№2/2, 2011 - Проза

Борис Горзев
НА ГОРЕ

Глава 1

- Скажи, а почему Большой Ульген на Кодорском хребте, а Малый вот здесь, на Бзыбском? - сквозь одышку спрашивает Кристина.
Мы делаем еще несколько шагов по снежнику. Наконец я отвечаю:
- Спроси у тутошнего главного картографа.
Теперь она, кажется, смеется:
- Вершинам давали имена не картографы, а местные, тутошние, как ты сказал. И не вчера, а тысячелетия назад.
- Спасибо за справку. И вообще – хватит, много говоришь. Ты же знаешь: на горе – нельзя.
Тут мы улыбаемся оба. Это мне видно – то, что Кристина улыбается. А чуть раньше она смеялась одними глазами, чего, понятно, не разглядишь за темными стеклами ее очков – потому я и сказал «кажется». А улыбаемся мы оба оттого, что это уже вошло в смешную привычку – говорить, чего на горе (то есть при подъеме) нельзя; например, нельзя разговаривать без крайней необходимости (так устаешь быстрее), нельзя кричать (а то, не дай бог, лавину сотворишь), нельзя курить, нельзя подниматься без темных очков (схватишь снежную слепоту), нельзя есть снег (жажда будет еще сильнее), нельзя останавливаться в глубоком следе (так ступни замерзнут), а надо вытоптать небольшой кружок и стать в нем, чтобы перевести дух. Чего-то еще нельзя, но об этом в другой раз.

Тут, где мы в сей момент, уже за тысячу метров высоты, снежник и приличное превышение. Все по времени года и по погоде. Еще немного, и время года не будет иметь значения, поскольку наступит безвременье. Жить в безвременье престранно-интересно, то есть и чудно, и чудно. Это нам предстоит.
Пихты теперь чуть ниже нас. Огромные, черные восклицательные знаки на белом фоне, и такие же тени от них – узкие, длинные, как свалившиеся с небесной крыши почерневшие апрельские сосульки, свалившиеся на снег и потому не разбившиеся. Лежат себе на боку.
Зона лесов уже ниже, теперь глубокий снежник и еле приметная тропа на нем. Тропа… интересно, кто тут поднимался в последний раз? Наверное, с неделю назад. Тем не менее, тропа различима, значит, нет шансов заблудиться. Еще несколько часов подъема, и за новой грядой будет видна наша цель. К концу светового дня или в раннем сумерке, надеюсь, успеем. Вот тогда, в сумерке, вдруг остро запахнет сырой снежной хвоей. Странно, лес много ниже, а запахнет хвоей, остро и сыро. Не забудешь этот запах.
Козья деревня была вчера. И Кордон был вчера. Последнее общение с редкими людьми. В Козьей деревне – с абхазами, на Кордоне – с нашими.
Только гора, глубокое ущелье с рекой осталось далеко внизу и слева. Тишина-то какая – мертвая. Никого-ничего. Огненный пятак солнца, но этот космический костер как-то не греет. Греют только собственные движения. Значит, лучше не останавливаться, разве лишь чтобы перевести дух.
- Ты как? – спрашиваю я Кристину.
- Со мной Анцва, а с тобой?
- Выдумщица!
- Ну а все-таки? – произносит она лукаво.
- Все-таки?.. Нет, я язычник...

Постояли пару минут, переминаясь с ноги на ногу, и двинулись дальше, дальше и выше. Хотя превышение пока еще не слишком большое. Вот за этим гребнем, на новой гряде, будет склон – да, всем склонам склон! – вот тогда и начнется превышение. Зато будет видна цель – конец подъема. А когда видна цель, то и жизнь имеет смысл.
И все-таки всегда и во всем отыщется положительное. Например, даже в этом дурацком «на горе нельзя». Идешь рядом с женщиной, и она молчит. Пусть даже это любимая женщина, а хорошо, что она молчит. Второй день молчит, пока мы на горе. Хотя ночью… Ну, ночью мы не поднимались, а лежали в спальнике на Кордоне, когда заночевали там. Можно было и в Козьей деревне, но она, хоть и существенно выше, однако чужая, в ней одни абхазы-горцы, а они не слишком приветливы. Лучше ночевать у своих, тем более у них дом хороший, из крепкого сруба, сухо, деревом пахнет, а не скотиной, как в деревне. Вот там и заночевали. А перед тем поужинали с охранниками. Нормальные мужики, оголодавшие до общения. Что охраняют – ясно (заповедник и водоканал, то есть ущелье с рекой), а вот от кого? Разбойники ушли в другие края, золотое руно давно похищено, всякие там красавицы Медеи, хвала богам, перевелись, равно как перевелись и почти все чужие, пришлые. А местные, они народ спокойный, послушный – сказали им, тут заповедно-охранная территория, и никакой лишний сюда не сунется, только те, которые из Козьей, но они-то старые знакомые. А вот что до Армянской деревни, которая еще чуть повыше, то там уже никого: стоит деревня пустой, все дома пусты, ушли армяне из своих каменных домишек, все бросили и ушли, только овец и баранов продали, то есть тех, которые у них еще остались, то есть, которых не забрали, не отобрали.

Вот на Кордоне и заночевали, перед тем отужинав во дворе у очага с двумя мужиками-охранниками. Огромные собаки крутились у ног. Огромные, мохнатые, но спокойные, молчаливые. Привыкли: кругом никого, только хозяева, а если кто и поднимается вдруг, так его по узкому ущелью издалека-снизу хорошо видно, никуда он не денется из этого узкого горлышка, в конце которого и стоит сей крепкий дом – Кордон. И ежели кто и вовсе незнакомый придет снизу, то команда известна: «Предъявите пропуск!» Вот я и предъявил, на Кристину и себя, пропуск от Управления водоканала: дескать, двум лицам, ученому-этнологу, гражданке такой-то, и ее сопровождающему с целью охраны, гражданину такому-то, разрешается проследовать по территории заповедной зоны до метеостанции, пребывание в коей разрешено сроком на десять дней. А да, еще там написано, что не положено отклоняться от ущелья и высокой тропы.
Про десять дней, это смешно, конечно: время там прекратит существование, что мне известно. Но в пропуске положено указать срок. Ладно, десять так десять. Смешно…

Значит, вчера ночью на Кордоне, когда мы наконец улеглись в спальнике, Кристина уже вовсе не молчала, а всякое наговорила мне, прижавшись всем телом, чтобы не уходило тепло. Это ее хлебом не корми, это она обожает: просвещать меня после сладких минут любви. Просвещать сопровождающего ее лица с целью охраны.
- Помнишь знаменитую телеграмму в Афины?
- Какую телеграмму?
- Цитирую. «Подплывая к Колхиде, вижу благодатную землю. На обратном пути завоюю. Ясон».
- А, ну да, только это была не телеграмма, а факс. Конечно! У них же на «Арго» был факс!
- Хорошо, пусть факс. Может, я и спутала.
- Спутала, госпожа ученая! Ладно, и что дальше?
- Вот с этого все и началось. Герадот Герадотом, а после похищения золотого руна Ясон с подельниками-аргонавтами колонизовал Абхазию, которая была одной из провинций Колхиды. И начался античный период в истории Абхазии - греческий. А потом, понятно, был период римский. А потом византийский. А потом, уже в средние века, османский. А потом, конечно, российский.
- Погоди, не тараторь, выдумщица, поконкретней.
- Да запросто! В составе Османской империи Абхазское царство или княжество было до 1810 года, а затем, после изгнания турок, свято место заняла Российская империя, хотя кавказское побережье она завоевывала еще долго. Много людей полегло – и среди русских, которые, значит, колонизаторы, и среди горцев, в их числе и абхазов.
- Про некоторых русских помню. Например, про погибших там декабристов. Бестужев, Одоевский…
- Молодец! Именно так. Сообщаю. Точнее, даю справку.

Александр Бестужев, который Марлинский, годы жизни: 1797 – 1837. Литературный критик, публицист и прозаик, сторонник романтизма. Был широко известен, а в 30-х годах XIX века его даже называли «Пушкиным прозы». До декабрьских событий вместе с Рылеевым издавал знаменитую «Полярную звезду», его отмечал и ценил Пушкин, затем Белинский, а в 80-е годы повести Марлинского переиздал Суворин, а это знаковый момент, потому что, когда автора переиздают через полвека после смерти, то сам понимаешь!
Понятно, был в армии, точнее в гвардии. Уже в чине штабс-капитана Лейб-гвардии драгунского полка за участие в заговоре декабристов был осужден, лишен всего, что полагалось, и сослан в Якутск, оттуда в 1829 году переведен в действующую армию на Кавказ – рядовым с правом выслуги . Это особая милость – под пули, но «с правом выслуги». Участвовал во многих сражениях, получил чин унтер-офицера и Георгиевский крест, был произведен в прапорщики. И успевал много писать, много и хорошо. С 30-го года его повести – сначала безымянные, затем под псевдонимом Марлинский – стали издаваться в Петербурге.
А воспользоваться тем самым правом выслуги он не успел: погиб в 1837 году во время стычки с горцами в лесу у мыса Адлер. Тело его так и не нашли, что нетипично и странно , ибо русские всегда подбирали своих после боя…

Дальше. Теперь второй, тобой упомянутый.
Александр Одоевский, 1802 – 1839. Из известного дворянского рода. Корнет Лейб-гвардии конного полка. Был близок с Рылеевым и Бестужевым-Марлинским. Романтический юноша! Вот и увлекся романтикой заговора, и одним из первых был принят в Северное общество. Однако уже во время следствия быстро отошел от идей декабризма. Его осудили по 4-му разряду на 12 лет каторги. Отбывал наказание в Чите и Петровском заводе. Потом, с 1832 года, в ссылке на поселении, и там он уж совсем простился с прошлыми декабристскими идеями. Вскоре высочайшим указом был переведен «в порядке милости» рядовым на Кавказ в Нижегородский драгунский полк.
А на Кавказе, воюя, сблизился с Лермонтовым, творчество и литературный стиль которого стали ему очень близки. Сам же Одоевский, из некогда просто романтика, превратился в религиозно-философского романтика, хотя в его лирике поэтическое мастерство несомненно. А вот что касается знаменитого «Ответа декабристов Пушкину» на «Послание в Сибирь», то этот «Ответ» приписывается Одоевскому без точных оснований. Короче говоря, авторство нельзя считать доказанным. Если он и автор «Ответа», то это довольно странно, потому что тогда для него куда более характерно мягкое воспевание самодержавия, панславизм и оправдание колониальной политики. Вот такая эволюция.
Его не стало в 37 лет, как и Пушкина. Но не от пули, а из-за малярии. Это случилось в 1839 году в форте Лазаревское недалеко от Сочи. Лермонтов посвятил ему «Памяти А.И.О.» Впоследствии, уже при Советской власти, предположительно на месте могилы, в курортном парке у моря установили мраморную плиту с его именем. Вот и все, если вкратце и сугубо формально.

- Да, ну и память у тебя! – в очередной раз восхищаюсь я. – Небось в институте зубрилой слыла?
- Это не только институтские знания, это следствие духовной привязанности. Сама себя , как пса бродячего, посадила на цепь, - в очередной раз объясняет мне Кристина.
- Цитируешь?
- Все-то ты знаешь!
-Эх, если бы!.. Погоди, мы ушли от темы. Так, выходит, знаменитое «Из искры возгорится пламя» написал вовсе не Одоевский? А большевики его почитали именно за это! Ведь ленинская «Искра»… Потом даже плиту установили в парке.
- Ха-ха! – смеется она. – Это в точности неизвестно, Одоевский написал или нет.
- А что твоей науке известно в точности? – иронизирую я.
- Ну, скажем, то, что последующий народ всегда правее предыдущего.
- Это почему?
- Запомни: историю пишет последующий народ, и потому он всегда прав. То есть тот, который угнездился в данном месте, вытеснив или переварив аборигенный этнос. Он и прав, получается. Это закономерность, а на закономерности нет смысла обижаться. Вот твои истории…
- Я не пишу историй.
- Но ты их переделываешь по-своему. Ты сводник. Сводишь персонажей из разных эпох да еще утраиваешь им очные ставки. Ты исторический сюрреалист.
- Да? Интересный термин, надо его обдумать… Ладно, пусть я такой, однако поклонник забавного. Знаешь, что ответил государь Александр Второй, когда его мягко укорили за то, что, продолжая завоевание Кавказа, Россия колонизует местные народы? Он гордо ответил: «Мы их не колонизуем, а цивилизуем!» Значит, ты верно сказала: русский народ всегда прав, поскольку он тут последующий. И не только тут.
- Я так сказала? Никогда! У каждого своя правда, а общей правды нет. Это верно и для конкретных людей, и для народов. А исторический диагноз – кто эволюционный победитель.
- С ума сойти, и с такой женщиной я состою в интимной связи!
- Кажется, еще полчаса назад ты об этом не жалел.
- Именно так.
- Тогда победитель – я, - луково смеется Кристина. – И с тобой, и вообще. Ты при мне, это раз, а два… когда-то была Колхида, теперь есть Абхазия, потому что есть ее народ… Ладно, давай спать.
- И верно, пора. – Я сладко зеваю.
- Э, погоди!… Слушай, ну ясно, что на горе нельзя, а перед тем, как выходить на гору, можно?
- Если очень захотеть.
- Тогда вперед, я очень захотела…

Вот так было той ночью на Кордоне. А сейчас мы на горе, и высота уже полторы тысячи, похоже. Потому что последний на нашем пути гребень позади, а впереди, на вершине крутого снежного склона наконец видна наша цель. Она еще далеко, но она видна. А если видна цель, то есть смысл, так?
- Смотри, - сдерживая частое дыханье, произношу я и вытягиваю руку. – Видишь? Вот она, метеостанция.
Кристина смотрит, затем снимает очки и, щурясь, вглядывается, куда я указываю. И кивает удовлетворенно:
- Вижу, да. Ну и чудесно. – И тут вспоминает про одного персонажа из истории, которую я ей рассказывал. – Цезарь там есть, еще жив?
- Что значит «еще жив»? Цезарь бессмертен...
Мы начинаем крутой подъем. Очень крутой. Одно хорошо: снег тут уже неглубокий – значит, не проваливаешься, если вдруг промахнешься мимо старого следа (похоже все-таки, что кто-то поднимался тут с неделю назад!). Дышать тяжело. Спасибо, снег не так слепит, ибо дело к сумерку. Небо наливается затухающей синью. Половинка лунного диска все ярче и ярче, колет мне в левый глаз. Так колет, что там даже кратеры и моря видны. Лучше не смотреть на этот закинутый в небеса алмаз. Лучше смотреть вперед на домик метеостанции, до которого еще около часа подъема.

