Привычно ревет движок старого доброго байка, упруго стелится под колеса дорога, а спрессованный скоростью холодный ноябрьский воздух со свистом разбивается о подбитую мехом косуху. Все, как обычно. Все штатно. Дорога… А что может быть желаннее дальней дороги для байка и его хозяина?
Но раздражен и зол Паша Сумин, по прозвищу Кондитер. Не утешила его дорога, не умиротворила его разобиженную и оттого мятущуюся душу. Уж больно достали они его. Кто они? Естественно, государственные служащие. Кто ж еще может въесться человеку в самые печенки? Ясен перец. Только они. А в Пашином конкретном случае – погранцы и таможенники. Будь они обычными, нормальными мужиками без этих вот мундиров, погон и фуражек с трезубцами, Паша за такие издевательства не одно рыло своротил бы на сторону своей могучей дланью. Но тут – ничего не поделаешь. Они измываются, а ты терпи.
Выехали из Москвы загодя. Ехали спокойно; с чувством, с толком, с расстановкой. Ведь «Харлей» – это вам не какая-нибудь «Хонда» массовой сборки, чтобы носиться на нем, задрав хвост, как чокнутая ведьма на бешеной метле. «Харлей» – это вещь. Он уважения требует.
На пограничном переходе «Малые Каменюки» Паша с товарищами был в одиннадцать утра. Настроение у всех было распрекрасное. Уезжали – в Москве уже ударил первый морозец, по проспектам побежала поземка, а тут – хорошо; солнышко светит, плюс десять. Меховые косухи – нараспашку. В Киеве должны быть еще засветло. А что еще нужно путешественнику, когда его планы и прикидки сбываются как нельзя лучше, и никаких подвохов ни с какой стороны не ожидается? Да ничего. Потому и настроение у всех было приподнятое.
А направлялся Паша в Киев на традиционный слет байкеров. Киев был местом сбора, а оттуда в Крым всей толпой – погреть у лазурного моря свои старые байкерские косточки, понежиться под нежарким осенним солнышком, отсрочить хоть на чуть-чуть наступление зимы…
Сам Паша величал свою компанию байкерской тусовкой «Бешеные кабаны», официальные московские власти, в какой-то момент принявшие решение приручить байкеров, – мотоклубом «Три поросенка» («Бешеных кабанов» никак не хотели регистрировать ни в каких официальных инстанциях, тут-то не лишенный чувства юмора Паша и подсунул им «Трех поросят»), а некоторые несознательные граждане – попросту бандой. Как бы то ни было, но дома парни уже попривыкли к лояльному отношению большинства и расценивали это, как должное. А здесь – полный афронт.
То ли пограничникам кто-то что-то шепнул, то ли они их с кем-то перепутали, но трясти «Кабанов» они принялись капитально. Сначала все осматривали-досматривали придирчиво-придирчиво. Потом привели овчарку – наркоту искать. Через десять минут – стоп. Нюх у собаки забился. Бензина нанюхалась. На команды не реагирует, села, мохнатой башкой своей трясет и все норовит нос передней лапой почесать. Вот так. А как ему было не забиться? А на кой, спрашивается, ляд, надо было крышку с бензобака свинчивать и собаку туда носом тыкать? Деятели…
Через два часа привезли спаниеля и – по новой. Все уже давно поняли, что никаких наркотиков они не найдут, ибо нельзя найти то, чего не существует. Не по этой статье Паша. Нет, может быть, ребята в мундирах и хотели бы что-нибудь подсунуть (кто знает?), но Пашины «Кабаны» были тертыми калачами и зорко следили за каждым движением представителей власти.
Измывательства закончились вместе с окончанием рабочего дня. Заступила новая смена и беспрепятственно пропустила Пашину команду через госграницу. И покатили себе преспокойненько «Бешеные Кабаны» по шоссе, держась плотной колонной, в стольный град Киев, он же – мать городов русских.
Паша поднял правую руку, и колонна, следуя его сигналу, дисциплинированно остановилась, свернув на обочину.
– Ты чего, Кондитер? – поинтересовался подкатившийся Кащей.
– Чего, чего… – раздраженно забасил Паша, раздувая толстые щеки, поросшие густой растительностью. – Стемнеет скоро. Не видишь?
Светило действительно уже почти скрылось за горизонтом, показывая лишь самый краешек своего румяного, багрового бока.
– Ну и чего? – с искренним недоумением спросил Кащей. Был он лыс и неимоверно худ, за что и получил свое сказочное прозвище.
– Вторая ночь без сна… – Паша был, как всегда, немногословен.
– Ну и чего? – продолжал изумляться странностям Пашиного поведения Кащей.
– Чего, чего… Дурак ты, Кащей. Выпить хочется. Душа горит…
– А-а-а, так бы сразу и сказал…
Место для ночевки выбрали тут же, недалеко от дороги – сразу за лесопосадкой. Только свернули за посадку, глядь – костерок горит. А у костерка мужик сидит, варит что-то в котелке, ложкой помешивает. За спиной у мужичка палаточка небольшая раскинута, а чуть поодаль – «Москвич» старенький стоит.
