Упреки, колкости, насмешки…
Валентина Михайловна старалась не обижаться на сына Гришу. Перед зарплатой скажет она:
- Барка жизни встала на большой мели…
Он сразу краснеет из бронзы в медь:
- Не надо Блока. Он был антисемит.
Тут, конечно, сразу в самый центральный нейрон бьют воспоминания: Гришино дошкольное взрослое детство с хроническим гепатитом - в больнице по полгода лежал четыре раза! Потом, приезжают Валентина с мужем к сыну в летний лагерь, Гриша первым делом спрашивает: «Как там инфляция?»
Поэтому она с ним много не спорила, а быстро закруглялась:
- Я так устаю, так устаю…
И засыпала на лету, еще голова была на пути к подушке, а ровное дыхание уже звало туда, в счастливые миры, где муж-альпинист еще не погиб на Памире. Очередная умная колкость сына пролетала мимо. А сам статный, бронзовый, с походкой леопарда. Но нервный такой леопард, шипит на мать, загривок дыбит!
Был у Валентины Михайловны и другой сын, которого она звала «сЫнку». Приезжал с женой-украинкой и двумя маленькими детьми. И они шумели, как два пятых класса. Раз Валентина не выспалась, второй. И чуть не уронила двухмесячного Вольку. Этот Волька не родной, а барский - из семьи балерины Его она нянчила за деньги.
После этого Валентина сказала:
- СЫнку, ведь Грише надо диплом писать по Серебряному веку, а малыши шумят.
И «сЫнку» зажурился, что мама гонит родную кровинку, и отправился на выставку «Жилье»: можно ли дом построить под Москвой, какие цены.... Вернулся, весь плывет, будто бросил его с подкруткой опытный борец, и он ударился о жесткую поверхность:
- Никогда я не плакал! А тут вышел, и слеза со скрипом потекла! Цены неподъемные! Никакого жилья в Москве не купить! Никогда!
- Так что поезжайте, хлопцы, обратно в Белую Калитву, тем более что бабушка там скучает.
А про себя Валентина Михайловна твердила: я не буду скучать. Так где же нынче взять бабушек той, естественно-терпеливой выделки, что моют посуду с таким видом, будто они на подиуме. Мать Валентины масштаб своего сада возле Донца чувствовала как полноту вселенной. Ей не хотелось ехать в Москву и покорять столицу. А Валентине ради Гриши пришлось пожаловать сюда.
Когда «сЫнку» и его семья уехали, Валентина продолжала нянчить Вольку. Ее зарплата инженера попятилась и исчезла еще тогда, когда она переехала в столицу. Ну а пенсия… Вот вы, пенсионеры, скажите, что она такое? Объявляем конкурс на лучшее определение…
Сначала Валентина не понимала, что происходит, когда она нянчит чужого младенца - думала: подъем возникает от хорошего молотого кофе (там его можно было пить сколько угодно). Но кофе ведь не дает замирания души у горла? От кофе ведь не станешь хвататься за сердце и за кота, когда Волька бросается к ней, воинственно размахивая пейзажем с двумя солнцами.
- Слушай, почему у тебя два солнца?
- А солнцу одному скучно на небе, и я ему друга нарисовал.
Вдруг Вольке исполнилось три года – то есть, ему нужно идти в детский сад. И начала Валентина сама себя укорять: родных внуков отправила обратно в Калитву, а к чужому ребенку хожу тайком, как на свидание. Сквозь ажурную металлическую решетку, сквозь колючий шиповник выжидает, когда Волькину группу выведут на прогулку, и все рассыплются по участку с дикими радостными криками, словно гунны в набеге. Один только Волька засядет с лопаткой в песочнице продолжать свою мелиорацию.
Валентина не хотела показываться ему: ведь если бы ребенок пересказал все дома, отец его – вечно обиженное нечто – найдет способ отодвинуть ее от Вольки навсегда. А так она мечтала: на четырехлетие позовут, и она там вручит ребенку незабываемый подарок, и он будет помнить ее долго, пока подаренный арлекин с предписанной улыбкой не рассыплется под когтями времени. Этого арлекина ей захотелось сшить, потому что купила в секонд-хенде юбку в ломаных ромбах.
