В имперском июле он познакомился с балериной.
Тут, конечно, начинают вокруг виться обертоны Серебряного века… Прочь, прочь! Все было не так. Даже наоборот.
Театр оперы и балета располагается позади ленина, который и сейчас своей чугунной кепкой продолжает свои темные пассы над городом. Игорь стоял в сквере перед оперным театром, располагая перед собой букет и так, и сяк, чтобы увеличить его боеспособность. И вдруг видит: Анюта уже приближается к служебному входу. Бросился, поскользнулся, сломал ногу. На крик она обернулась...
Златокудрый Амур тут стал показывать свою аэродинамику над ней… потом в палате она ему:
– Игорюнчик!
А он ей:
– Анютик!
Так все завибрировало, что больные, которые только что с наслаждением от выздоровления матерились и курили, поспешно захромали к выходу.
- Пятка затекла невыносимо, - сказал он счастливым голосом. – Вон подушечка в мелкий василечек, мама мне принесла…
Осветив его смарагдовыми глазами (опять! чур тебя, Серебряный век!), Анюта ловко управилась с его бледной, желтой пяткой. Тут ей захотелось стать этим самым кальцием, который откладывался в сложно-сломанной кости и – скорей, скорей! – срастить ее, косточку.
Ему с больничной кровати она казалась такой маленькой! И эти бархатные круги вокруг очей - как у северного оленя! Но на сцене она была сразу в нескольких местах, прямо электрон! И батманом перенеслась к нему в середину сердца.
На костылях он примчался в общежитие театра - через месяц. На входе прыщавый красавец пытал вахтершу, можно ли увидеть ту балерину, другую… Она отбивалась от озабоченного балетомана: на гастролях, на гастролях.
- Что же делать? – вырвалось растерянно у него.
- Е-ите хор, - увесисто прозвучало из ее многоопытных уст.
Игорюнчик вошел в комнату, грохоча – Анютик сидит, красится в позе лотоса. Взвилась, заметалась, чайка моя. Чай заварила, за «Птичье молоко» благодарила, про «Лебединое» говорила:
- Руки устают больше ног. В антракте массажист подбежал: «Какая нога?» - «Руки! Руки!»
- Так вчера же еще магнитная буря была. От Солнца оторвался кусок плазмы. И все магнитное поле Земли вот такое, вот такое стало!
И он – сминая футболку на своей груди - с жаром показал, как сейчас скомкано бедное поле Земли.
Они гуляют в сквере, зима. Сели.
- Давай поженимся.
- Ты мне делаешь предложение?
- Да.
Анюта сорвала сухую былинку, торчащую из-под снега, подала ему:
- Дари.
Он встает на колени, торжественно протягивает травинку-былинку.
Свадьба - через три месяца.
А в путешествие отправились в августе, на пароходе. В Астрахани купили лунный арбуз и в каюте немедленно насладились его желтой дынной сутью. Все равно домой везти нельзя: лунный арбуз мимолетен, как нейтрино.
Когда он защитил докторскую, жена уже преподавала в хоряге. Любили ее ученики за пылкость. Если класс начинался неудачно, она кричала: «О, где мой пистолет «Макаров»! Я должна застрелиться!» Или: «После вашего краба ногами я выбрасываюсь в окно!» Обо всем таком Игорюнчик рассказывал кафедралам за совместным чаем, улыбаясь в дворянские усы.
Впрочем, только для Анютика он оставался Игорюнчик. Для всех – Игорь Николаевич Васильев-Дрозд, доктор наук, профессор, заведующий кафедрой.
А в постимперском августе, вдруг, к нему в аспирантки поступила Маргошик, затянутая в серый шелк, вся такая блоковская – «Соловьиный сад».
Она была и в разводе, и с ребенком, но голос – как шампанское – золотистый, играющий.
Игорюнчик прожил с Анютой почти тридцать лет и только сейчас увидел, как плохо она ведет дом! Замелькали иные рассказы за кафедральным чаем:
- Бросила утюг где попало… собака с ним играла - запуталась в проводе, в общем, ползет собачий Лаокоон, визжит от ужаса, за ней утюг тащится! Зрелище не для слабонервных.