Цезарь, да. В прошлый раз, много лет назад, он высмотрел нас сразу, лишь мы появились на последнем гребне. И залился грозным лаем на всю мертвую округу. И затем бросился вниз, нам навстречу. Пришельцы, черт возьми! Черная лохматая зверюга несется на тебя – жуть! Но тут же возникла фигура Володи на вершине. Выскочил из дома, что-то по-своему крикнул псу, и тот перешел с осторожного (чтоб устоять на лапах) галопа на шаг. Мы, конечно, остановились: что будет? Цезарь подошел, весь подобрался, вытянув шею, обнюхал, сел. И вдруг завилял хвостом, шурша им по снегу. Узнал, меня узнал – точнее, признал… Тогда, много лет назад, это была другая история, с другой женщиной и другим мной. Меня и звали по-другому. И все было иначе, страшно поначалу, странно потом, с печальным, но все-таки светлым концом. Все было по-другому, только Цезарь был тем же Цезарем, и метеоролог Володя-абхаз был тем же Володей и тем же абхазом, только борода его была рыжевато-черной, а не седой, как нынче.
Это я различаю, когда Володя-абхаз уже приблизился к нам, чтобы помочь. Так всегда, так положено. Гости, к тому же здорово уставшие на подъеме. К тому же тут женщина. Вон, еле дышит, бледная, как смерть. Надо взять у нее рюкзак. И на Цезаря ласково шикнуть: молодец, службу знаешь, но пошел-ка в дом, бандит, поднимайся!
- Эй, Аркадий, никак ты? – восклицает этот постаревший абхаз, узнавая меня. – Ну да, ты. Ай, здорово! И не изменился почти! Ай, молодец!
Мы обнимаемся. Потом он помогает Кристине стащить рюкзак, потом вынимает из кармана ватника плоскую бутылку с горячей еще водой и протягивает нам. Это вовремя, это согревает, когда озяб и чертовски устал.
- Попейте, попейте, - говорит Володя-абхаз, - попейте и пошли, уже скоро, еще немного.
Мы начинаем это последнее «еще немного».
- Скажи, какие-то гости поднялись к тебе недавно? – спрашиваю я его.
Он кивает:
- Ага, поднялся тут один, с неделю назад, да. Странный такой, по-русски хорошо говорит, а не русский. Словак, сказал. А кто это такой, словак, а, Аркадий? Вроде русский и не русский. Откуда он тут взялся? У нас внизу таких никогда не было, даже в Сухуми никогда не было. Русские, да, грузины и армяне, да, даже семья греков, да, хотя все эти ненаши теперь уже ушли, а вот таких, как он… словак, да?.. таких не было. И старый почти – седой, с бородкой. Но улыбается, да. Живет у меня, а что живет? Не знаю. Просто живет, да. А и пусть живет, мне не жалко, готовить научился на печке, даже лепешки испек, а днями сидит на лавке у склона и на солнышке греет кости. Я спрашиваю: вы кто, в кого верите, кем работали? А он: я лесник, и даже не просто лесник, а самый главный лесник… Во чудак, да? Какой-такой лесник, у нас тут таких не было… Ладно, как вы говорите, бог с ним, а мы пошли, пошли, а то мне скоро данные снимать на площадке и за рацию садиться. Пошли, пошли, еще немного... Вас как называть, женщина? - обращается к Кристине минут через пять. – А, вот как, интересно! Звать вас интересно, говорю, да. И кто вы, в кого верите? Ах, как интересно, да! Почитаете нашего Анцву! Но ведь вы не наша, да, это как? А, ну ладно, потом, потом, обязательно потом. Но интересно, да. А вот ты, Аркадий, все еще язычник, да? Да-да, я помню, помню…



Глава 2

Когда они познакомились и стали общаться, Аркадию показалось несколько странным, что женщина с таким именем (Кристина, а в славянском варианте – Христина) вовсе не христианка, хотя вроде и верующая. Вот именно «вроде», потому что понять, во что она верит и в кого, было невозможно. Сплошная путаница. А к тому эта самая Кристина оказалась невероятной выдумщицей, и исторические события в ее голове путались, склеивались, иногда просто перевирались и насыщались тем, что в психологии-психиатрии называют конфабуляциями, то есть измышлениями с переносом событий из одного времени в другое. Вот уж кто исторический сюрреалист! Хотя знала она многое, отличалась профессиональной памятью, точностью датировок и знакомством с общепринятыми в науке оценками. Как все это совместить? Странно, не правда ли?
Но назвать Кристину вруньей тоже нельзя. Некая простоватая искренность отличает ее. Казалось, что, устав путаться в собственном восприятии истории, она когда-то плюнула на себя и стала верить именно тому, что ей казалось в данный момент. А плюс ко всему – дефицит юмора. Например, если она упоминала о телеграмме, посланной Ясоном с «Арго» в античные Афины, то эта была ее, Кристины, правда, и к этому относиться с юмором мог кто угодно, только не она. Или сказанное вскользь, что она верит в древнего колхидского бога Анцву (единого бога, а не одного из компании других богов), это тоже было Кристининой правдой, но правдой на сегодняшний день, поскольку завтра или через год покорить душу этой женщины мог другой бог (например, даже кровожадный бог ацтеков Вицли-Пуцли) или какой-нибудь идол какого-нибудь народа-племени.

Подвиг Аркадия состоял в том, что такую Кристину он принял, вскоре поняв, что шизофренией тут не пахнет. Тут пахнет историей, историей народов, пусть порой и вставшей с ног на голову. Тут неожиданные интерпретации и заключения. Тут доисторическая поэзия, которая не есть стихотворчество, стихосложение, а есть чистое сочинительство историй Земли, где не разберешь, что тут реальность, что миф, а что предутренний сон, явившийся из темного света души.
С Кристиной интересно. Это главное. Однако не менее главное и то, что с ней чудесно как с женщиной, то есть тоже интересно. И еще: она союзник. В том смысле, что подыгрывает Аркадию, когда он сам творит свои истории, или, как говорит Кристина, занимается сводничеством.
Чего она только не выдумывала! Например.
- Да ты что, кельты-бритты были милейшими людьми! Спокойные, мирные, неагрессивные.
- Ну да, только воины зверские.
- Ой, что говоришь! Да когда англы и саксы пока еще только занимались разведкой, что там и кто, то есть еще до завоевания Британии, они говорили, что там живут спокойные чудики, поэтому завоевать эти новые земли – делать нечего. Вот и приплыли войском из своей германской Ютландии, и завоевали, и от римского влияния там, в Британии, не осталось и следа. Вот уж кто завоеватели! Как и покорившие затем этих англосаксов викинги-норманны. Вот они-то и прибрали к рукам английское королевство уже окончательно. Помнишь, Вильгельм-завоеватель раздолбал англосаксов при Гастингсе, если точно, в 1066 году, и от них-то, норманнов, и пошли королевские дворы по всей Европе, так что сегодняшняя благочестивая королева Англии – какой-нибудь потомок того самого викинга Вильгельма, большого бандита, между прочим.
- Это даже мне известно, - кивает Аркадий.
- А почему же тебе неизвестно, сэр, что кельты были милейшими людьми? Как и абхазы. Да, вот эти абхазы. Они никогда никого не завоевывали, жили себе мирно-спокойно, кушали плоды и купались в своем Понте Эвксинском. Кстати, с древнегреческого это значит «Гостеприимное море», да будет тебе известно, а теперь оно Черное, фи!.. А вот по их благословенной земле кто только ни шастал! И хетты, и персы, и греки, и римляне, и турки, и грузины, и русские. И что? Абхазы – что ж делать! – всем покорялись, однако особо не озлобились. А почему? Собой остались, в своей исходной вере – кто в язычестве, кто в единобожии, поклоняясь богу Анцве, единому и вездесущему. А здешнее мусульманство и христианство… По нашим данным, большинство местного населения – все-таки язычники, даже если они называют себя христианами или мусульманами. Первые, то есть так называемые христиане, не посещают церкви и не соблюдают постов, а мусульмане едят свинину, пьют вино и не делают обрезания. Здорово, да? И все религиозные праздники, хоть православные, хоть исламские, сводятся к застолью. Пей, кушай на здоровье, пой песни, веселись!
- Вот это правильно. Пожалуй, я за такую религию – религию застолья.
- Но тут нюанс, - продолжает Кристина, и глаза у нее блестят. - Многие абхазы уверяют, что они вовсе не язычники, вот! А кто же они? Они утверждают, что верят в Единого Бога Анцву. Да-да, в него. Есть даже гипотеза, что абхазская религия – это реликт, пример изначального монотеизма, то есть еще добиблейского! И именно их религия – одна из древнейших религий единобожия на Земле. Похоже, так. И знаешь, большинство здешних людей признаются, что имеют традиционные святилища , хотя вообще-то я не исключаю, что часть таких святилищ – языческие. Поди разбери! Абхаз, он особь скрытная, не всякому чужаку открывается.
- И тебе тоже?
- Мне… - тянет Кристина, - ну, мне другое дело. Я ведь тоже поклоняюсь Анцве. То есть пока…
Вот такая Кристина, ученая выдумщица, этнолог, кандидат этих мудреных врушкиных наук. И почему она любит Аркадия, а он ее?
- И еще, - вспоминает она в другой раз, - знаешь, как абхазы называют свою страну? Страна апсов. Это первородное именование их народа, самоназвание. И еще: свою страну они называют «Страна Души». Как тебе это нравится – красиво, да?
Аркадий усмехается (с Кристиной бесполезно спорить – полезно только усмехаться):
- Такой «души», что, когда они устроили межнациональный мордобой, то в конце концов выдавили отсюда почти всех несвоих – попросту говоря, выгнали, заставили бежать или покинуть свои дома. Грузин, армян. Ну, только русских особо не трогали. А в Сухуми, например, кто теперь хозяева в богатых армянских домах? Ага! Ты же сама видела и все это знаешь.
- Не уверена, что такие случаи типичны, - неуверенно замечает Кристина. Но поскольку она простовато-честная, как уже знает Аркадий, то дальше слышит вот что: - Да-да, по прошлой переписи, в Абхазии было чуть более полумиллиона жителей, из которых собственно абхазов – только около 18 процентов. А теперь, после военного конфликта с грузинами, общая численность населения сократилась почти три раза, и, да, в основном за счет нетитульных наций – грузин, армян, русских и других. Поэтому, вероятно, теперь доля абхазов среди населения Абхазии стала существенно выше прежней, довоенной. Хотя точных данных на сегодня нет.
- А злые языки утверждают, - добавляет Аркадий. - что теперь доля абхазов в Абхазии не только много выше прежней, но они и живут лучше, потому что заняли жилища беженцев и вообще поживились за счет последних.
Кристина пожимает плечами, потом вздыхает, потом просит дать ей закурить.
- Сейчас можно, сейчас мы не на горе, где ничего толкового нельзя, вот и дай мне сигаретку, господин сводник, сэр, ненавистник кельтов и прочих древних народов.
Дать сигарету любимой женщине, это Аркадий может.


Всему есть свое пространство и время, а вот для метеостанции на Малом Ульгене сложилось по-своему. Пространство тут имеет место быть (см. соответствующие координаты), но вот время…
То, что мы называем временами года, здесь расплывчато и смазано. А как иначе, если вокруг – уже зона всегдашних снегов и даже в июле под ногами снежник, пусть и набухший, комковатый. Далее – облачность: в любой момент она может затянуть вершину горы с ближними склонами, и это протяжное серо-белое одеяло укутает так, что и в паре метров от себя ничего не видать – слепота, и коли ты минуту назад вышел из избы и, скажем, поднимаешься на метеоплощадку, то лучше сразу же остановиться и переждать, пока сойдет облако, а то свалишься куда-то, сделав неверный шаг. Да и температура тут плюс-минус одна и та же – считай, некий термостат. И пихты, которые виднеются далеко ниже, они всегда при своей пушистой хвое, а лиственные деревья там, ниже, не произрастают – значит, не увидишь, как опадает листва, а затем и голых ветвей. Где осень, где весна? Получается, здесь их нет, только по календарю.
И для нас тут тоже некое безвременье, для всех, кроме Володи-абхаза (кстати, это двойное имя закрепилось за ним издавна и стало единым, собственно именем, а никак не указателем его национальности). Вот для Володи-абзаха время существует предельно точно и строго-настрого, но это не то время, которое как бы вообще, а время вполне локальное, конкретное. Через каждые три часа он обязан подняться на метеоплощадку и снять показания приборов, всяких там анемометров, гигрометров и прочих штук, самая нехитрая из которых – это всем знакомый и хорошо узнаваемый флюгер. Сняв и записав эти самые показания – и днем, и черными ночами с помощью фонарика, – он возвращается в дом, садится в своей комнатке за рацию и передает данные в метеоцентр Сухуми, причем передает специальным метеокодом в виде цифровой сводки. Да-да, именно по рации, как было двадцать, тридцать и пятьдесят лет назад. Технические перемены почему-то не коснулись этих мест . «Время вообще» тут то ли остановилось, то ли его действительно вовсе нет.
Значит, для Володи-абхаза жизнь – это и есть через каждые три часа, в любую погоду. А когда же он спит? А, в общем-то, никогда. Он постоянно в ауре вечной дремоты, некого плавуна, как он сам определяет. Ходит по метеостанции в своем плавуне, иногда реагирует на тебя, иногда нет. Но раз в три часа вскакивает по будильнику, как солдат по тревоге. И ничего, жив-здоров, и нормально себя чувствует. Работает, поджидая, когда поднимется сменщик, то ли через месяц, то ли через полтора, это от глубины снежного покрова зависит, и если он слишком глубокий, то, случалось, и не осилишь подъем.
Так и было до недавно, но в последний год сменщик перестал подниматься, потому что исчез, уехал отсюда, ибо он грузин, а грузины почти все записались в беженцы. И – ничего не поделать – Володя-абхаз тоже записался – жить-работать на метеостанции уже постоянно. А как уйдешь – ведь кто-то должен снимать показания приборов и общаться по рации с Сухуми, да и Цезаря кормить надо, он большой любитель до этого дела.
Вот и вышло, что Володя-абхаз стал тут тоже особью безвременной, если не считать его «раз в три часа». И значит, хорошо, что мы поднялись к нему, а неделей раньше поднялся словак Александр, хорошо потому, что общение, это раз, и всю готовку гости взяли на себя, это два, поэтому наш метеоролог питается теперь не всухомятку и урывками, а полноценно и регулярно.
А что до остальных, которые теперь тут, и того или тех, кто еще может здесь оказаться, то и говорить нечего – безвременные.