А чем этот самый любимый Волька лучше родных внуков, отправленных в Калитву? Он и глупее, и некрасивее, если честно, если прямо. Но ради родных надо дотла каждый день убиваться и непонятно как воскресать; а тут чистота, красота и изобилие изысканной еды! Неотнятые силы превращались в дрожащее обожание. А может, любовь к Вольке возносила ее до высот прежней жизни инженера.
Неожиданно ее пригласили раньше четырехлетия. Мама Вольки сказала:
- Мы уезжаем жить в Питер. Приходите к нам провести вечерок. Волька часто вас вспоминает.
Кот, любимец хозяина, исчез из квартиры, и Валентина Михайловна поняла, что здесь был развод. И хозяйка ходила с осанкой измученной царицы.
- Помните, Валентина Михайловна, как мы устраивали свидание Коту, и кошка поползла к нему на спине? – спросила мама Вольки и, не дожидаясь ответа, сделала заявление: - Так вот – я не поползу.
Тут мобильник сбацал «Болеро», и она удалилась разговаривать на кухню, а Волька подошел к Валентине и сказал на ухо:
- Папа заразил маму.
- Гриппом? – произнесла Валентина внушающим голосом.
- Наверно, - вежливо ответил Волька и посмотрел на нее взглядом, говорящим: не все ты в этой жизни понимаешь, глупая добрая тетя Валя.
Мама Вольки вернулась, и Валентина стала громко вспоминать первое попавшееся: мол, оттого, что вашего кота звали Кот, у вас был семейный юмор: «Наш наш кот Кот любит любит мишку Мишку»…
И мишка Мишка из бархата тут же сидел на диване в судорожной позе игрушки, кося зелеными бусинами: «Да уж, из-за ваших глупостей не увижу я кота».
Валентина поцеловала Вольку и отправилась домой. Но зазубренные страдания по этому ребенку кусали с такой силой, что она не сразу поняла, что говорит ей Гриша (как всегда, почесывая ладонь от аллергии).
- Как в Германию? – переспросила она, распуская на ночь длинные фиолетовые волосы – они у нее вьются, как воздушная, испаряющаяся сирень.
- Ма, я тебе говорил: шеф обещал мне стажировку. Тема диссертации: «Холокост в искусстве»!
- Ты же бьешья с теми, кто отрицает убийство половины евреев... А в Германии сейчас никто не спорит.
Он наморщил лоб, стараясь походить на отца-альпиниста, который хотел походить на Бельмондо, погонял губы вправо-влево и сказал:
- Я же тебе давал свою статью, мама.
Конечно, давал, и Валентина пыталась ее читать, но статья была написана в соавторстве с шефом, там ничего не разобрать: интеллигибельный, интенция, эскепизм, контемпоральный… И все же хотела она это тугое научное тесто вымесить и осилила треть.
А там ударила ее в висок фраза: «Нужно осмыслить Холокост как уникальное явление…».
Эх, все не то! Не так!
Убивают – и уникальное!
Валентина бы написала: «адское явление». Или «сатанинское».
А эти ученые – они же, как дети. Думают, что всегда нужны научные термины…
Но Гриша такой сложный, поэтому она только встрепенулась виновато:
- Как же, я прочла… и как Персию переименовали в Иран, чтобы угодить Гитлеру. Ведь «Иран» в переводе означает «арийский».
Сын покачал головой:
- Если ты вышла замуж за еврея, то понимаешь: наш народ был принесен в языческую жертву.
- Отец твой не так говорил. Он считал: если бы Гитлер не ополчился против евреев, то гениальные физики не бежали бы, а создали для фашистов атомную бомбу, и могло быть еще хуже… Вместо мира была бы ямка, и отбросило бы нас на десять тысяч лет.
Гриша весь потемнел, ладонь в кровь расчесал:
- Отца часто посещали безумные идеи. Ничего себе: мир спасли Холокостом!