А сережки под Миро – слишком экстравагантные!
К тому же жена очень любит маму, а мама… то есть теща, гладит стиральную машину, как корову, приговаривает «Матушка ты наша, труженица, не подведи!» Ну куда это годится.
Однажды он шел вечером мимо ОБНОНа, и его остановил сотрудник с просьбой: будьте понятым. Нужно подписать бумагу: в кабинете сидит задержанный, а при нем сумма денег такая-то.
- А еще заверьте ксерокс с изображением этих купюр… была контрольная закупка наркотиков…
Жизнь подбросила ему хороший ход, и он все чаще дома рассказывал про то, как опять был понятым. Однажды он зашел тихонько в полночь, думал – спят все, а жена на кухне говорит подруге по телефону:
- Правый глаз, как у боевого кочета стал.. Он его приоткрывает завораживающе, ты знаешь, на кого. Ты меня поняла…
Сразу стало легко: больше не надо притворяться.
Читатель, если ты еще с нами, то, конечно, видишь это отчетливо: мы сидим с Анютиком в одном купе. Она едет в столицу к дочери – после развода развеяться, а мы - в Ростов к родным.
Анютик та же: смарагдовые глаза, алебастровое вырезное лицо и бархатные круги вокруг глаз (Серебряный век, опять ты?! Понятно, вылез из своего темного угла…Прочь обратно, знай свое место!).
Четвертое место в купе пустовало, поэтому все проговаривалось вполне откровенно. Аня, с тайной печалью:
- Когда нашей дочери Валечке был годик, двухлетний мальчик дал ей конфету. В песочнице… То есть он сначала дал фантик, но она сразу его отвергла. Тогда он залез в заветный карман на колене и вытащил конфету. Вот такой песочный роман случился, и Игорь сказал: «Да он ее вдвое старше! Как ему не стыдно, старому хрычу!» А теперь она ровно вдвое моложе его…
- Вас оставить одну - это ж кем нужно быть?
- Слушайте, ребята! Я поняла многое… сама тоже не без вины. Эти толпы друзей и учеников в доме! Муж приезжает из командировки – с конференции, хочет тишины, а у нас до двух ночи тридцать человек сидят на полу, водку пьют, слушают Зиновия Гердта, он читает стихи после концерта. Потом началось: галстуки рвали друг на друге, споря о теории искусства как табу…
- Такая широкая теория, что совсем ничего не значит. А вот гостелюбие – тоже чрезвычайно широко, но это любовь, за любовь же много прощается.
Игорь гулял с Маргошиком по парку, опять была зима, у нее раскраснелось от мороза лицо, он взял ее щеки в пригоршни и приговаривал: «Красавица». Она улыбалась в ответ постсоветской улыбкой. Он вспомнил улыбку жены, когда она была юна. Советские улыбки какие-то робкие, а постсоветские – упругие, на грани человечности.
Потом он взял Маргошика за руку, плотную и гладкую, как блюдце:
- Единственная! - И он чувствовал, что она взаправду единственная, а вот с женой была осечка: все преподает, пишет рецензии, слишком любит свою маму, друзей, распыляется, в общем. - Цветы в вазах засохнут, пустят запах мышиных подмышек, она не удосужится их выбросить, какой пример для дочери…
- И у меня будет фамилия Васильева-Дрозд? – Маргошик перевела разговор в дворянское русло.
А со студентами Маргошик совсем иначе себя вела, не так, как бывшая жена его. Если задумается студент на зачете, она говорит:
- Сейчас, как лебедушка, соберусь и красивой походкой уйду.
И один раз даже ушла, покачивая достойными бедрами. Правда, вернулась через пять минут.
Через год Игорь случайно встретился, на подходе к пляжу, со своей прошлой женой и ее новым мужем Петром Веди (именно под таким псевдонимом публиковал свои статьи этот журналист). На черной майке Петра было начертано будто бы дрожащей рукой: «Хорошо вчера посидели».