- А есть ли у нас какие-нибудь пряности? – обращается Кристина к Володе-абхазу. Она возится у печки, готовя борщ. Печь большая, с широкой плитой и разными металлическими кругами поверху.
- Э, пряности? – переспрашивает полусонный хозяин. Наконец понимает вопрос: - Э, да, нет.
- Так да или нет?
- Ну, я же сказал – нет. Нету пряностей. Не забросили летом. Может, забыли, а может, этого в списке не было, вот и не заказали на базе.
- А жаль, - говорит Кристина, - для борща бы не помешало.
- Так вы, пани Кристина, возьмите лимон, лимон, - с лежака подает голос Александр, - лимон у пана имеется, я видел. Лимон для борща вполне особо прилично, так моя матушка делала.
- Лимон есть, да, - сообщает Володя-абхаз, - сейчас схожу в погреб, принесу. – И поднимается от печки, прихлопнув заслонку.
- А скажите, пан милейший, - останавливает его Александр, - как вам сюда продукты… э, как это вы сказали – забрасывают?
- Летом, на вертолете. Раз в год, да, летом. Зимой, знаете ли, погоды часто дурные, то есть облачность низкая тут у нас в горах. Высота же, да, почти под две тысячи, до Бога Анцвы недалеко. Так я говорю, Кристина? Так, да, правильно я говорю, я знаю. – И опять Александру: - Вот забросят по большому списку, всего полно, чтобы, считай, на год. А что? Ведь на одного человека. Тут человек один. На весь Ульген, и на много-много километров вокруг. Один человек и его приборы. А, вот еще Цезарь. Вот и все. И хорошо. Внизу война шла, а у меня тут даже выстрелов не слышно. Какая война, да? Тут сплошной мир. Только за приборами следи и сеансы не просыпай. Вот когда база в Сухуми мне не отвечала две недели, тут я не понял: что случилось внизу? Но потом ответила, и я успокоился. А потом мне сказали: была война с грузинами. Вот так, а зачем? Это я себя спросил: зачем война? Потом Анцву спросил. И он промолчал.
- Умный Бог, - тихонько, только себе, замечает Аркадий.
- Ладно, я в погреб за лимоном, - сообщает Володя и идет к двери.
- Будьте так добры, пан милейший, - улыбается Александр ему вслед, а затем улыбается Кристине: - Я вас научу, пани, как лимон для борща пользовать.
- Спасибо, пан… э…
Дело в том, что Кристина никак не привыкнет называть семидесятилетнего Александра просто по имени, без отчества, как он просит. Старик ведь, неловко как-то! Даже у Аркадия поинтересовалась ночью, шепотом:
- Слушай, сэр, а как его по отчеству?
- А черт его знает! Не знаю. Знаю только, что он сын столяра и родился в какой-то тихой словацкой деревне. Он человек без отчества, зато первый секретарь компартии Чехословакии и один из отцов «Пражской весны». Но все это было уже давно, а потом он погиб. Нет, не убили – попал в автокатастрофу. И еще многое, чего я знаю. И я тебе это говорил. Поэтому зови этого сына столяра СтолЯровичем или просто паном Александром, тут не ошибешься.
- А зачем ты позвал его сюда? Ведь он милейший старик, приятный во всех отношениях.
- У тебя все приятные во всех отношениях, - ласково усмехается Аркадий.
- Ну, так уж и все! Так зачем позвал, спрашиваю?
- Много знать – вредно. Спи! – И он целует ее в ухо.
- Сплю. А еще кого позовешь?
- Кого?.. Кое-кого.
В этот момент раздается приглушенный звон будильника из-за стенки.
- Ну вот, Володе-абхазу опять на службу! – вздыхает сердобольная Кристина. – Если б умела, хоть иногда сама снимала бы эти чертовы показания приборов, а он хоть одну ночь поспал бы толком.
- А ты научись – думаю, дело не хитрое. Только смотри – там по ночам голодные волки бродят.
- Да ты что, серьезно?
- Если серьезно, не волки, а медведи. А если уж очень серьезно, то там бродит только ветер, свет от звезд разгоняет. Там столько звезд, когда безоблачно!
- Еще не видела.
- Ну, вот сойдет хмарь, будет ясная ночь, и увидишь. И никогда не забудешь, никогда…


Аркадий как подгадал: ясная ночь случилась назавтра. Днем было облачно, даже сумрачно, поэтому и в засветло, и вечером сидели в доме, и каждый занимался своим делом: Кристина решила напечь оладий, Володя-абхаз исправно служил метеорологом, а пан Александр и Аркадий валялись на спальниках и читали, время от времени выбираясь на воздух, чтобы покурить на лавке у самого склона с замутненным из-за облаков видом окрестностей.
Кстати, о чтении. Тут, на метеостанции, еще с издавна имелась, можно сказать, своя библиотека, хоть и маленькая: однажды вертолет забросил сюда сотню книг, полученных в дар от сухумской городской библиотеки по просьбе Управления заповедниками Абхазии; правда, подбор этих книг был странноватым – в основном, детские и юношеские, то есть сказки, мифы, рассказы о животных и мореплаваниях, фантастика Жюля Верна и Стивенсона, роман Майн Рида, ну и что-то еще в этом роде, словно отсылали эти книги в дар не метеостанции, а школе. Но что чудесно, были они прекрасно изданы, с красочными иллюстрациями, и хорошо тут сохранились, потому, видимо, что сменяющие один другого метеорологи, включая Володю-абхаза, охотниками до чтения не были и в руки эти книги не брали, хотя, черт их знает, может быть, им «репертуар» не подходил. Аркадий же сейчас читал, чтобы хоть чем-то себя занять, а вот старый Александр читал запоем, книгу за книгой, будто детско-юношеское восприятие мира вернулось к нему вновь. То есть пока дурачилась погода, он проводил эти дни в большом удовольствии. А вот Аркадий с Кристиной явно скучали.
В тот вечер, о котором речь, уже поздно, сидят они в большой комнате за общим столом и попивают чай напоследок. Володя-абхаз, вернувшись с метеоплощадки, направляется к себе за рацию и, следуя мимо, произносит одно слово, спокойно-небрежно, будто ничего не произошло.
- Звезды, - произносит спокойно-небрежно и уходит. И не видит, как мы вскакиваем в радости, как быстро натягиваем на себя куртки и спешим в коридор, а затем на крыльцо. А там запрокидываем головы и глядим.
Проходит, верно, минута, и Кристина говорит:
- Да, никогда подобного не видела.
- А я подобное видел, - вздыхает Александр, - в Турции видел, тоже в горах, меня туда возили, в верхний Дом приемов, высоко, очень высоко.
- Ох, вы и в Турции были? – удивляется Кристина, не отрываясь от созерцания звездных россыпей.
- Был, пани, был. Послом там был. Правда, недолго, всего год. Это когда меня сняли.
- Не поняла! – говорит пани и теперь смотрит на старого Александра. – Как это, сняли – и послом? Посол – это ведь о-го-го!
Тот улыбается, а Аркадий поясняет:
- Понимаешь, пани Кристина, была у нашей власти такая привычка: после отстранения от высокой должности отправлять ставшего неугодным товарища в почетную ссылку – послом куда подальше. Но ненадолго: вскоре отзыв на родину, и вот тогда – уже полное политическое небытие.
- Да-да, это вы верно заметили, пан Аркадий, - улыбается Александр, - небытие.
Забывушка Кристина не унимается:
- А с чего… с кого вас сняли?
- С должности первого секретаря компартии Чехословакии.
- А, да-да, теперь вспомнила, мне Аркадий рассказывал. Ничего себе! То есть с главного?
- С самого главного в стране. Хотя есть и президент, конечно, но это так, выставочная должность.
- Значит, послом? Ну и как там, в Турции? Я там еще не была.
- Там? – вздыхает Александр и тут предлагает: - А давайте посидим на лавочке, посмотрим на звезды, покурим.
Лавочка – рядом, в паре метров, над самым обрывом склона. Они садятся на нее, а старый Александр перед тем успевает сбросить куртку, чтобы Кристина уселась не на холодные голые доски. Она благодарит, но не забывает спросить в ответ:
- А вы-то сами не замерзните?
- Не стоит беспокоиться, пани, - отмахивается он с улыбкой и достает из нагрудного кармана кожаной безрукавки трубку и зажигалку. Пыхтит, закуривает, опять смотрит на звезды. – Да, чудесно, чудесно!.. А ваши сигареты при вас? Вот и хорошо, курите, курите.
- Дай и мне, - Кристина протягивает руку к Аркадию. – Ну и как было в Турции-то, пан Александр?
Он поводит головой из стороны в сторону:
- Как? Никак. Мне никак. Поначалу очень депрессия была. После всего. Понимаете, август 68-го, танки в Праге, подавление надежд, домашний арест, этот спектакль на заседании ЦК, отстранение от должности, опять почти домашний арест. И вот, решение о назначении послом в Турцию. А мне все равно. Что ж, пусть так, мне все равно. Депрессия. Прибыл в Анкару, стал входить в курс дела. А все равно. Мои замы все делали, секретари посольства, которые по обязанности еще и следили за мной, докладывали в Прагу. А мне все равно. Такая большая депрессия была. Супруга моя очень беспокоилась, бедная, чтобы я... как это по-русски?.. чтобы я не тронулся умом, вот, ха-ха! И я не тронулся, нет. И что меня спасло? Вы не можете знать, вы не поверите. Меня спасли ковры.
Аркадий усмехается, а Кристина не понимает:
- Ковры? Какие ковры?
- Турецкие, - улыбается Александр, - турецкие ковры.
Он раскуривает погасшую трубку и продолжает:
- Понимаете, так. Вскоре после назначения меня повезли в Стамбул и решили показать знаменитый базар. Я ходил, смотрел… ну, базар, да… и тут меня ввели в очередной павильон. И я увидел: ковры! Я ничего подобного не видел. Они лежали на больших прилавках, висели на стенах, как… как это?.. как яркие водопады. Понимаете, считается, что самые знаменитые ковры – персидские. Не знаю, может быть. Но мне сказали в Стамбуле, что турецкие ковры тоже очень знаменитые и по рисунку даже более интересные… более умные, что ли. Что такое умный ковер? Я понял. Он таит в себе рассказ о судьбе. У каждого из нас своя судьба, и надо найти такой ковер, где расписана именно твоя судьба. Надо долго вглядываться в вязь рисунка, в знаки этого рисунка и увидеть картину твоей судьбы. Но это надо уметь. Я это понял, понял еще там, в павильоне на базаре, потому что на одном из ковров увидел рисунок моей судьбы. Вот я, сказал я себе. Александр, сказал я себе, вот он, ты! Смотри: тут и прошлое твое, и настоящее и твое будущее… В общем, я распорядился купить тот ковер для меня, но хозяин павильона, богатый турок, тоже распорядился: он сказал, что этот знаменитый восточный ковер приносит в дар господину послу из небольшой, но гордой европейской страны. Так и сказал: гордой. И еще он сказал мне, что господин посол все верно понял и умно увидел. Да-да, так и сказал, мне повторили перевод: умно увидел. Я понял, что мы с ним поняли друг друга… Его люди погрузили мой ковер на тележку и отвезли к нашей машине у ворот базара. Потом мы вернулись в Анкару, и я повесил этот ковер на стене в моей спальной комнате. И мы стали друзьями. Если мне не спалось по ночам, а не спалось мне тогда часто, я включал ночные светильники и глядел на мой ковер, читал мою судьбу и разговаривал с ним. Моя супруга полагала, что все-таки я тронулся умом, но это не так. Я нашел друга. Но это был еще мой первый друг. Э, потом…
- Потом были другие ковры, - вдруг говорит Кристина.
- Верно, пани, - удивляется Александр. – Как вы догадались?
- А вы же сказали раньше - ковры, а не ковер, то есть во множественном числе.
- О, вы внимательно слушаете, спасибо.
- Это у нее профессионально – внимательно слушать, - вставляет Аркадий.
- А кто вы по профессии, пани?
- Любитель историй, мифов и легенд, - по-своему отвечает за Кристину Аркадий.
Александр кивает:
- О, интересно!.. Да, потом были другие ковры, с другими рисунками, другими судьбами и рассказами о них. Премного интересно и поучительно… Я покупал эти ковры там же, на базаре в Стамбуле, когда оказывался там. Покупал на свои деньги, конечно, потому что никогда не пользовался своим положением, а к тому же знал, что нахожусь под наблюдением. Да, немалые деньги, но ковры, ковры! Без них я уже не мог. Это были мои друзья, с которыми наконец я мог разговаривать, с которыми интересно. Мне стало вдруг интересно, я не один, понимаете? В Турции, а не один, то есть будто и не в ссылке… Я развесил эти мои ковры по стенам по всему дому и только и ждал часа, когда меня привезут с работы из посольства, чтобы пообщаться с друзьями. Но через год меня отозвали на родину, куда я и вернулся со странным чувством: да, домой, а впереди - неизвестность. Конечно, я вывез с собой мои ковры. Опять развесил их по дому, теперь в Праге, и в основном только с ними и общался, однако… Уже вскоре меня исключили из компартии и отправили в мою родную Словакию. Естественно, туда я перевез своих друзей, мои ковры. Это было в 1970-м году. А там, в Словакии, знаете, кем меня назначили?
- Знаю, - подает голос Аркадий. – Наконец-то вы заняли истинно прекрасную должность.
- Верно, мой друг пан, верно, - улыбается Александр. – Меня назначили, пани Кристина, главным руководителем лесничеств Словакии. То есть я стал Главным лесничим. А!
- Здорово! – радостно кивает Кристина. – Головокружительная карьера! – добавляет без иронии, искренне.
- Именно, - соглашается Александр, но это выходит у него все-таки грустно. – Покой, тишина, постоянные поездки по лесам, а их у нас в Словакии очень много. Жил в Братиславе, со своими коврами, конечно, так и служил Главным лесничим республики до самой пенсии. Да, мне исполнилось шестьдесят в 1981-м, и меня тут же отправили на пенсию. Вот и вся, как вы сказали, пани, головокружительная карьера.
- У коммунистов, - опять вставляет Аркадий.
- Да, правильно. Потому что потом, через несколько лет…
- Но это уже другая история, - опережает его Аркадий и поднимается с лавки. – Что-то я примерз малость, пошли-ка в дом спать.
- Верно, верно, пошли, пора, а то я заговорил вас, молодые люди, уж простите словоохотливого старика.
- Ой, да что вы! – улыбается Кристина. – Мне жуть как интересно! И что было дальше, и что было раньше. И почему вы, пан Александр, так хорошо говорите по-русски, мне тоже интересно.
Аркадий хмыкает про себя, пока они поднимаются на крыльцо. Кристине все интересно. Она любопытная. Хотя, если по ее версии, любознательная.
- Хорошо-хорошо, в следующий раз обязательно расскажу, пани, - отвечает довольный Александр, но вдруг приостанавливается и опять запрокидывает голову к небесам.
- Как это прекрасно – видеть такие звезды. Вот ковры… почему я о них вспомнил, увидев эти звезды? Эти звезды напомнили мне о моих турецких коврах. Это так же прекрасно. С ними можно разговаривать, любуясь. И понимать, что ты не один. Эти звездные рисунки, смотрите. Эти реки и письмена, письмена судьбы. Плыть по этим звездным рекам и читать судьбу, читать…
- Кстати, разрешите поинтересоваться, если не секрет, - уже у двери в дом спрашивает Аркадий, - вы сказали, что на одном из ковров была расписана ваша судьба, в том числе и ваше будущее, так? Ну, и каким оно там было, это будущее?
- Неожиданно светлым, - слышит в ответ. - И так и вышло.