Она решила перебить это потемнение, которое вот-вот распространится на все. Зачастила, с испугом швыряя слова:
- Да ладно, от отца тебе достались рост, стать, ум. Квартира эта московская, ну, конечно, деда уже твоего по отцу…
Гриша посмотрел на мать: мол, да, квартира, но перепала она деду как потомку красного комиссара.
Через неделю Гриша уехал в Германию. И Вольку увезли, и сын уехал. Это, думала Валентина, мне наказание, что я больше любила чужого детеныша, чем своих внуков. Но, Господи! Как же их все время любить, если они бесконечно кричат и нагоняют гипертонию!
Стала она кормить ворон каждый день, но мало, мало этого. Однажды в подъезде увидела меланхоличного кота-подростка, мосластого, как Гриша. Он подошел к ней породистой походкой, задрал голову и молча отсканировал будущую хозяйку. Валентина назвала его Базилем, но иногда он был Василий.
Перезванивались с Гришей все время, он старался как-то развлечь мать: здесь немки чаще бьют мужей, чем наоборот.
Она вздыхала:
- А у нас мужики – потомки победителей, вот они руки-то и распускают до сих пор…
На третий день Валентина так заскучала по сыну, что набрала на Яндексе слово «Холокост», и ей высыпалсь 2 миллиона страниц по этой теме!
Через час чтения боль стекала прямо со стен.
Она остановилась, отдышалась и решила: начну делать ремонт и еще поживу.
Тут нужно сказать, что у обеих московских подруг Валентины были одинаковые имена, только одну звали Лиза-черная, а другую – Лиза светлая. Лиза-светлая позвонила и завосклицала:
- Какой ремонт, когда Шагал! В Третьяковку привезли!
А Лиза-черная пришла в гости, села в кресло (она всегда вязала что-то фиолетовое) и сразу стала утешать:
- Да уж, трудно клеить потолки нашими шестидесятилетними ручками. Но ничего, держись, это же в последний раз.
Вот так она всегда утешала.
В Белой Калитве Валентина враз бы отлучила ее за такие слова. Но московские подруги с неба не слетают. С обеими познакомилась на выставке в Манеже, и приходится такими дорожить.
В процессе ремонта Валентина обнаружила папку, на которой красиво написано: «Повесть». Это после армии Гриша хотел самовыразиться в древнерусском стиле: «В лето 2003 бысть мужеложество страшно во полку российстем». Дальше все было перечеркнуто. А также лежали в этой папке вырезки из армейской многотиражки «Марш-бросок» с Гришиными стишками:
«Да здравствует обученный боец
И мужество прекрасное его!»
Она вспомнила, что тоже грешила этим, когда муж погиб от кислородного голодания на Памире:
«Где друзья? Растаяли они.
Но гони, мой двигатель, гони».
Ну, тогда иные замужние подруги отдалились – свежая вдова казалась им опасной.
Гриша рассказывал, что стихи приказали написать всем, но получилось у немногих. А напечатали двух: Гришу и его друга, которому Гриша зарифмовал дюжину строк тоже.
За три месяца без Гриши также обследовала Валентина свою спину, которая не имела никакой ответственности перед ремонтом и все время о себе нагло заявляла. Ее направили к мануальщику, и вот снова возникла проблема денег. Пришлось опять нянчиться с новорусским ребенком, на этот раз Димочкой. Он больше всего интересовался гантелями отца и даже мультики смотрел с гантелей в руке. А спина-эгоистка не давала Валентине возиться с этими железками: то отнимать их, то прятать. И чувствовала она себя от этого все время несчастной.
Но когда она встречала Гришу в Домодедово, то все, что раньше, превратилось в почти что счастье.
Весь зал вдруг померк и повалился куда-то вбок.
Потом сразу Валентина лежит. И над ней машут резко пахнущей ваткой.
Затем она начала определяться в реальности: где Гриша. И родные бронзовые мощи выглянули сверху. Кто-то – не сын - подал ей руку, поднял. Тот, про которого она твердо знала, что это Гриша, выглядел, как узник концлагеря.