Игорь Николаевич окинул его взглядом: у Петра телосложение скальпеля да и статьи такие же - режет беспощадно. Ох, и залетит когда-нибудь!
- Игорь? – рассеянно улыбнулась бывшая жена.
Он в ответ:
- Прекрасный день, не правда ли? Представьте себе, я тот, кому вы обязаны своим счастьем.
Последние слова проговорил, глядя в глаза Петру Веди.
- У меня через час прессуха, - ответил тот. – Надо Ане успеть искупаться.
Первая жена Петра утонула несколько лет тому назад, и он пытался много раз и Аню отговорить от воды, но не такова Аня.
- А где же твоя, Игорь, половина? – спросила Аня.
- В Словении, на семинаре по псевдочастицам.
- Понятно. – Аня щелкнула по рисунку на его футболке, где совокуплялись ежики, а под ними был огромный знак вопроса.
Судя по ежикам, он сейчас в поисках очередной единственной, подумала она.
Но ошиблась.
Игорюнчик написал кандидатскую для Маргошика и сразу приступил к работе над докторской – для нее же. Представлял, что когда умрет, она долго будет горевать, в широком черном шелке.
Мечты – это духовное вино жизни. Но не всегда оно пьется долго, можно и поперхнуться.
После защиты докторской Маргошик, но нет, Маргарита Павловна, выбросила его карту мира (по ней шли флажки - они указывали, где он рыбачил).
Игорь понял, что он превращается в отработанный продукт.
И что же – пятнадцать лет блаженства – все это время в дураках ходил? Не может жизнь быть устроена так тупо!
А вдруг может? Неужели эта жена оказалась псевдочастицей?
Маргошик сказала таким же, как прежде, пьянящим голосом, но содержание было чудовищное:
- Я консультировалась с риэлтором. Нам с сыном получается двухкомнатная, а тебе – однокомнатная на Пашне.
Пасынок невольно показывал свою порядочность. Ведь отчим только что на восемнадцатилетие подарил ему маленькую «Дэу». Поэтому он не издал ни звука, а только крутил во время всего разговора массажер для пальцев и в конце концов сломал.
Игорюнчик приехал к кузену с двумя бутылками кагора «Аскони»:
- Я ей написал кандидатскую, докторскую, удочерил ее сына… то есть, усыновил дочь… ну, ты понял… а она хочет вышвырнуть меня, как пыль!
- Николаич, спокойнее, - кузен между бокалами листал свой семейный альбом, показывал юношеские фотографии и иногда произносил: - Вот здесь я какой накачанный, смотри… А здесь, еще раньше, я весь в жилах, как в веревках, на спарринге.
Странно, это успокаивало. Тем более что пока можно жить на даче, Маргошик соглашалась, а потом у него будет однокомнатная.
Хотя двоюродный брат знал всю его жизнь наизусть, Игорюнчик концентрированно-кагорно опять нанизывал перед ним факты, которые говорили, что для чего-то значительного все время спасала его судьба.
- Мне было десять месяцев, когда я подполз к грибам, принесенным мамой…
- Тетей Машей. Да… Она была известная грибница. Помнишь, как нашла гриб-дождевик, похожий на череп?
- Это незадолго до ее ухода… Я вот о чем... Я еще не ходил, так шустро подполз, поел сырых грибов…. Потом год лежал в больнице, врачи сказали - безнадежен. Мама повезла к бабке, и та кагором вылечила меня.
- Ну давай еще полечимся.
Погоняв во рту душистую ауру, Игорюнчик продолжал:
- А когда прыгал с парашютом в кружке, захлестнуло купол. Скорость бешеная, но упал в болото. Очнулся среди желтых кувшинок. Болото было полуметровой глубины, так что не разбился, но и не захлебнулся!
Тут он повысил голос - как бы для Маргошика. То есть не надейтесь, не захлебнусь я в болоте жизни.
- Игорь! Ты пропустил, как мы ходили за ягодами.
- Как сейчас: на той стороне озера медведь ест рыбу.