Кристина все-таки уговорила Володю-абхаза помочь ей разобраться с приборами на метеоплощадке, чтобы самой снимать показания. Поначалу тот отнекивался, но если упорная Кристина что-то задумала… Через несколько дней она вполне освоила не столь хитрую премудрость, иногда даже вставала по ночам и приносила в дом к рации листок с многочисленной цифирью. Нашему метеорологу оставалось только стучать морзянкой. И хорошо: теперь он все-таки уже не через каждые три часа выбирался наружу, где иногда по ночам было довольно холодно, да и на звезды Володя-абхаз не глядел и с ними не разговаривал, в отличие от старика Александра.
Разговаривал Володя-абхаз преимущественно с Кристиной, к которой особенно привязался. Их дружба стала даже трогательной. Аркадий понимал, что дело тут в ее рассказах об истории Абхазии и, конечно, о специфике местной религии. Метеоролог заворожено слушал нашу выдумщицу и тоже ей кое-что открывал, но в конце концов их духовно объединил именно бог Анцва, да так, что несколько раз эта религиозная парочка куда-то пропадала на час-другой в перерывах между обязательными сеанса связи по рации. Оказалось, как вскоре открыла Аркадию Кристина, Володя-абхаз водил ее к своему святилищу, которое уже давно соорудил в небольшой пещере на соседнем склоне. Вот туда, если склон не был затянут облаками, он и водил поклонницу его Бога, тем даже беря грех на душу, поскольку эта вера не поощряла пребывания в культовом месте всяких там любителей покопаться в исторических традициях. Однако конкретно Кристине, решил Володя-абхаз, туда являться можно, ее пребывание там не смутит Анцву и не осквернит святилища. Понятно, это никак не относилось к Аркадию, не то язычнику, не то и вовсе атеисту, и уж тем более к явившему неизвестно откуда старику Александру, какому-то словаку, поскольку он однажды обмолвился, что, да, когда-то был членом компартии, хотя вообще-то его духовной ориентацией всегда оставался европейский социализм или социал-демократия. Короче, полная ерунда! Коммунисты, они оголтелые безбожники, с ними все ясно, но скажите, что это за хреновина – какой-то европейский социализм и социал-демократия? В общем, в отличие от Кристины, Александр не стал центром притяжения на метеостанции.
Кстати, о последнем, о поклоннике социал-демократии. Как-то раз Аркадий увязался за Кристиной на верхнюю площадку и там сказал ей:
- Слушай, дорогая. Пожалуйста, не расспрашивай Александра о его раннем прошлом.
- Почему?
- Потому что оно было коммунистическим, и ему тяжко это вспоминать. Вот потом – ну, там их «Пражская весна», «бархатная революция» – это пожалуйста. Но это уже его вторая жизнь. А была еще и третья, и четвертая.
- Ничего себе, четыре жизни! – хмыкает Кристина. – Ну ладно, если о первой не спрашивать, то тогда расскажи сам.
- Хорошо, расскажу, что знаю. Значит, родился он, как тебе уже известно, в словацкой деревне в семье столяра. То ли этот столяр был коммунистом, то ли только сочувствующим или его просто завербовали, но так или иначе он вдруг оказался вместе семьей у нас в Союзе. Сначала они жили где-то в Средней Азии, в Киргизии или Узбекистане, и Александр учился там в русской школе. Потом они переехали в Нижний Новгород, который затем стал Горьким, где Александр и окончил среднюю школу. Вот откуда совершенное знание русского языка, поняла?
В 1938 году он вернулся на родину, вскоре война, оккупация, и он активно участвовал в антифашистском движении, даже был ранен, кажется, дважды. Потом… потом в Чехословакии воцарился социализм по-советски, с этих пор Александр на партийной работе. Но параллельно учился на юридическом факультете Братиславского университета, получил диплом юриста, а затем… затем он опять в Москве, но теперь – в Высшей партийной школе при ЦК КПСС, которую и окончил в 1958 году. Тогда ему было 37 лет. Он вернулся домой, и тут – стремительное восхождение по партийной линии, сначала в Словакии, то есть в Братиславе, потом в Праге. И вот венец карьеры: в 1968 году, после смещения тогдашего лидера Новотного, нашего Александра избрали главой компартии Чехословакии, ее первым секретарем. То есть фактически главой страны, и заметь, в 47 лет, а это не типичный случай, даже, пожалуй, исключительный в пределах соцлагеря. Конечно, такой головокружительный взлет произошел с ведома и согласия нашего Политбюро. А вот почему выбор пал именно на него, не знаю. Может быть, потому, что «наш человек», недаром столько лет прожил в Москве. Но это уже мои домыслы, а все, что сказал раньше, - архивные факты.
- Да, лихо! - резюмирует Кристина. – А что дальше?
Аркадий медленно достает сигарету и, закуривая, посматривает на один из приборов.
- Эй, небожительница, глянь-ка, барометр падает.
- В каком смысле? Он на месте.
- В смысле – давление падает. Внизу будет шторм, а у нас ветер и облачность.
Кристина нахмуривает лоб:
- Ага, падает, точно. Значит, опять облака ниже нас, вот черт!
- Нет, на сей раз так и надо.
- Что надо?.. Погоди, ты рассказывал про Александра и я спросила, что было дальше, после того как он стал главным у себя в Чехословакии.
- Дальше? Дальше – это уже его вторая жизнь, тут-то и начинается что-то нетипичное. Если, как ты иронизируешь, я творю исторический сюрреализм, то для нашего Александра история написала серию катаклизмов, полную перевертышей: вверх – в бездну, опять вверх – опять в бездну, в небытие. Хотя этот чтец судьбы по коврам считает, что последние годы его жизни оказались неожиданно светлыми, как он сказал. Но об этом как-нибудь потом, любознательная моя.
Однако до этого «как-нибудь потом» случилось еще одно событие, которого ожидал Аркадий. А пока…


Барометр упал, нашла густая облачность, и когда вокруг метеостанции на вершине горы изредка чуть рассеивалась молочная туманность, можно было разглядеть плоские гряды облаков ниже на склонах. Казалось там, ниже, уже ничего-никого, и от сущего мира если что и осталось, так это метеостанция на вершине. И все небе заволокло, отчего валил и валил густой мокрый снег. Не выйти из дому, чтобы походить по ближней округе, даже Цезарь сидел на крыльце, с него не спускаясь, ибо увязал по грудь. А внизу, как сообщил Володя-абхаз после очередного сеанса связи с Сухуми, бушевал шторм. Нет, море и шторм , это не здесь, это на другой планете, а здесь никого-ничего, и время остановилось, а вообще-то его тут и нет. Кто это выдумал – время!..
В такую пору только и делать, что сидеть у печки и пить водку с хорошими людьми. Ну, хорошие люди тут есть, а вот с водкой проблема. Была одна бутылка, да ее давно выпили. И летнее вино выпили («летнее», это то, канистру с которым еще в июле доставил вертолет вместе с запасом продуктов). Значит, что остается? Попивать чай, играть в шахматы с Александром или почитывать детско-юношеские книжки с чудесными картинками. Вот у Володи-абхаза и Кристины хоть есть какое-то занятие – несмотря на снегопад, через каждые три часа выбираться к приборам, записывать показания, потом их зашифровывать и по рации передавать сводку в Сухуми. А что – хорошее занятие, очень нужное нынче, когда погода и не думает меняться, законсервировалась – можно смело давать прогноз на пару недель вперед. Консервная банка Абхазии.
- А вот и нет, - возражает выдумщица-трепушка Кристина. – Не консервная банка, а место творения. Модель мироздания. Тут в Абхазии сотворена лучшая модель мироздания, честное слово!
Володя-абхаз, который самый благодарный слушатель Кристининых мифов, усаживается напротив своей почти учительницы, которая младше его на полторы жизни, и, открыв рот, изготавливается слушать. Зная, о чем пойдет речь, Аркадий продолжает оценивать явно проигрышную позицию на шахматной доске, а Александр, напротив, отрывает от нее взгляд и с интересом смотрит на Кристину. Она продолжает, но вдруг адресуется не к Володе-абхазу, а к Аркадию, будто не прекращала с ним давний спор:
- Да, мне по душе именно их модель мироздания. Почему? Поэзия! Мифы – это первичная форма поэтического сознания. Недаром еще Фазиль Искандер – кстати, он родом из Сухуми – недаром он сказал, что история не может не быть поэтизированной. Поэтический взгляд на историю есть единственно возможный взгляд – так он сказал. Слышишь, Аркадий?
- Слышу, слышу, - отвечает тот, занимаясь тем же – изучением позиции на доске, - ну, так он поэт, писатель, разве он мог изобрести что-то иное?
- Он не изобрел, а понял: да, история всегда поэтизирована, - самозабвенно возражает Кристина. - Отсюда даже не ошибки, а вранье. Но даже и не ошибки, и не вранье, а поэтизирование эпизодов прошлого. Без этого народ не может, это система его выживания, один из способов выживания, а если может, то это лишь пока народ, потому что у него нет будущего. Наука об истории и история в народе – это не всегда одно и то же. Увы и ах: наша наука должна понимать, что у истории нельзя отбирать ее мифы. Вот, например, наши русские вечные споры об Иване Грозном или о Петре, или о Сталине, или о нашей несчастной Великой войне – что это? Это, по сути, споры о том, быть мифам или не быть, быть поэтизации прошлого в нашем историческом сознании или не быть, а если быть, то какова «допустимая доза» для такого кровосмешения истины и вымысла.
- Согласен, в этом вашем мнении есть разумное зерно, пани Кристина, - встревает в дискуссию Александр, - но вот я не историк и не ученый, а бывший политик, поэтому я за факты и только за факты, за правду, какой бы она ни была, иначе наши дети…
- Вы не только бывший политик, но и бывший лесничий, - подает голос Аркадий, по-прежнему глядя на шахматную доску, - поэтому пусть наши дети любят сказки, разве не так?
Александр успевает сказать лишь: «Э, да, но…», и тут опять вступает Кристина:
- А картина мира абхазов – это и есть первичная поэзия. Их мифология - поэзия осмысления Природы. Природа – макрокосм, а человек в ней - микрокосм. Это первые попытки познать роль человека, смысл его жизни, того, как он появился на Земле, что ему тут надо и что его ждет в будущем.
- Именно! – кивает Володя-абхаз. – Именно, да. И что дальше, Кристина?
- Дальше? Мифы о мироздании – это космогонические мифы, а они наиболее древние. Вот и выходит, что абхазская мифокосмогония – очень древняя, подобной нет у предков русского этноса, то есть среди племен, из которых он сложился. Я понятно говорю?
- Понятно, понятно, - опять кивает ее пожилой ученик, тем самым вдохновляя учительницу.
- Тогда дальше. По мифологии абхазов, первичен Космос, а человек и другие живые существа появились позже по воле Анцвы, единого Бога.
Тут Аркадий наконец вскидывает голову:
- Да? А я слышал, что твой Анцва – вовсе не единый бог, а стоит во главе целой компании богов… ну, ладно, во главе языческого пантеона богов, наподобии того, как было у древних греков с их Зевсом. А что – хорошая компания!
- Нет-нет, это по языческим понятиям, а мы, а я…
- Спокойно, Володя!- вскидывает руку Кристина и всем телом разворачивается к Аркадию. – Анцва – вообще первый Бог в религиозном сознании человека, реликтовый, я ж тебе не раз говорила. Это уже доказано. Добиблейская модель единобожия. Слово «Анцва» и означает «Бог». Он первотворец и демиург, он блюститель порядка и справедливости. И он обитает на небе. Недаром в мифологии абхазов понятия «небо», то есть «верх», и «Анцва» родственны.
- Да-да, именно, да! – опять кивает Володя-абхаз. – Он – все, вокруг и в каждом, он идеал.
- А вот тут, Володя, не совсем так, - поправляет Кристина. – Анцва действительно все, но как божественная личность он не идеален, и именно это прекрасно! Анцве присущи некоторые людские слабости и даже пороки. Например, он самолюбив. У христиан, особенно у ранних, – это грех, но Анцва и сам такой, и в людях такое терпит. Но не терпит, если кто-то не подчиняется его воле. Тут он нетерпим и не оставит человека безнаказанным. То есть он и нетерпим, и мстителен. Вот и получается, что этот Единый Бог очеловечен куда более, чем иные Единые, более поздние. Поэтому ему не надо оправдываться за всякое им содеянное, в том числе и за себя, свои слабости или пороки. Его – такого – всегда поймут люди, те, кто в него верит. Скажи, Аркадий, разве все это не лучшая модель мироздания? Как же абхазы должны быть внутренне счастливы и достойны, имея такого Бога!
- Я им завидую. – Аркадий поднимается из-за стола. – Завидую. – И идет к двери, чтобы покурить на крыльце. – Слушай, дорогая моя, а зависть есть грех, так? Ну ладно, я завидую. А твой Анцва завидовал?
Кристина, молодец, смеется:
- Не строй из себя тупого, дорогой мой! Кому или чему Анцва мог завидовать? Других богов не было, другой Земли тоже. Зависть – свойство сугубо человеческое, а не Божье. Понял?
- А, вот теперь понял. И просветлел. Ты многознающа и правильно-умна, я прав, что люблю тебя. Теперь самое время покурить.
- И я люблю тебя, и тоже покурю с тобой, - говорит Кристина.
- И я тоже с вами, пожалуй, - улыбается старый Александр и тянется за трубкой, чтобы набить ее табаком…
Вот тогда, стоя на крыльце, они и увидели, как из снегопада, из молочного тумана возникла фигура в черном, заснеженно-мокром одеянии. Кажется, в старомодном френче. Человек сделал последние шаги на вершину и, отдуваясь, остановился. Странно: сидящий тут же Цезарь разок гавкнул для приличия и опять задумался о чем-то своем.
- Вы дошли, вы дома, проследуйте к печке поскорее, надо обсушиться и отдохнуть, - удовлетворенно говорит Аркадий пришельцу. – Прошу!



