытна, и чиста
грудь, не познавшая креста.
Как выдержать твои глаза?
Молчат столетия об этом...
Знать, до сих пор Темир-мурза
летит на гибель с Пересветом.
Тунгусский феномен
Время собирать метеориты –
острый зуд гуляет по рукам,
у Земли растянута орбита,
как в броске стремительный аркан.
Между двух российских революций
поразив империю в упор,
век назад космическое блюдце
вызвало землян на разговор.
Или, оглушённый перегрузкой
в 200 предстоящих хиросим,
огненным пророком над Тунгуской
бешено пронесся херувим.
Мы в ответ кричим проникновенно,
но язык общенья на нуле –
каменную азбуку Вселенной
взрывом разметало по Земле.
Потому-то для людей закрыты
тайны внеземного языка –
время собирать метеориты,
россыпью пронзившие века.
Родриго
Зловещая пустыня океана,
надменных звёзд застывший хоровод,
над парусом Родриго де Триана
пассатом увлекаемый плывёт.
Уже тоска всё сердце исколола,
качалась мачта – сон одолевал,
но родину грядущей кока-колы
он раньше Христофора увидал.
Исполнил: «Тьерра!» в стиле «а капелла»
и ощутил сквозь радостную боль –
за ним три дерзновенных каравеллы,
Севилья, Изабелла и король.
Над «Пинтой» закружили альбатросы,
вождь инков Виракочу призывал,
а выкрик ошалевшего матроса
Колумбом вписан в судовой журнал.
Но Христофор схитрил одномоментно,
в журнале нужный росчерк произвёл –
от короля пожизненная рента
и мелкий бонус – шёлковый камзол.
Родриго не перечил адмиралу,
и без того в испанских кабаках
лихого парня – первооткрывалу
поили и носили на руках.
Несложно жить, познав секрет ремёсел,
и он корпел во славу мастерству,
до боли сжав в тисках беззубых дёсен
трофейную табачную листву.
Солдат
На какой-то станции, зажатой
посреди напуганной страны,
скорый поезд подобрал солдата,
шедшего с дурацкой той войны...
Помолчали километров восемь,
моментально перешли на "ты",
озадачил он меня вопросом:
сколько стоят водка и цветы?
Я к ответу не совсем готов –
я не шибко в области цветов.
Что до водки – сведенье подам
лет за тридцать четко по годам.
Коль отбросить всякую подробность,
я тебе нисколько не совру:
ей цена – тупая безысходность,
пустота и слёзы поутру...
Ты глядишь, едва ли не смеясь,
для тебя, конечно, это мелко –
вмятый в государственную грязь,
чудом уцелевший в перестрелках...
Выживай и дальше в этой бренной,
выдержи от жёсткой правды шок
и не спейся от переоценок,
что сотрут всю душу в порошок.
Меж святыней истинной и лживой
долго будешь разрываться ты...
И сошел на станции служивый
узнавать про цену на цветы.
Однопутка
Зашел состав на однопутку,
и стало холодно и жутко.
Дорога мчится лишь "туда",
и вдруг становится понятно,
что, как ни бейся, никогда
ты не воротишься обратно.
И все, что выпало оставить,
не переделать, не исправить -
бескомпромиссна, как змея,
единственная колея...
А поезд в гору прет упрямо
прерывисто, как телеграмма,
в тоннельный ствол врезаясь плотно
гремящей лентой пулеметной,
пронзая ночь полоской света
от Абакана до Тайшета.