- Я сказал: какой-то дурной мужик летом в шубе. И стали смеяться над ним, дразнить, прыгали, орали…
- К-кинул я пару коряг в его сторону, - простонал Игорюнчик.
- А мишка поплыл через озеро – к нам. Он ревет, мы ревем, летим в деревню, а он ломится, лес трещит сзади нас!!! Добежали мы - забились на полати, дрожали-дрожали…
Тут Игорюнчик вскинулся:
- И неужели какие-то силы меня спасали, чтобы я остался один на излете жизни?!
- На крайняк вот что – попробуй… к первой жене, которая от Бога, - с хмельной простотой сказал двоюродный. - Тем более, что журналюгу своего она потеряла: он был рисковый, боролся с одной управляющей компанией, и - второй инфаркт.
Кузен пошуршал перед Игорем газетой с портретом в черной рамке – там указывалось, что похороны завтра, из Домжура.
Утром Игорь, расчесывая волосы ситечком, продолжил не отпускающую его тему:
- У Марго Палны знакомая вышла в Голландии за миллионера. Каждый четвертый там миллионер...
- Спокойно, братец, - остановил его кузен. – Ты расчесываешься ситечком.
Игорь отхлебнул скуловоротного чая, навел глаза на резкость и увидел четко: да, это ситечко. Отхлебнул еще пару глотков чая и на один градус посветлел:
- Ну, ей-то голландский миллионер не достался пока. Просто крутится возле нее аккуратно расхристанный юнец. Каждая прядка его волос стоит отдельным дыбом…
- …как бы намекая на что?
- На беспредельные потенции.
Стакан крепкого чая запустил разветвленную программу мечтаний. Этого расхристанного красавца Марго будет толкать в аспиранты, напишет ему докторскую, тут-то он ее и бросит! Э, докторскую она не потянет – ведь его, Игоря Николаевича Васильева-Дрозда, там не будет. Значит, ее бросят еще раньше.
А похороны-то сегодня! Зашел в «По одежке встречаем», купил черную водолазку. Когда переодевался в кабинке, на него из зеркала опять глядел боевой кочет, один глаз которого отливал завораживающим блеском. Конечно, первая жена как балерина замумифицировалась в своей прелести на много лет. Но и мы можем дать бои на всех фронтах!
На панихиде понял: никакой боевой взгляд не поможет никогда, лучше не начинать.
И тут тронула его сзади легкая рука:
- Папа!
- Валечка!
Вот дочка-то его поймет. У нее тоже есть опыт развода. Оставила своего мужа для настоящей любви в Москве. И вдруг сверкнуло: только бы не уехала в какой-нибудь гребаный Нью-Йорк-Париж за еще более настоящим чувством. Не догонишь ее, не увидишь ее лица, в котором сейчас еще сильнее проступили теплые глаза его, Игоревого, папы и твердый подбородок мамы…
Он пробормотал размягченно:
- На сколько дней приехала? Может, на часок навестишь меня? Я теперь свободен, живу на даче в Курье. У меня – представь - мед сочится из стены прямо в комнату.
- У тебя вечно что-то сверхъестестественное.
- Так лето было - сама видишь – сорок в тени. Дом начал осыпаться, и какой-то рой поселился в щели снаружи. А мед я собираю внутри – по стенке возле компьютера течет.
Валечка слушала, как в детстве: замирала, отмирала.
- Срочно пасечника позови, он заберет пчел. А то смотри, изжалят…
Он хотел ответить ей: мол, жизнь вообще такова, где мед, там и жалят. Но вдруг наперерез этой банальности бросилось воспоминание о другом лете, тридцать лет назад, когда Валечка была наполовину ниже, и не с этими протуберанцами волос разноцветными, а с платиновой косой.
Они идут с электрички по просеке высоковольтки, были у зубного Анютик уже ждет их там, на снятой даче. Дочь предлагает: давай покричим! И они начали:
- Солнце! Привет! Как поживаешь?!
- Елки, вы друзья!!! Ура! Да здравствует лето!
Эхо удаляется среди деревьев.