Глава 3

На второй день очередной гость вполне освоился. Другие гости ему не мешали, а хозяин, Володя-абхаз, относился к крайне редким на метеостанции гостям терпимо, даже хорошо: во-первых, долгожданное общение, а во-вторых, готовку на плите берут на себя. Вот только некоторые из нынешних гостей все-таки странные. Ну, Аркадий и его Кристина, они люди нормальные, свои, а вот Александр какой-то чужой, хоть и отлично шпарит по-русски; теперь другой гость: лет сорока пяти, серьезный, молчаливый, неулыбчатый, иногда даже капризный. И одет нелепо, в каком-то полувоенном френче, как пояснил Аркадий. Ну, пусть во френче, темно-зеленом, почти черном, без погон, и не поймешь, кто он, откуда, из каких краев, одно ясно – русский, только речь его будто из прошлых времен, похоже, которая была при царе-батюшке. Вот и выходит, странноватые эти гости. А и ладно, пусть живут.
И как его называть, этого второго, как к нему обращаться? Похоже, даже Аркадий путается: то скажет «ваше превосходительство», то «господин адмирал», то просто «дорогой Александр Васильевич». А вообще-то пришелец, он и есть пришелец, и нечего дурака валять!
А и ладно опять же, пусть разбираются, они люди праздные, а у метеоролога на занесенной снегами и закрытой густой облачностью метеостанции дел полно. Кстати, надо и гостей привлечь к работе: с крыши снег покидать, окна откопать, а то уж до половины занесло, метеоплощадку тоже от снега освободить и откопать там осадкометр и второй, нижний, термометр. Да, жуть сколько снегов нападало, что-то Анцва щедр нынче, большая вода будет в марте, большая, все ручьи и реки взбухнут, все, какие с гор в море бегут! Большие травы будут внизу на склонах и в долинах, большие урожаи лимонов, мандаринов, инжира, айвы и прочего, прочего.
Ну, это про нижние дела, а на метеостанции… На второй день, освоившись, этот пришелец закапризничал: папиросы ему подавай! Его папиросы, видите ли, отсырели и промокли из-за снегопада во время подъема, а отсырели они потому, видите ли, что были в обыкновенной пачке, а не в его любимом серебряном портсигаре, который он отдал-подарил то ли конвоиру, то ли солдатику из расстрельной команды. Во дела, да? Подарил, значит, только одну папиросу себе оставил напоследок. Во пришелец! Ну ладно, да. Так, значит, поскольку тут все-таки Черное море внизу, говорит, так нельзя ли, сударь (это он Аркадию), снестись с Батумом, с тамошней папиросной фабрикой Джавахишвили , чтобы заказать у него для бывшего командующего флотом сразу пачек двадцать его прекрасных папирос. Ну, вам же известно, конечно, сколь прекрасны и знамениты эти батумские папиросы Джавахишвили… Никак не получится, отвечаем мы, потому что с городом Батуми связи не имеем, да, и не то что по рации, но и связи дипломатической, ибо сей город а Аджарии, а она в Грузии, а с Грузией… В общем, вот так, да, никак не получится с вашими папиросами, так что можем предложить сигареты (это Аркадий ему говорит) или покурить трубку (а это пан Александр предлагает, и не ту трубку, которую курит сам, а вторую, запасную, которая, оказывается, всегда при нем на всякий случай; во, какой предусмотрительный этот словак, да!). Значит, помялся-пожался этот престранный пришелец, хмурился, молчал, гордо мучился еще полдня и в конце концов соизволил снизойти до запасной трубки пана Александра. Тот сказал: «Берите, берите, очень обяжете, и не стоит благодарности, я очень рад оказать вам услугу!» Во, какой благородный и культурный пан у меня на метеостанции нынче, да...


Ночью Кристина шепчет Аркадию в самое ухо:
- Ты зачем его сюда притащил? Ты что?
- А ты его узнала? – в свою очередь шепчет Аркадий.
- А ты меня все за выдумщицу держишь или вовсе за дурочку? Конечно, узнала! Читала кое-что, читала, интересовалась. Он же, во-первых, ученым был, исследователем, и каким знаменитым! Стажировался у Нансена, потом две полярные экспедиции, которые вошли в историю российского освоения Севера. Его именем Толль остров назвал в Карском море у берегов Таймыра, а его ледовыми лоциями по Севморпути пользовались даже во время Отечественной войны, пользовались и не знали, чьи это лоции, кто их составил. Эх, если бы не война… да не Вторая Мировая и даже еще не Первая, а русско-японская! Вот она и свихнула его с истинного пути, с пути блестящего морского исследователя, сокровенной мечтой которого было знаешь что? Эх ты, серый, не знаешь! Найти Южный полюс! И нашел бы, да началась русско-японская война, и он – сразу туда, в морские сражения. Знаки отличия от самого адмирала Макарова, а за заслуги в обороне Порт-Артура царь пожаловал ему Золотую саблю с надписью «За храбрость». Потом плен, потом…
- Помолчи! – перебивает ее Аркадий. – Давай-ка оденемся и выйдем на крыльцо, только тихо. Вставай, пошли, заодно покурим.
Осторожно, чтобы не разбудить спящих здесь же гостей-соседей, они одеваются и проскальзывают за дверь в коридор, потом выходят на крыльцо. И видят: мать честная, звезды! И тихо, и снег не валит, и вся Вселенная видна, кажется. Вот так подарок после двухнедельного пиршества средиземноморского циклона над черноморским Кавказом! Ну и славно. С утра солнце будет, склоны заискрятся. Все возвращается к началу в этом мире, чтобы опять пройтись по известному кругу, подтвердив формулу, начертанную поэтом.
- Какую формулу? – спрашивает Кристина.
- «Изменяется мир, но он остается как прежде».
- Ну да, ну да.
Они закуривают и все глядят и глядят на звезды. Из-за стены глухо трезвонит будильник Володи-абхаза. И этот звук – единственный на все безмерное пространство. Время себя обозначает. Да, время. Пора метеорологу идти к своим приборам, снимать показания и так далее.
- Так мы говорили о нем. Кого ты узнала, - напоминает Аркадий. – Продолжай. Нет, погоди, я напомню тебе, что стало с той Золотой саблей за Порт-Артур, которую ему пожаловал царь, как ты правильно сказала. Печальна судьба этой сабли. Он всегда возил ее с собой. В 17-м году к нему, командующему Черноморским флотом – кстати, по повелению того же царя, высоко оценившего заслуги молодого адмирала в морской войне против немцев на Балтике…
- Да-да, - кивает Кристина, перебивая, - он выиграл войну на Балтике, и как! Не то что не допустил германский флот к Кронштадту и Ревелю, а заставил его отсиживаться на своих базах.
- Именно! Так вот, летом 17-го к нему в адмиральскую каюту ворвались революционные матросы, потребовали сдать командование и заодно отдать им эту Золотую саблю, висевшую на стене каюты. «А вот ее вы не получите! – холодно отрезал адмирал. – Не вы мне ее вручали, не вам ей и владеть». И, выйдя на палубу своего крейсера, выбросил саблю за борт в море… Ладно, извини за справку, продолжай.
- Да ты и сам все знаешь, - говорит Кристина. – Ну, хорошо. Черное море… Все это было почти вот там, - она указывает вперед и вниз, - ага, там, под нами. Вступив в командование Черноморским флотом по высочайшему повелению Николая Второго, он и не думал обороняться, что делали до него. Не оборонительная война, а наступательная! Что стоит его преследование германского крейсера «Бреслау»! Но главное, он начал готовить неслыханно-дерзкую операцию: захват вожделенных проливов – Босфора и Дарданеллы. И захватил бы, потому что не знал поражений. Одержимый, дерзкий и удачливый. Он был гениальным военным стратегом. Никакого просчета, все продумано до деталей! Но… февральская революция, отречение государя. И вот в Батуми…
- Где знаменитая папиросная фабрика, - усмехается Аркадий.
- В Батуми он находился на совещании военного командования, и вдруг поступает срочная телеграмма из Петрограда, из Главного штаба: в городе волнения, беспорядки, гарнизон перешел на сторону мятежников. Все было кончено – какие там проливы! Вскоре бывший комфлота сел на поезд в Севастополе и отправился в революционный Петроград, в Генштаб. От него требовали отчета и покаяния. От него! И он начал свое самое длинное и на сей раз гибельное путешествие по маршруту Петроград – Лондон – Сан-Франциско – Токио – Пекин – Харбин – Владивосток – Омск – Иркутск...
А здесь звездная ночь. Мимо проходит Володя-абхаз, спешит к своей рации.
- Хорошо? – кивает на небо. – Анцва тоже звездами любуется, да.
- Несомненно, - отвечает ему Аркадий. – Иди, и мы скоро пойдем спать… Да, все так, - говорит Кристине, все так.
Помолчав, она просит:
- Слушай, объясни мне – почему? Почему это случилось с ним? Только без фактологии, я и сама кое-что знаю.
- Ладно, попробую. Значит, почему... Его подвела завышенная самооценка, переоценка своих возможностей. Смотри, как получается. Он всегда был блестящим, всегда победителем, всегда. Блестяще окончил Морской кадетский корпус, получил отличное образование, знал несколько европейских языков, освоил океанографию и гидрологию, потом эти грандиозные полярные экспедиции, всеобщее признание, слава. И характер: бесстрашный, упорный, смелый. Человек безмерно сильный духом и телом, с сильным аналитическим умом. Таким везет, над такими сияют звезды. Потом война – и опять он первый, опять герой. Да равных ему флотоводцев, считай, не было!.. Награды, два адмиральских звания к сорока годам. Все это сформировало в нем комплекс неуязвимости, уверенности в своих силах и возможностях. И все это было адекватно, все правильно. Но – в зоне науки, путешествий и экспедиций, морских сражений, командования флотом. И вдруг ему предложили, как говорится, сменить амплуа, причем резко: стать политиком, ввязаться в борьбу с большевиками. Да не столь важно, с кем, - важно, это не его стезя. Ему предложили, и он мог сказать «нет», но он сказал «да». Блестящий военный организатор и флотоводец, он решил, что и тут, в политике, возьмет верх – и переоценил себя, ошибся. Кристально честный, предельно порядочный, истинный патриот и, главное, абсолютно не властолюбивый, он не мог себе представить, что политика аморальна, безнравственна по определению. А он пытался ее делать в белых перчатках. Сей номер не проходит, ни у кого не проходил, никогда.
- И из этого правила нет исключений, - соглашается Кристина.
- И смотри, как удивительно: его моральный авторитет и военные заслуги были столь высоки, что 43-летнего адмирала избирают главой всего Белого движения – Верховным Правителем России, и это безоговорочно признают все генералы по антибольшевистской борьбе – Деникин, Юденич, Врангель и другие, а также лидеры Антанты. Но Верховный Правитель, это тебе не на мостике командовать и не готовить военную кампанию, это быть политиком! Они-то куда смотрели, Деникин и прочие? Не понимали, что он не политик? Не понимали. И он тоже еще не понимал. И начал проигрывать. Не сразу, но уже через год-полтора. Пытался, из кожи вон лез, но после некоторых успехов пришли поражения, открывалась коррупция в армии и другие ее безобразия, двойная игра Антанты, а он не был дипломатом – значит, ссоры с союзниками, то есть неудачи и на этом фронте. Хочешь, почти фантастический и очень симптоматичный для нашего разговора факт? Летом 19-го года финский генерал Маннергейм предложил ему – как Верховному Правителю – союз против большевиков, союз и сделку: Маннергейм двигает на Петроград свою 100-тысячную армию, одерживает победу, но это в обмен на последующее признание независимости Финляндии. Однако наш политик-дипломат это предложение с негодованием отверг, хотя оно сулило Белому движению невероятную выгоду. А почему отверг? Патриотом неделимой России был, ее целостности. И вскоре после этого фронт стал быстро откатываться к Омску.
И вот финал. Его предали, предали свои же, союзники, предали, арестовали, хотя предлагали бежать в солдатской форме, но он наотрез отказался. Арестовали, сдали большевикам (вот тут-то свершилась сделка, но об этом потом!). Дальше понятно: расстрел в Иркутске, быстро, тихо, по приказу Ленина из Москвы – и тело в приток Ангары, в прорубь под лед. Блестящий полярный исследователь навсегда ушел под лед, и его любимая Прикол-звезда, Полярная, которая вела его все прошлые годы, уже не спасла.
- И произошло это под утро 7 февраля 1920 года.
- Ну и память у тебя, просто поражаюсь!
- И тот серебряный портсигар… Когда его вывели на расстрел, он попросил напоследок выкурить папиросу. Ему разрешили. Он достал папиросу, а портсигар бросил одному из солдат расстрельной команды.
- Небось потом командир отобрал его у того солдатика – серебряный все-таки!.. Так ты получила ответ на свое «почему»?
- Если по сути – да.
- Его подвела психология, переоценка себя. Жутко обидно. Блестящий человек, блестящий адмирал, герой двух войн, а до того ученый и герой-исследователь Арктики. После революции, когда он был за границей, ему предлагали профессорскую должность в Штатах по океанологии и полярным морям, издали книгу его исследований, звали, а он сказал «нет» и вернулся в Россию бороться с большевиками за родину и честь, и не просто бороться, а возглавлять борьбу. Вот тут ошибочка и вышла. Повторяю, жутко обидно.
- В XIX веке идеальным в этом плане, то есть военным и политиком в одном лице, был Наполеон, а в XX – Шарль де Голль. Похоже, это случается раз в столетие, и на нашего адмирала места уже не хватило.
- Ну да, раз в столетие и только среди французов.
- Ладно, хохмач! Лучше скажи, зачем ты свел их здесь, их, таких разных?
Аркадий усмехается:
- Им нужно кое-что выяснить друг у друга. Свести счеты.
- Счеты? Колчаку и Дубчеку?
- Вот именно.
- Ну, ты даешь!