- Скелет один, - давясь безумною улыбкой, шептала Валентина. – Ты что – совсем не ел?
Он посмотрел на нее взглядом стрекозы: непонятно что выражающим.
Взяли такси, приехали домой. Борщ, утешитель во всех бедах, уже остыл. Поэтому она сразу зажгла газ, стала резать хлеб…
- Я есть не буду.
- Почему?
- Не могу есть после Освенцима.
Валентина не знала, что ответить, только бормотала
- Одни мощи, мощи, а не сын!
Робко спрашивала:
- Что-то, может быть, можно? Вегетарианское.
- Гитлер был вегетарианцем.
- Гриша, но ты подумай, все люди живут, Гриша, кушают… Вот Сталин любил хинкали, и кто от них отказался?
- Ма, покопайся в том месте, которым думал еще Сократ, и поймешь…
Базиль удивленно дернул хвостом, когда Валентина предложила ему большой кусок мяса. «Не пожалеешь?» - вопросительно просигналил он своими янтарными фарами, а потом с достоинством съел.
Господи, как бы так мне чуть пошутить, чтобы все наладилось?
- Спроси у кота Василия: «Прекратятся ли в истории насилия?»
Гриша вновь посмотрел на нее стрекозиным взглядом и взял бутылку минералки из холодильника. Он скрылся в своей комнате.
А Валентина отправилась кормить ворон. Они – как всегда – ее узнали и возле самых ушей шелестели крыльями. Валентина уже понимала их юмор, когда они пикировали на нее, с хлопком возникали возле лица и вдруг брали в сторону.
Только одна ворона сидела поодаль и в клюве держала пакет из-под майонеза. Похоже на рекламу. На майонезной фабрике работала сводная сестра Валентины. «Объявляю всеобщую мобилизацию!» - решила она и начала со звонка сводной сестре.
И к ней приехали: из Калитвы – кузина, из Подмосковья – эта самая сводная сестра с дочерью, две Лизы и один подлец с гроздевидным носом, который недавно женился на другой и которому Валентина сунула кофе, как цикуту. Он зачем-то вырастил слюносборник – клочок бороды под нижней губой, но все равно оставался седым красавцем, проклятый.
Ходили на цыпочках, только Лиза-черная сидела в кресле и вязала что-то фиолетовое, приговаривая:
- Не одни вы болеете за судьбы еврейского народа. Я сама еврейка по прабабушке. Папина бабушка была еврейка сверхчистая, на все сто процентов!
- Что-то нос у тебя курносый.
- Ну и что нос. Вот что я вам скажу: нужно все это забыть. Да! И газовые камеры тоже! Уничтожили миллионы, а остальные миллионы должны выжить. Если ж раны растравлять, то не будем есть, пить, любить. И вымрем!
- Забыть? – вскрикнула Валентина и оглянулась на комнату. где лежал Гриша. –Тогда Майданек в квадрате, в кубе повторится!
Тут она изобразила лицом старушку-историю в маразме.
- Да, все, что забыто – повторяется, - откликнулась кузина из Калитвы.
- О, вэйз мир, - Лиза-черная оставила вязанье и пошла на кухню, чтобы со всеми выпить и взбодриться для интеллектуально-спасательного штурма.
Они все уже поздоровались с Гришей и думали: как этот живой скелет напитать силой сопротивления.
Мобильники запускали на площадке. Через них дотягивались до знакомых: врачей, батюшек, психологов. А подлец, он же седой красавец, и как будто этого всего было мало – еще и помощник депутата Госдумы, сказал, вальяжно пощипывая свой слюносборник:
- Дайте мне номер научного руководителя!
Ему дали. Уже через минуту все слышали:
- Кто говорит? Штаб по спасению Григория Вайлера!
Вот так же роскошно он двинулся семь лет назад на временно робкую от переезда в Москву Валентину, бормотнул что-то о женитьбе, метнул в нее ноутбук, французский шарфик, пылесос желтой сборки, а потом - предложил связь втроем.