Глава 4

Хорошо, что у нас есть Кристина: присутствие в ограниченном пространстве женщины, еще довольно молодой и довольно миловидной, способствует мирному течению времени в безвременье. Да, вот такой парадокс нынче на метеостанции, затерянной высоко в горах: время вроде есть, но и нет его. И как это предусмотрел Аркадий?
Да причем тут Аркадий – речь о Кристине, молодой и миловидной, этнологе, выдумщице и врушке, напичканной всякими путаными историями про прошлое, почитательнице какого-то Анцвы, любительнице поговорить и частенько заниматься любовью. И все это у нее здорово получается. А у остальных обитателей метеостанции получается как-то умиротворяться в ее присутствии.
Ну, Володя-абхаз, тот просто млеет рядом с Кристиной, с Аркадием все понятно, но и остальные, то есть пан Александр и последний появившийся тут гость (будем называть его «Адмирал»), они, стОит возникнуть нашей женщине, или вовсе прекращают свои частые дебаты, или стараются спорить мягко, делано-дружелюбно. И это у них пока выходит, потому что оба – люди уже далеко не молодые, не горячие, хорошо воспитанные, деликатные, к тому же при жизни пообтесались в высшем обществе (каждый в своем) и умеют себя вести.
Странно или нет, но тут они как бы уравнялись в возрастах, хотя внешне остались такими же, какими были на финале своих жизней: Александр – 71-летний седой старик, а Адмирал, которому сорок шесть, вообще-то всегда был темным шатеном, но в последнюю ночь совершенно поседел, чем очень удивил вошедшего к нему под утро в камеру председателя иркутского Губчека товарища Чудновского. Ну а с какой вестью под утро может явиться главный чекист губернии после тайного приказа товарища Ленина, это ясно.
Но когда это было! А тут и теперь, в нашем безвременье, повторяем, они как бы уравнялись в возрастах, что позволяет им относиться друг к другу без излишнего пиетета и спорить, как уже сказано, делано-дружелюбно, особенно в присутствии Кристины.
Как-то сложилось почти сразу, что некий холодок возник между ними. А ведь никак не могли знаться прежде, что понятно. Вот не глянулись друг другу, и все. Психология, интуиция! Однако, если по правде, это пан Александр сразу не глянулся Адмиралу, а уж затем возникла аналогичная позиция с другой стороны. Адмирал ведь человек прямой, обостренно честный, помнящий обиды, причем нанесенные не только лично ему, но и тому, что он любил. А Александр? Он дипломат, он ведь и послом был, поэтому выдержка стала изменять ему далеко не сразу, не в пример Адмиралу. Тогда уж и присутствие молодой-миловидной особо не помогает.
А вот присутствие подле себя только Аркадия их никогда не смущает. Будто он тут есть и тут же его нет. Странно.
- И как же вам, пан милейший, жилось-служилось у большевиков? – едко иронизирует Адмирал.
- Ничего, терпимо, - пока спокойно реагирует Александр.
- Так терпели, что до главы партии у себя доросли?
- Дорос. И тогда начал реформировать, исправлять систему.
- Ну-ка, ну-ка поведайте нам с Аркадией, как это – реформировать большевизм? Очень любопытно!
Александр все еще спокоен.
- А вы послушайте, господин Адмирал, послушайте сердцем, без иронии. Я, когда стал главой компартии Чехословакии, я и несколько моих товарищей из руководства, в их числе один генерал, герой войны, мы задумали и сделали… Нас никто не понуждал, мы сами, сами, от сердца!.. Короче говоря, вскоре это назвали «Пражской весной». Да, весной было дело, весной 1968-го, и это была весна социализма, а не его морозная зима. Это я придумал – социализм с человеческим лицом! А что это есть? Это есть программа радикального реформирования социализма, социализма, так сказать, дубового, то есть советского, который насаждала Москва. Наша программа, если коротко: идейный плюрализм, отсутствие цензуры, свобода слова, истинный федерализм. Вы понимаете, господин Адмирал?
Тот качает головой и усмехается:
- А не проще ли, сударь, было вернуться к тому, что уже давно изобрело человечество: нормальное функционирование цивилизации?
- Проще, если у вас есть танки и вообще мощная армия. Тогда с Москвой можно было тягаться только силой. Но, как я знаю, и вы на то не оказались способны.
- Меня предали, - негромко произносит Адмирал. Александр этих слов не слышит и продолжает:
- Поэтому надо было осторожно, изворотливо. Например, мы никак не декларировали переход на капиталистический путь развития. Это потом, потом, полагали мы, лишь бы сейчас Москва не вмешалась, не помешала. Сейчас хотя бы элементарные свободы! Но Москва… Москва терпела не долго, до августа. Как я потом узнал, главным инициатором подавления нашей «Пражской весны» был Юрий Андропов.
- Это кто? - резко спрашивает Адмирал, поэтому Аркадию приходится дать короткую справку:
- Наиболее радикальный из высшего руководства в Москве, член Политбюро Компартии Советов, всесильный шеф тайной службы, именуемой Комитетом государственной безопасности, сокращенно КГБ. Интересно следующее: еще раньше, в 1956 году, когда начались антикоммунистические события в Венгрии, Андропов был там послом СССР. Вот потому-то он реально знал, чем теперь, уже в Праге, может окончиться эта, так сказать, антисоветчина. В 56-м он ратовал за силовое решение проблемы и советовал Хрущеву ввести танки в Будапешт. Теперь, будучи уже главой КГБ и членом Политбюро, он убедил Брежнева и прочих высших сделать то же. Что и произошло в августе 68-го. Советская система социализма в Чехословакии была быстро реанимирована. Но как вам эта параллель, пан Александр? Андропов – посол в Венгрии, вы – посол в Турции, хотя он – до того, а вы – после того. Совпадение, мистика?
- И что дальше? – отмахнувшись от этой «справки», вопрошает Адмирал.
- К печали, все просто, - усмехается Александр. - Нас оккупировали. Блокировали военные аэродромы, ввели танки и части воздушно-десантных войск. Нас подавили. Меня и других наших лидеров арестовали, хотя ненадолго. Потом меня убрали из руководства и сослали послом в Турцию, Аркадий правильно сказал. А потом… - тут он уже смеется, - потом меня назначили Главным лесничим страны. Как в сказке, вот.
- А меня расстреляли, - просто говорит Адмирал.
- Так выходит, мы оба пострадали от большевиков, - пытается отыскать золотую середину Александр, но ему это не удается.
- От большевиков – да, пострадали, но я-то именно потому, что вы меня предали. Вы – то есть чехи. Точнее, чехословаки. На вас грех.
- Александр Васильевич, дорогой, - вступает в дискуссию Кристина, - вас предала, во-первых, Антанта, этот хитрюга генерал Жанен, а чехословаки…
Адмирал резко поднимается со стула:
- Стоп, господа! Теперь я даю справку, я, бывший Верховный.
- А не пойти нам на воздух, там жуть как хорошо, заодно покурим, а вы, Александр Васильевич, все и расскажете, - вслед за Адмиралом встает от печки Кристина и улыбается.
- Предложение принято, - произносит тот спокойным тоном, но жесткость в голосе присутствует.
Ах, этот горный воздух! Кажется, легкие лопнут. Особенно когда безоблачно, когда жарит холодное солнце и искрятся снега на вершинах и склонах. Некий доктор рассказывал когда-то: тут такая чистота, такое ничтожно малое количество микробов, меньше, чем в самой чистой операционной, – прямо хоть делай операции на открытом воздухе. Во как! И тогда какие еще проблемы могут быть в жизни?
- Продолжаю, - продолжает Адмирал, бывший Верховный Правитель России. – Это было в январе месяце, в январе 20-го. Сначала мне изменила Антанта, этот подлец француз генерал Жанен, вы правы, дорогая Кристина. А чехословаки захватили весь мой Золотой запас, все бывшее у меня золото Российской империи – 30 тысяч пудов. И затем арестовали меня, меня и членов моего правительства, которые были в моем поезде. Это случилось на станции в Верхнеудинске, что на Транссибирской магистрали. Мой поезд там стоял в ожидании развязки. И меня арестовали вместе с другими и сдали большевикам. Вот так, господин-товарищ Дубчек! Ваши арестовали, ваши! Разве я не прав, Аркадий?
Аркадий кивает:
- Правы. И я обязан уточнить. То, что вы не знаете. После того как Антанта, так сказать, умыла руки, руководители Чехословацкого корпуса, которых у нас потом называли «белочехами», сговорились с большевиками из Иркутска и арестовали вас в Верхнеудинске, теперь это город Улан-Удэ. Сговор был таким: большевики позволяют «белочехам» со всем, что они прибрали, беспрепятственный проезд по Транссибирской магистрали в сторону Владивостока, откуда они намеревались отбыть морем на родину через Америку, а в ответ получают от них арестованного Верховного Правителя и половину Золотого запаса – 15 тысяч пудов. А вторая половина по этому тайному договору остается у чехословаков.
Адмирал запрокидывает голову к небесам, Александр, напротив, голову опускает, а Кристина качает головой и укоризненно смотрит на Аркадия. Так проходит, верно, минута.
- Ну и как, убедились, милейший? – наконец обращается Адмирал к Александру. – Кто же меня предал и отдал на растерзание большевикам? А еще и золото, наше золото прибрал к рукам!
- Убедился, - горько соглашается тот. - Но вы не знаете всего. Не знаете – почему. Почему эти самые белочехи так себя вели. Если уж правда, то вся.
- Я тоже за это, - говорит Аркадий. - Но давайте, господа, сделаем перерыв, тем более нам обедать пора. Кристиночка, милая ты наша, мы голодны, черт возьми!


Следующим днем они усаживаются у печки, и Аркадий предлагает:
- Итак, господа, если вы согласны, я расскажу вам то, чего каждый из вас частично не знает и что ты, Кристина, частично не знаешь тоже. То есть я попытаюсь восстановить общую картину из ваших фрагментов. Идет?
- Сделайте милость, - кивает Адмирал.
- Прекрасно, пан Аркадий, - тоже кивает Александр.
- Значит, так, - начинает рассказчик. - Первая Мировая война еще в разгаре, и вот осенью 17-го года формируют чехословацкие части из военнопленных австро-венгерской армии. Это чехи, словаки, а также чехи, которые русские подданные. Получаются две стрелковые дивизии. Вскоре их сводят в корпус – Чехословацкий корпус с немалой численностью, около 45 тысяч. Он дислоцируется на Украине. Так? Так. Это вам известно, господин Адмирал. Однако в 18-м году после позорного для Советской России, но очень нужного Ленину Брестского мира в дело с чехословакими вступает Антанта: она объявляет находящийся к тому моменту в глубине Европейской части страны Чехословаций корпус частью французской армии и требует от Советов его отправки из России в Западную Европу. Но Советское правительство принимает другое решение: эвакуировать Корпус через противоположную сторону, через Владивосток. И заодно ставит условие: Корпус должен быть разоружен. Это логично с позиции Советов – зачем им такой риск, когда через всю страну двигаются вооруженные и не слишком лояльные к тебе войска? Возникла проблема, ибо разоружаться в то тревожное время никто не желал. Что тоже понятно. Состоялось тайное совещание руководства Корпуса, представителей Антанты и эсеров. Их решение: Корпус поднимает мятеж и пробивается во Владивосток силой оружия, а далее погрузка на пароходы – и домой.
Тут Аркадия перебивает всегда тактичный Александр:
- Поймите, пан Адмирал, поймите их, бывших военнопленных, поймите чехословаков! Они оказались внутри чужой страны и никак не могут вернуться домой. Сорок пять тысяч человек! Зажаты со всех сторон. И каждая сторона ищет свою выгоду. Да, мятеж…
- Ну, если против большевиков, то тут я не возражаю, - спокойно реагирует Адмирал, - но потом, уже в 20-м…
- Погодите, господа, - останавливает их Аркадий, - погодите, к этому мы еще не пришли. А пока у нас 18-й год. Мятеж начался в мае, и уже вскоре чехословаки (теперь «белочехи») захватили у большевиков многие города до Урала и по Трассибирской магистрали. Воевали и пробивались на восток, растягиваясь эшелонами по Транссибу, начиная от Пензы. Естественно, возник их тактический союз с белыми отрядами. Вместе с ними белочехи заняли еще Уфу, Симбирск, Екатеринбург и – вот, что важно – Казань…
- Потому что в Казани, - вдруг возникает звонкий голос Кристины, - в Казани находился Золотой запас Российской империи!
«Молодец, девочка! – про себя восхищается Аркадий. – Всегда-то она меня выручает в таких ситуациях». И повествует дальше:
- Итак, Казань взята, а с нею у большевиков захвачен Золотой запас Российской империи, составлявший 1600 тонн золота. По железной дороге белочехи переправляют это золото в Омск, где находится Временное сибирское правительство. То есть к вам, Александр Васильевич. Так?
Тот кивает:
- Так, но в принципе.
- И с этого момента возникло жаргонное, но укоренившееся в нашей истории понятие: «золото Колчака».
- Преинтересно в вашей истории! – усмехается Колчак. – Но я обязан уточнить.
- Погодите, дорогой Александр Васильевич, - опять встревает Кристина, и ее глаза горят, - простите, давайте я сама все скажу.
Ну, как воспитанному человеку, будь он даже бывший Верховный Правитель, не уступить даме! Поэтому он вновь кивает и по-наполеоновски скрещивает руки на груди.
Теперь соло Кристины:
- После начала Первой Мировой войны, а именно в 1915 году, царь Николай Второй распорядился переправить весь золотой запас империи из Петербурга в глубь страны – в Казань. А запас тогда составлял, правильно, 1600 тонн золота. После революции запас в Казани охраняли большевики, но в ноябре 18-го года его захватил отряд белого генерала Каппеля вместе с отрядом Чехословацкого корпуса . И правильно опять же, золото переправили в Омск к… в распоряжение Верховного Правителя России. Однако вы правы, Александр Васильевич, тут необходимо уточнить: это был уже не весь золотой запас империи, а только 490 тонн золота, или около 646 миллионов золотых рублей.
«Ну и память у этой дотошной ученой!» – в который раз восхищается Аркадий, а сам шутит:
- Только 490 тонн золота – хорошо сказано, дорогая!
А вот Адмирал говорит вполне серьезно:
- Да, треть от императорского запаса. Это то, что нам доставили в Омск. А вопрос про две трети – сей вопрос к большевикам. Или еще к кому-то, не знаю, не буду обвинять, не имею фактов… А вот что я имею. После этого часть запаса золота ушла за покупку за границей у стран Антанты вооружения и многого прочего, что было необходимо моей армии. А кроме того какую-то часть золотого запаса захватили войска этого бандита атамана Семенова. А вот уже потом, а именно в январе 20-го, весь бывший у меня золотой запас захватили чехословаки. То есть ограбили и присвоили, если говорить просто, по-русски. А вскоре их сговор с большевиками из Иркутска, и меня арестовали. Не большевики, заметьте, а именно чехословаки.
Пан Александр опять не выдерживает:
- С сегодняшних позиций, грех, да, но поймите еще раз: идет война, мы… то есть они, чехословаки, в чужой стране и вовлечены в борьбу противоположных сил – красные, белые, Антанта! А главная задача – наконец вернуться на родину, домой. Можно это понять?
- Да, так, - кивает Аркадий и смотрит на Адмирала.
- Понять можно, а оправдать нельзя. Предательство оправдать нельзя. Это аморально.
- Да, так, - опять кивает Аркадий и смотрит уже на пана Александра.
- За предательство, тем более такое – грабеж русского золота, сговор с большевиками, мой арест, - за такое предательство надо платить. Должна быть расплата, - сухо проговаривает Адмирал, не глядя на оппонента.
И снова Аркадий кивает, посматривая то на того, то на другого:
- Да, так. Да, так.
- Так и не так, - грустно произносит Кристина.
После этого возникает долгая пауза. Но вдруг Аркадий смеется:
- Дорогие мои господа! История полна не только великих драм, но и всяческих курьезов. А иногда они – драмы и курьезы – странно перемешаны. Давайте послушаем все до конца. Согласны? Ведь вы этого уже никак не знаете – того, что вышло потом: вас, господин Адмирал расстреляли, а вы, пан Александр, еще не родились. И ты, Кристина, кое-чего не знаешь тоже. Тогда вперед.
Да, поначалу так и вышло: большевикам достался Верховный Правитель и половина золотого запаса, а это 240 тонн золота, или 15 тысяч пудов. Это нам уже известно. Дальше. Чехословаки вместе со своей половиной золота (опять же 240 тонн) готовились отбыть из Иркутска на восток. Но!.. Вновь секретная телеграмма из Москвы от Ленина: любыми средствами не допустить «утечки» этого золота! Любыми, Александр Васильевич, то есть чистое вероломство! И большевики стали минировать, а потом и взрывать тоннели и мосты у Байкала, чтобы один из трехсот эшелонов Чехословацкого корпуса, а именно тот, в котором был размещен золотой запас, не уплыл у них из рук, то есть не прошел на восток… А дальше сплошные «однако». Первое: однако чехословаки через осведомителей, подкупленных среди красных, узнали об этом вероломстве большевиков и кое-какие тоннели разминировали. Второе «однако»: однако у красных кончилась взрывчатка, чтобы минировать снова. У них ведь всегда чего-то не хватает, вечный дефицит. И тут третье «однако»: однако в условиях всегдашнего русского дефицита, наша голь завсегда на выдумки хитра. Если нет взрывчатки, устроим горный обвал! Чтобы все пути раздолбать и поезд с золотом раздолбать .
Слушай, моя дорогая, это более для тебя, поскольку теперь не факты, а версия или легенда про «золото Колчака». Будто бы эшелон, в котором предположительно было золото, попал под сильнейший обвал с крутых отвесных скал у Байкала, эшелон разорвало на две части, одна из которых сошла с рельсов и ухнула в озеро, где и лежит на дне доныне, на глубине более километра. Так это или не так, неизвестно, но, уже по современным данным, на дне Байкала в этом самом месте лежит что-то похожее на покореженные вагоны. Вроде это приметили с помощью глубоководных аппаратов, но только «вроде». Так или иначе, загадка «золота Колчака» так и остается загадкой. Ну, и как вам, господа и тебе, Кристина, эта легенда?
А вот что не легенда. Чехословацкий корпус благополучно добрался на эшелонах до Владивостока и в конце концов оказался на родине. Эта эпопея завершилась. Завершилась через два года после Версальского мира, после окончания Первой Мировой войны: домой вернулись военнопленные чехи и словаки какой-то канувшей в небытие австро-венгерской армии.
- Вот и слава богу, вернулись! - вздыхает Александр. - Это нам известно из нашей истории.
- А вот известно ли из вашей истории про то самое золото? - заканчивает свой рассказ Аркадий. - А именно: привезли они его с собой или нет? И если привезли, то все 240 тонн или меньше? Ведь нам это неизвестно. Но, знаете ли, злые языки говорят, что расцвет промышленности и взлет уровня жизни в Чехословакии в 30-х годах напрямую связан именно с оказавшимся там «золотом Колчака», а точнее, золотом Российской империи. Возникли новые банки, которые щедро финансировали производство и сельское хозяйство, давали кредиты. Ушла в прошлое безработица… ну и тому подобное.
Александр и удивлен, и растерян:
- Нет, я ничего подобного не слышал – про то, что это могло быть связано с русским золотом.
- Ну да, вы же учились в советских школах, - замечает Аркадий.
- Да нет же! – теперь горячится тот. – Я не слышал об этом и позже, когда вернулся из СССР, и еще позже, когда мы уже избавились от советского социализма.
- Что понятно, - усмехается Адмирал, - ибо какая же страна признает, что долго жила и процветала за счет награбленного!
Аркадий поправляет:
- Ну, не так уж и долго - до 1938 года, когда после Мюнхена…
- Что после Мюнхена? – сразу спрашивает Адмирал.
- А это совсем другая история, - быстро проговаривает Кристина. - Да, Аркадий, другая, и к той, о которой мы тут говорили, она отношения не имеет, так?
- Так, так. Ну, ладно, - соглашается Аркадий.
- Да уж, - вновь вздыхает Александр.
Они замолкают. Адмирал начинает возиться с печкой: отворяет заслонку и, опустившись на колено, кидает внутрь несколько поленьев. Кристина тоже поднимается с лавки и проводит ревизию на плите, заглядывает в кастрюли и сковороды. Старик Александр следует к своей лежанке и, похоже, собирается прилечь. Вдруг Адмирал говорит довольно жестко:
- А знаете, что я понял? Вернее, что я услышал в себе? Что я был прав – за все надо платить. Это и произошло. Так всегда на земле происходит. За предательство надо платить, и плата сия высока! Слышите, пан Александр? Вот предыдущим днем вы поведали нам о том, как спустя много лет после тех событий вы вознамерились устроить вашу, как вы выразились, «Пражскую весну» и откреститься от большевиков, но они приехали к вам на танках и подавили, и раздавили, и вы опять остались при них. А почему? Потому что однажды, давно, пошли с ними на тайный сговор. Ну, не вы лично, а ваши, чехи. Предали союзника – Колчака, арестовали его, отдали большевикам, а заодно прихватили российского золото, 240 тонн, на котором наша страна потом жировала. Вот за все это вам и воздалось, причем именно от русских. Танки – и никакой «Весны»! Да, милейший пан, за все надо платить. Такой вот урок в истории. Я удовлетворен, честь имею.


В течение последующих дней Адмирал и пан Александр фактически не общались – только кивки и редкие междометия. Кристина беспокоилась и выговаривала Аркадию, но он отмахивался. Подождем, говорил.
Подождали, и вот, прогуливаясь чуть ниже метеостанции, они видят их, тоже прогуливающихся. Удивляются, подходят, испрашивают разрешения присоединиться и слышат, судя по всему, продолжение речи Александра, обращенной, понятно, к Адмиралу:
- Да-да, повторяю, все началось с вас! Что же вы у себя в России позволили отречься царю, допустили большевиков до власти, а потом так и не сладили с ними в Гражданской войне? А ведь вам Антанта помогала! Вы, белые, оказались слабы, и причина тому не в чехословаках и их предательстве. Это плохо, согласен, но это есть частность в истории той войны, простите великодушно, лично вас обидеть не хотел. А вот мы потом, потом, после тех танков, после всего, мы смогли, все-таки смогли! Мы устроили «бархатную революцию», без насилия, без крови, и все у нас получилось, и мы сказали советскому социализму много «до свидания». Кстати, и в России вскоре сделали то же, хотя не так радикально, но все-таки сделали. А вот вы тогда не сделали, нет, увы. Мы сделали. Так что я тоже могу вам сказать: я удовлетворен, честь имею.
Адмирал молчит. Смотрит, не мигая, вперед, вперед и ниже, где невидимое отсюда Черное море. Александр говорит опять:
- А что до меня лично, то я тоже удовлетворен. После моего изгнания с политической арены, после ссылки послом в Турцию и затем в Главные лесничие, после этого прошли годы и меня, уже пенсионера, призвали к новой борьбе, меня вспомнили, воздали должное, я участвовал в нашей революции в 1989 году, и после победы меня избрали председателем Федерального собрания. Вот, даже так, избрали – меня, уже почти старика.
- А потом? – вдруг интересуется до того молчавший Адмирал.
- Потом, через три года, я погиб. Ну, так мне сказали, а сам я этого не помню. Будто какая-то страшная автокатастрофа. Так, пан Аркадий?
- Говорят, - задумчиво произносит Аркадий. И вдруг улыбается: - Да мало ли что говорят! Каких только историй в истории не бывает, да? Вот наша Кристина – она такая выдумщица! Ну, просто мастак придумывать несуразицы и все ставить вверх ногами. Не в жизни, я имею в виду, а в историческом прошлом. Так что все претензии к ней. Как это, я смеюсь, дорогая моя? Я очень серьезный человек, ты же знаешь.


Странно или нет, но после этого жаркого дебата ситуация между, казалось бы, принципиальными оппонентами вдруг разрядилась.



Глава 5

Серьезный человек Аркадий отмечал, что, помимо Кристины, еще одним центром притяжения на метеостанции постепенно стал ее хозяин – Володя-абхаз. С Кристиной-то все понятно, она дама приятная во всех отношениях, а тутошний хозяин, он особь не слишком открытая. Но вот, поди ж ты!
Однажды, следуя по своим делам, он присел за шахматную доску, на которой Александр в одиночестве изучал какой-то дебют, и предложил сыграть партию. Сыграли, и Володя-абхаз выиграл, чем немало удивил соперника, ибо тот играл отменно и еще до профессионального погружения в партийную работу был кандидатом в мастера, поэтому, скажем, ему играть с Аркадием – это почти не интересно, скучновато. И вдруг!.. Проигрыш раззадорил нашего пенсионера – и пошло-поехало. Теперь, почти в каждое свободное от метеорологических дел время, коего набиралось лишь помалу, Володя-абхаз и Александр погружались в раздумья над фигурами, и счет их перманентных встреч за местную шахматную корону в конце концов стал равным, а с этим никак нельзя смириться, потому что, как известно, чемпионом должен быть кто-то один. Короче говоря, они нашли общее занятие, можно даже сказать, нашли друг друга, и это хорошо.
Но и Адмирал нашел в лице Володи-абхаза свой интерес. Началось с метеоплощадки. Бывший полярный исследователь, знаток гидрологии и климатологии, он с интересом изучал приборы наверху, что-то выяснял у Володи-абхаза, что-то пояснял ему сам, особенно по части анемометра, а вот имевший тут место барометр не привел его в восторг, потому что, сказал он, в Первую Мировую, когда он плавал на Балтике и Черном море, сей прибор был понадежней и более компактным.
Вскоре дело дошло до кодирования, то есть до метеокода и цифровой сводки. Это Адмиралу, в общем, понравилось. А вот что до передачи сводки по рации, то тут выяснилось, что со времен упомянутой Первой Мировой все-таки произошел некоторый прогресс. И еще выяснилось, благодаря короткой лекции Адмирала, что американец Самуэль Морзе, приписывавший себе исключительное авторство в деле изобретения своего кода в конце 30-годов XIX столетия, всячески отрицал кое-какие существенные усовершенствования, сделанные его коллегой, неким Вейлем, однако это не помешало всему миру долго называть изобретенный код «кодом Вейля-Морзе», а плюс к тому этот код потом усовершенствовал еще и немец Герке, и вот в таком виде он использовался во время упомянутой войны, хотя почему-то под названием «азбука Морзе», или просто «морзянка». Но с тех пор, признал Адмирал, внимательно ознакомившись с Володиной рацией и принципом кодировки, система передачи улучшилась и, главное, полезно упростилась. В общем, он был удовлетворен, равно как и те, кто прослушал маленькую лекцию.
Вот и вышло: почти каждый из гостей-обитателей метеостанции был теперь при деле: Александр при шахматах, Адмирал при метеоприборах и рации, Кристина частично тоже при приборах, но в основном при плите. А вот Аркадий никаким делом не занимался – валял дурака, как всегда.
И вот так валяя дурака, он выходит прогуляться под слепящим горным солнцем и вдруг видит сквозь темные очки, как ему машет рукой тоже прогуливающий Адмирал. Через несколько минут они сходятся на тропе, протоптанной на ближнем склоне. И кажется Аркадию, что Адмирал опять печален, как-то сосредоточен, весь в себе. Ну, подозвал, а теперь молчит. Чего ж звал?
- Я хочу задать вам деликатный вопрос, - произносит он наконец и вскидывает голову, но глядит куда-то вдаль.
- Конечно. Извольте, - отвечает Аркадий.
- Есть ли у вас сведения… - Адмирал как-то мнется, что совершенно на него не похоже. - Знаете ли вы что-то о ней… о той женщине?
- Об Анне Васильевне? – подсказывает Аркадий.
- Да, о ней, именно о ней, - облегченно произносит Адмирал. – Что с ней было, как она – вам хоть что-то известно?
- Да, известно, но… - теперь мнется Аркадий, - но только в общих чертах.
- Я вас внимательно слушаю и заранее благодарю. Главное: она жива?
- Да, жива… Ну, так было, но в последние годы я не имел новых сведений… Думаю, жива, да… А жизнь? После ареста и вашего… того, что случилось с вами, после этого она была под арестом, сначала еще там, в иркутской тюрьме, потом в другой тюрьме, так несколько лет, а затем – ссылка, поселение. Но главное – ее оставили в живых! Она прекрасно себя вела – и в тюрьме, и в ссылке. И наконец ее освободили. Она приехала в Москву, к родственникам, и жила… живет там, с ними. Всегда помнит о вас и всегда любит. Память о вас – ее самое сильное чувство и смысл жизни. Что еще мне известно? Она написала несколько очерков – воспоминаний о своей жизни и о вас. Они долго лежали в ее столе, но недавно их опубликовали в виде книги. В этой книге, помимо этих очерков Анны Васильевны, ваша биография, ваши дела и заслуги перед Россией. Видите, ничто не забыто.
Аркадий смолкает, ощущая, как под шапкой взмок его лоб. Адмирал смотрит себе под ноги на искрящийся снег. Говорит:
- То, что я не канул в Лету, это хорошо, но так и должно было быть. Однако сей факт – не главное для меня сейчас. Главное – это она, Анна Васильевна. Она много претерпела из-за меня, но, слава богу, жива. А то, что она меня всегда любила и любит, это тоже не могло быть иначе. Потому что она такая. Она великая женщина, это я понял еще до Харбина, где наконец мы стали вместе… Э, простите, деликатная тема, а вам спасибо преогромное за чудесные сведения, вы меня много успокоили. Спасибо, спасибо… Простите, пойду пройдусь, мне надо побыть наедине с собой, простите великодушно.