- Я же не мазохистка, - сказала Валентина, но все же ходила иногда с этим Аполлоном и его новой пассией в балет.
Руководитель в это время был в Париже. Его голос из мобильника был навсегда утомленным, но привычно-щедрым:
- …Записывайте телефон лучшего врача. Он мой одноклассник. Сошлитесь на меня.
Но Гриша не хотел лучшего врача.
Он пил минералку, ничего не говорил, а только листал альбомы по живописи рукой, которая превратилась уже в скупой набросок плоти.
Лосиный остров сыпал прямо в их окна птичьи звуковые цветы. Протягиваясь через угловатые туши домов, они увядали на барабанных перепонках. Гриша только пожимал плечами:
- Столько людей истребили, а мы будем птичьими песенками наслаждаться?
Вдруг попросил купить ему новый большой альбом Ренуара. Валентина позвонила подлецу, и он через два часа подлетел на служебной машине с сиреной, мигалкой и альбомом. Гриша листал его при матери, ничего не хвалил, но иногда говорил: «Вещь», а пару раз – «жесть».
К вечеру сын попросил салат из свежих огурцов. Как в детстве:
- Салатику…
На следующий день, подгадав к Синьяку, выпрошенному у Лизы-светлой, Валентине удалось влить в сына глоток бульона. Через две недели неустанных разговоров с Матиссом, Утрилло, Леже… Особенно уговаривал его Шагал: наплевав на законы физики, он то летал с Беллой среди мерцающих, плывущих облаков, то присаживался на крышу дома и играл на старенькой скрипке.
В общем, скоро Гриша перешел на благословенные каши.
А дальше - любовь-морковь, все-таки этот скелет был здоровенный, что-то в нем закипело. Даже созерцать скрипичные очертания девушек – и то требуются дополнительные траты сил! А есть ведь еще неотменимый долг исполнить что-нибудь смычком!
Поэтому через месяц Гриша сказал:
- Каши-малаши!Я младенец, что ли? Замути-ка борщ, ма!
Валентина наварила кастрюлю, по южной привычке – на три дня. Это последнее усилие проявило надорванность, и она свалилась с температурой сорок.
В знойных потоках болезни Гриша уплывал, возвращался, ведя участкового врача, потом еще – тень или девушку с татуировкой инь-ян на щеке.
Смирюсь я, вздохнула горячим суховеем Валентина Михайловна, накожная графика лучше, чем никелированный болт из ноздри…
Каждый день ей удавалось выгребать из расплавленных потоков, которые содержали в себе зловещее чудо вмиг превращаться в жидкий лед – он имел руки, которые трясли Валентину, крича изнутри в темя: «Где комиссары и евреи?!» Конвейер таблеток иногда милосердно выносил ее на передышку.
По мере выплывания девичья тень становилась все более плотной и соразмерной и наконец глянула лазоревыми глазами и спросила:
- Как насчет паровой котлеты с рисом?
Валентина кивнула. Гриша, волнуясь, наблюдал за ее первой сознательной реакцией на Ульяну и сказал как бы безотносительно:
- Эта стройка за окном - какая-то беда. Не пыль, а целые барханы по комнатам вольготно разлеглись.
И закрыл Ульяну своим уже обросшим прочными жилами скелетом, и эта валькирия вся спряталась в нем!
Вдруг Валентина почувствовала, что жизнь, как большая птица, трепещет у нее в руках. Даже прибежал Базиль, размахивая полосатым хвостом и светя янтарными шарами: что тут такое трепещет?
Валентина привстала в постели, одну руку положила на мощную башку довольного Базиля, другую протянула руку к полке и достала фотоальбом.
Фотографии эти – вся судьба рода. Вот папа Валентины без ноги (оставил под Будапештом), мама с улыбкой Мерилин Монро (тетя говорила: у нас улыбки пэтэушницы Мерлин, потому что ее папа был тоже русским)…
Маму посадили в пятидесятом – кусок мыла она разрешила взять из больницы одной нянечке многодетной… а та пошла, думая, что очень умная, это мыло продавать.