Еще через несколько дней опять задурила погода, опять прилетел средиземноморский циклон. Нет, уточнил Адмирал, не средиземноморский, это Бора, новороссийский волновой циклон с сильным штормовым ветром, тут это случается один-два раза в год… Ну вот, спасибо, теперь мы знаем, от кого и чего страдаем, сидючи на горе в облаках и снежной крупе с ветром.
А как раз за день до наступления означенной пакости, пока еще светило яркое солнце и было прекрасно-ясно, а барометр и не думал предупреждающе падать, Аркадий и Кристина отделились от прочих гостей по метеостанции, чтобы наконец побыть вдвоем.
А хорошо наконец вдвоем! Идут они себе на тропке вдоль вершины склона, дурачатся, рассказывают друг другу всякие истории, всякие небылицы, хотя и «былицы» тоже. Главное, не замерзнуть. А так – гуляй себе, дело полезное, особенно если двое любят друг друга.
Кристина, хитрюга, вдруг указывает:
- Смотри, сэр, вон пещерочка, давай спрячемся в нее, займемся кое-чем, ты как?
- Лежа на снегу?
- Ну, можно и стоя.
- Стоя мы там не поместимся. Так что придется потерпеть.
- Я истерпелась вся!
- Я тоже. Но что делать – мы тут не одни, а жилая комната для всех как раз одна, во второй – наш абхаз со своей рацией.
Кристина шмыгает носом и недовольно крутит головой. Но недолго. Опять улыбается, берет Аркадия под руку, прижимается боком.
- Давай хоть посидим на снегу с пяток минут, покурим спокойно.
- Хорошая идея, моя прелесть, только под попку я тебе куртку подложу, и не возражай старшим!..
Сидят, покуривают, и вот Кристина спрашивает:
- Ну и как тебе жизнь?
Недолго думая, Аркадий отвечает:
- Как мне рассказывал один самоубийца, жизнь, она как любовница, которая через много лет тебе окончательно надоела и ты ее наконец бросаешь.
- И он не пожалел, когда ты с ним общался?
- О чем не пожалел?
- О суициде.
- Нет, кажется.
Кристина тоже недолго думает:
- Не прав твой самоубийца. Жизнь, она не любовница, она как старый друг, с которым иногда ссоришься, но к которому возвращаешься.
- Твои изречения пора записывать в книгу мудрых мыслей, - усмехается Аркадий, но добро.
- Мерси… Ну, если так, то еще вопрос про твоего самоубийцу. Как он оценивал свою жизнь, тебе известно, он говорил?
- Да, я тоже задал ему этот вопрос, и он ответил словами одного философа советской эпохи, человека уже пожилого: «Жизнь была прекрасной, но она была дерьмовой».
- Красивый алогизм. Явный депрессант тот философ.
- Это был советский философ, а в сути – русский. В этом случае сочетание прекрасного и дерьмового вполне допустимо и простительно. Еще он сказал так: «И вообще-то мне кажется, что Господь Бог был русским. Все сделал тяп-ляп, халтурно. Хотя задумка была интересной. Но исполнение!.. Значит, сделал кое-как, потом понаблюдал некоторое время, попытался кое-что исправить, но в конце концов на все плюнул и смотался куда подальше. Вот и вся божественная комедия».
- Да… - тянет Кристина, - не просто депрессант, а изначально недобрый философ. Философ имеет право быть шизоидом, но ясным, без злобства. Как Кант, например.
- Это тоже записать?
- Ладно, можешь и не записывать. А вот скажи… - Она делает паузу, вздыхает. - Скажи, пожалуйста, Александр Васильевич спрашивал тебя о ней, о своей женщине?
Аркадий внимательно смотрит на нее и наконец понимает, почему она завела этот, казалось бы, абстрактный разговор про жизнь. Но Кристина повторяет вопрос:
- Так он спрашивал?
- Спрашивал. А откуда ты знаешь?
- Он и меня спрашивал, но я ничего о ней не знаю, вот и сказала, чтоб он узнал у тебя.
- Да, он спросил.
- И что ты ему рассказал?
- Что теперь все хорошо, что она жива.
- Это правда?
- Нет, неправда.
- Ох! И как же ты…
- Я не смог иначе. Ну… вот не смог! Понимаешь? Но она прожила долго, слава богу, и умерла хорошо, спокойно.
- Расскажи мне о ней, я ведь, повторяю, про нее ничего не знаю.
- Ладно, расскажу, пожалуй. Да, пожалуй, расскажу. Ты должна это знать.
Аркадий достает новую сигарету, чиркает зажигалкой, затягивается пару раз. Кристина ждет.
- Значит, так, если о главном. Они познакомились в14-м году, вскоре после начала Первой Мировой. Она, Анна, Анна Васильевна – жена адмирала Тимирева, ей всего 21 год, а он – капитан 1-го ранга, женатый, ему около сорока, еще надавно знаменитый полярный исследователь и путешественник, а теперь офицер Морского Генерального штаба, в ауре славы, сильный, умный, порывистый, и адмиральские звания у него еще впереди, скоро. В такого нельзя не влюбиться. Да что там влюбиться – такого нельзя не полюбить!.. Она полюбила, и он тоже. Полюбили друг друга, а сошлись и стали близки только через четыре года, уже в Харбине, когда Анна Васильевна, оставив семью, приехала к нему, странствующему по миру после революции. И с тех пор они уже не разлучались до его расстрела. Она повсюду сопровождала его, вернулась с ним в Россию, в разборки Гражданской войны, и была с ним рядом всегда и везде, в том числе в его поезде, в том числе в Верхнеудинске на Транссибе, когда его предали и взяли. Она потребовала, чтобы ее взяли тоже. Их доставили в Иркутск, в тюрьму, и она опять потребовала – теперь, чтобы ее арестовали и посадили тоже. Что и исполнили чекисты. Как она потом сказала, она «самоарестовалась», это ее глагол. Случай в истории исключительный. Они сидели в соседних камерах. Когда под утро 7 февраля к нему вошли чекисты во главе с Чудновским и сообщили, что сейчас будет расстрел, Колчак попросил о последнем свидании с ней, «в ответ на что все расхохотались». Это я цитирую по записям Чудновского.
- Сволочи!
- Нормально. Для них – нормально… Ладно, дальше. Дальше – долгая и печальная история. И тоже почти исключительная. Анну Васильевну то арестовывали, то ссылали, то арестовывали вновь. Ее арестовывали семь раз, семь! С 20-го по 50-й. Ее лагеря: Забайкальский и Карагандинский. Ссылки – последняя в Енисейске. Долгие годы на поселении. Суммарно она отдала ГУЛАГУ тридцать четыре года жизни. Но, спасибо, ее не расстреляли, оставили в живых, и она, несгибаемая женщина, все вынесла, не сломалась, не впадала в депрессии, не сошла с ума, не заболела туберкулезом или чем-то еще. Ее освободили после смерти Сталина, в 54-м, а в 60-м реабилитировали. Она вернулась в Москву, где жила на Плющихе у своих родственников, сестры и племянника. Потом сестра умерла, и она жила там уже вдвоем с племянником. Я бывал в этом доме на Плющихе и дружил с ее племянником, с Ильей, но с ним мы познакомились уже после смерти Анны Васильевны. А прожила она 82 года.
- Вот откуда ты так хорошо все знаешь!
- Да, вот отсюда. Я видел ее записи, брал их в руки, читал их. Личный архив… И Илья много мне рассказывал – о ней, ее семье, детстве. Она ведь родом из семьи знаменитой: ее отец Василий Ильич Сафонов в свое время был очень известным музыкантом, дирижером и педагогом, даже директором Московской консерватории был – по настоянию и рекомендации самого Чайковского… Так вот, я видел такие фотографии и держал в руках такие документы!.. Кстати, справочка: Анну Васильевну почему-то не расстреляли, а вот ее 24-летнего сына-художника, сына от брака с адмиралом Тимиревым, расстреляли, в 38-м. Зачем? Наверно, чтобы улучшить настроение его матери, которая тогда томилась в очередной тюрьме или очередной ссылке... Теперь ты понимаешь, почему ничего этого я не рассказал Адмиралу? Я сказал только, что она была в заключении недолго, что ее выпустили, что она жива. И что – а это уже истинная правда! – она всю жизнь помнила и любила дорогого Александра Васильевича, до последних дней. Только эти глаголы я произнес в настоящем времени – то есть «помнит, любит». Вот такая моя маленькая ложь… У тебя попка не захолодала? Только это не хватало, тебе еще рожать когда-то! Пошли-ка в дом к печке.


Ночью, в кромешной тьме, в спальнике, Кристина опять шепчет Аркадию в самое ухо:
- Как странно, скажи? Я едва знакома с ними, а вот наслушалась их разговоров между собой и твоих рассказов о них, об их судьбах, и, кажется, прожила еще одну жизнь. Нет, не одну – еще две: пана Александра и Адмирала. Теперь у меня три жизни – моя собственная и их. Странно.
- Странно, но интересно, да? - тоже шепотом спрашивает Аркадий.
- Ну, интересно – это неверное слово. Как-то объемно, наполнено, а точнее, переполнено. Нести в себе чужие судьбы…
- Которые вдруг становятся твоими, как своими, - вставляет он.
- Вот именно, своими… нести в себе это… это что? А поняла! Это и есть духовное родство по вертикали.
- То есть?
- Объясняю. Вот мы с тобой кто? Любовники? Формально – да, а по сути, родные. Но генеалогически мы с тобой из одного поколения, и значит, это родство по горизонтали. А если родство с представителями предыдущих поколений, то это – родство по вертикали. Хотя могу сказать и так: это историческое родство… А теперь представь, что ты попал в их времена, и вот вопрос: ты стал бы Колчаком и повторил бы его судьбу, даже зная чем она закончится?
- Ты любитель крайних вопросов… Хорошо, отвечаю. Да, стал бы.
- О! А это и есть историческое родство, твое с ним. А я… я, прости, как Анна Васильевна. Я бы вслед за тобой, за таким тобой: самоарестовалась и так далее.
- «Так далее» – это не сладко, это три десятилетия неволи.
- А выбирать другое – это предательство, это предать тебя, и, может, главное, себя.
- Ах, вот кто моя любовница, теперь я знаю! Мало того что выдумщица и изрекатель мудрых мыслей, она, оказывается, – мой родственник и по горизонтали, и по верикали! Полный атас! Такого не бывает в генеалогиях – ну, разве только при инцестных связях.
- А и ладно, пусть будет инцест, ты что – против?
- С тобой-врушкой – никогда!




Глава 6

Значит, назавтра пришла эта самая Бора – накрыла облачностью, завалила снежной крупой, застегала ветром.
Между прочим, слово-то это какое мудреное – Бора. Может быть от «борей»? У древних греков – это северный бурный ветер. Отмечен в мифах. Вот и тутошним местам пригодилось это словцо – никак досталось в наследство от тех самых аргонавтов во главе с Ясоном, которые промышляли в здешних краях, охотясь за золотым руном. Аргонавтов нет, как и прочих древних греков, а слово осталось. Выходит, слово покрепче народа. Интересно, что на это скажет этнолог Кристина, наша выдумщица?
Ну, Кристина потом, а сейчас наши гости, пан Александр и Адмирал, надо сказать о них. Пришла Бора, и они исчезли, будто растворились в снежной крутоверти. Не попрощавшись. Похоже, решили спускаться вместе. Или подниматься, кто ж их знает, безвременных. Но так ли иначе, они исчезли, ушли, и, повторим, похоже, вместе. Вместе, оно, конечно, сподручней – что в их времена, что в наши, поскольку во всякие времена у нас дурит, беспутствует злая погода.
А мы тут, мы еще на горе, на метеостанции, Кристина и я. И нам хорошо, потому что мы наконец вдвоем, не считая Володи-абхаза. А что делать вдвоем, когда за стеной беспутствует погода, валит снег, поет арии ветер? Конечно, заниматься любовью. Ведь теперь никто не мешает, и в доме тепло, ибо печь исправно пышет жаром, и настроение у нас приподнятое, ибо какие наши годы! И главное, Кристина, она большая мастерица и по части любовных игр, просто гроссмейстер, если вспомнить о шахматах.
Да, вот о шахматах: с кем же теперь будет играть наш Володя-абхаз, если со мной неинтересно, а пан Александр, кандидат в мастера, вдруг исчез? Хотя есть надежда, что, скажем, в Сухуми или Новом Афоне есть с кем на равных сыграть пару партий. То есть Володя-абхаз уверен, что не так и долго сидеть ему здесь, на метеостанции, поскольку рано или поздно поднимется сюда его сменщик Тенгиз – ну, вернется в эти края, как и прочие грузины, как армяне и даже греки, не древние, а вполне современные. Вот тогда и спустится с горы наш отшельник, он по семье соскучился, по морю и, да, по паре интересных партий где-нибудь в тенистом саду под персиками или на набережной, где прогуливаются ленивые красавицы, а местные мужчины попивают молодое вино, обсуждая футбольные новости.
Ладно, это я так, к слову. И теперь я занят, занят любовью, и не с кем-нибудь, а с поклонницей единого бога Анцвы, с Кристиной, высказывания которой, когда она не завирается, пора записывать в книгу мудрых мыслей.


2010


>>> все сочинения автора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"