Когда все случилось, у папы единственная оставшаяся нога стала подвертываться и проситься под Будапешт…
Маму в тюрьме насиловал следователь. Через три года, когда подох отец всех следователей, она вышла из Чуслага.
Муж сразу умер – он еле дождался, когда ему можно отправиться к друзьям. которые лежат под Будапештом. Перед смертью он сказал Вале, и то тихо:
- Фрицев хоть я мог убивать, а этих - из органов - попробуй тронь.
К маме, бывало, вся улица приходила смотреть, как украшена комната к Рождеству (уже в брежневскую вегетарианскую эпоху): стул, на нем – детский стульчик, все покрыто алой скатертью, на этом пылающем престоле - икона Богородицы с младенцем в искусственных лилиях…
Только когда отца не стало, Валентина узнала про следователя. Бывало, целыми месяцами думала: как его найти и что сделать, чтобы он исчез. Потом очнулась: ну, посадят меня, и загубят, а мама не переживет.
Подумала, что выкарабкалась.
Даже удивлялась, когда подруги шепотом, сжимая руки, восторженно говорят о сладком растворении, и называли: «оргазм». Этого у нее и тени не было, но она не связывала ничего с мамой и красным фашистом следователем.
Лиза-светлая и Лиза-темная, каждая по отдельности говорили, что все связано, но что нынче это лечится у психотерапевта.
Господи, когда проблем со здоровьем так много, уж лучше я спину полечу.
- Гриша плюс Ульяна уезжают в Париж? – спросила Валентина через пару дней.
- Ну да, мама. Мы ждали, когда ты выздоровеешь.
- Почему Париж?
- Я сменил тему диссертации. Теперь у меня будет постимпрессионизм. В общем, у меня там намечаются параллели с эллинизмом, который тоже ведь реакция на классику…
Ну, подумала Валентина Михайловна, «мы отдохнем, мы отдохнем»!
Так нет!
Вот послушайте.
Приезжает тут из Калитвы «сынку». В командировку.
- Слушай, - говорит ему Валентина, - хочу к вам поехать, похватать ультрафиолета. Гриша на полгода отправился по своим луврам, я по всем соскучилась.
- Мама, - устало вздохнул «сынку». – Эх, мама! Проводница приговаривала: все едут - кто за счастьем, кто за несчастьем…
Валентине показалось, что она уже где-то встречала эту фразу. Сын продолжал:
- Куда ты поедешь. Там у нас такое творится – прямо возрождение бандеровского движения!
- Прокоп Пропьич? – всплеснула руками мать. – Эх, сват, сват, что ты затеял опять?!
- Собрался к Ющенке ехать. Я, говорит, с Советами воевал? Воевал! В схронах гнил? Не без этого. В незалежность неньки Украйны вклад внес? Теперь ноги ломит, не могу спать. Поеду к Ющенке - пущай медаль дают.
- Да, у свата мозговое-возрастное… Сколько ему сейчас?
- Девяносто пятый пошел.
- «Шел я учора из вечора, краще тэбэ полюбыв…»
«СЫнку» беспокойно нырял вокруг матери запавшим лицом:
- Что? Да какие мозговые! Много красных повалил! Покойница-теща как с ним выпьет биберу, синяков огребет, так и бежит к нам. Шепотом жаловалась: пришли москали, а Прокоп еще неделю по чердакам прятался…
- Неужели ночами отстреливал соседей? Ну да - он считал их врагами, раз они за коммунистов...
Валентина быстро домыслила конец той истории. Прокоп достал новые документы – и бросок в Ростов…
У нее вдруг под коленками дрожь пошла:
- А сват в полном объеме вспомнил свою молодость? У них было что-то вроде лозунга: бей жидов, москалей и комиссаров!
Лицо «сЫнку» еще больше запало:
- Внуков-то любит. А они квартероны – я ж наполовину еврей.
Валентина задумалась: как же теперь быть? Наверное, соседи уже пишут на дверях лозунги!
- Мы каждое утро начинаем с того, что поим его самогонкой, - продолжал «сЫнку». - Но он ведь рано или поздно вырвется и начнет хвастаться борьбой с советскими оккупантами.
Тут с такой невыносимой яркостью по Валентине ударило будущее! Сбегут из Калитвы, опять поселятся здесь, она увязнет по шею во внуках! Эх, если бы у Прокопа была родня на Украине. Так их не сыскать – они вымерли в голодомор после революции.
Из одного тупика в другой! Валентина заплакала. Один только что от фашистов немецких пострадал – через столько лет посетив Освенцим! Она его чудом из скелетов подняла, в Париж отправила. А тут у другого – тесть за фашистов воевал!
Вдруг что-то рассвело в голове, и тупик как-то стал превращаться в выход:
- Сынку! А если вам в Израиль? Я ведь храню свидетельство о рождении твоей бабушки Софьи Абрамовны.
- Так Прокопа мы не оставим одного. И представь: в кибуце он всем объяснит, что за фашистов был…
- Справку оформить от психиатра.
- Мама, мы не знаем, как врача вызвать. Он с такими ясными подробностями все вспоминает, что никакой сумасшедший не придумает. Спусковой крючок такой след оставляет на пальце, что он боялся месяц на работу устраиваться!
Вдруг в голове еще раз воссияло. Она весело посмотрела в стремительно прокисающее лицо «сЫнку»:
- Нужно сказать: Ющенко ведь должен дать медаль не Прокопу, а как его?
- Миколе Нечуйвитеру.
- Да. И Ющенко не может дать медаль, пока Прокоп не докажет, что он на самом деле Микола! Поэтому он должен сначала написать мемуары о своей той жизни.
«Сынку» уехал с этим планом мемуаров, а Валентина отправилась на первую исповедь в своей жизни.
- Есть у меня старший сын – «сЫнку»… есть у меня младший сын Гриша…
Батюшка, смуглый грузин отец Марк, сначала кипяще сигналил глазами: прекращай это! Потом жгуче впивался кофейным взглядом, поневоле вовлекаясь и спрашивая:
- А Прокоп Прокопыч согласился писать мемуары? Надо же… А Гриша что?
У отца Марка было лицо ястреба, который решил стать вегетарианцем. Ну, такой поймет, решила Валентина. И воинственно приступила, чтобы вырвать успокоение:
- Ну ладно, старший – «сЫнку» - полуеврей… он плачет да ухаживает за бандеревцем-фашистом!
- Так ведь как старика бросить! – вздохнул батюшка.
- А вот младший сын Гриша – тоже полуеврей – бросил тему Холокоста! Это разве хорошо?! Святое было дело-то!!!
- Если ему не по силам, то и правильно, что сменил тему, - спокойно сказал отец Марк.
- Да, да, он чуть не умер, Гриша. Значит, правильно, что сменил тему?
Отец Марк повел носом доброго коршуна:
- Кто-то найдется посильнее и продолжит тему. – И слегка уколол ее взглядом: посмотри - у меня тут полный храм народу…
Но речь этой сестры в Боге с фиолетовой волнистой прической лилась, не прерываясь:
- Есть еще у меня любимый человек. Я с ним поссорилась, потому что ему нужна любовь втроем.
- Молодец, что поссорилась! – воскликнул отец Марк. – Мало ли что ему нужно!
- Мало я помогаю своим внукам! – огненно загоревала Валентина.
- Так у них родители есть! – чуть не развеселился отец Марк.
Валентина летела дальше:
- Еще нагрешила я. Осудила свою подругу. Но как тут было удержаться? Учит она меня беспрерывно жить.
- А тут стоп! – поднял батюшка могучий нос. – Нужно осуждать, спору нет, но не человека, а поступок.
Потом его так захватил и понес поток ее жизни, что он только изредка перебивал, оплескивая кофейным взгдядом:
- А невестка что? А второй внук что? А мой Гидеон учится в православной гимназии. Так он знаете что сказал?..
Отец-настоятель два раза выглядывал из бокового притвора и качал головой, а прихожане, устав слегка, разбрелись и смирно расселись, ожидая своей очереди на понимание.