– Здорово, – поприветствовал Паша мужичка. Почему-то некоторые думают, что байкеры – народ грубый и неотесанный, но, на самом деле, не такие уж они и невежи. Во всяком случае, Паша, явно, был не из их числа. Он спешился, поставил «Харлей» на разножку и протянул для рукопожатия свою могучую руку.
– Добрый вечер. – Мужичок вскочил на ноги и как-то суетливо, не очень ловко, пожал протянутую ему лапищу. Столь внезапное появление нежданных гостей у его костерка не то, чтобы испугало его, но, скажем так, несколько встревожило. – Простите, а вы кто?
– Мы тут это…– Паша продолжал обнимать своей большой, пухлой, как подушка, ладонью узкую кисть собеседника. – Перекусим и покемарим пару часов. Лады?
Мужичок эдак неопределенно пожал плечами, что было истолковано Пашей как знак согласия.
– Располагайся парни… Здесь… – скомандовал он.
«Бешеные кабаны» ребята бывалые. Через несколько минут все сидели вокруг большого костра, поглотившего костер незнакомца, и трескали сухпай, запивая его из фляжек. Сделав добрый глоток, Кондитер протянул флягу хозяину «Москвича» со словами:
– Паша. Можно Кондитер.
Мужичок не стал ломаться, отхлебнул из фляги и, вернув ее Паше, в тон ответил:
– Илья Никифорович. Можно просто Илья. – Был он невысок, щупл, а его морщинистое маленькое личико с острым птичьим носиком украшали большие очки с толстыми линзами.
Пашка вновь отхлебнул и опять передал флягу Илье Никифоровичу.
– Эй, эй, Чиж! Ты на флягу-то особо не налегай! – Всеобщую идиллию прервал пронзительный вопль Кащея. – Не думай, мы тут до утра вылеживаться не будем. Сейчас перекемарим часок и двинем. Так что, полегче…
– Да ладно тебе, Кащей… Чего ты все Чиж, да Чиж, – обиженно отозвался один из «Кабанов». – Ты лучше расскажи что-нибудь. Во!.. Про то, как вы с Кондитером во Владик скатали…
Критический настрой у Кащея сразу сошел на нет.
– Во Владик, говоришь… – Кащей любил рассказывать эту историю, и рассказывал ее разным слушателям уже не один десяток раз. История, в целом, была довольно-таки смешной, а в паре эпизодов объектом Кащеева юмора становился сам Кондитер, что обычно вызывало у слушателей приступ истерического веселья.
– Да ну, во Владик… – Кондитер поскреб пальцами свою пышную бороду и демонстративно зевнул. – Сто раз слышали. Тоска. Эй! Илья Никифорович! – Он ткнул соседа локтем в бок. – Лучше ты про себя расскажи. Чего это ты ночью посередь чистого поля делаешь?.. Один…
– Ну, это история длинная.
– Ничего, мы не торопимся, – настаивал Кондитер.
– Но вы же собирались через два часа ехать…
– Ерунда. Ради хорошей истории можно и подзадержаться.
– Точно! – радостно заорал Чиж.
– Давай, давай… – дружно поддержали остальные «Кабаны».
Илья Никифорович снял очки, поморщил лоб и, потерши его ладонью, зачем-то поглядел вверх. Сквозь прореху в толстом слое туч, застлавших ватным одеялом ночное небо, выглядывал худосочный, ущербный месяц.
– Да уж не знаю с чего и начать…
– Начинай с начала, – распорядился Кондитер.
– Ну, с начала, так с начала… Мой дед, Петр Иванович Крюков, родился в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году…
– Ого, вот уж действительно с начала, – хохотнул кто-то, но остальные зашикали на него, и он, тут же стушевавшись, замолк.
– В девятьсот четырнадцатом началась война, и деда моего призвали в армию. В пятнадцатом он попал на фронт и оттрубил там до самого конца с двумя небольшими перерывами, вызванными ранениями. В начале восемнадцатого дед вернулся домой, но долго побыть там ему не удалось. Началась гражданская. А дед мой казак был. Донской. Воевал за белых. И опять до самого конца, до самого двадцатого года. Был он в составе войск, оборонявших Перекоп, но перед самым штурмом красных заболел тифом. Впал в беспамятство и очнулся только в концлагере, в Чугуеве. Это под Харьковом, недалеко отсюда. Как он выжил без лекарств, без медицинской помощи? Да что там медицинская помощь… Как красные его не пристрелили? Зачем с ним возились? Зачем из Крыма тащили беспамятного за тысячу верст? Дед мой не знал ответа на эти вопросы. Сколько жил, столько и недоумевал. Ну, вот… Чуть дед только оклемался от болезни, решили они с товарищем бежать. Побежали. При побеге их обнаружили, поднялась стрельба, и товарища дедова убили. Остался он один. И двинул пешком домой, на Дон. Идет, всех сторожится, хутора стороной обходит… И вот сидит он как-то ночью у костра греется, вот как мы с вами сейчас. А дело, забыл упомянуть, тоже в ноябре было. Вот примерно в том самом месте, где мы сейчас расположились. Вот… Сидит, значит, греется. Чу… Вдруг ни с того, ни с сего – грохот копыт, звяканье упряжи и оружия. Не успел и глазом моргнуть, а рядом с ними целая ватага всадников. Одиннадцать человек, это он потом их пересчитал. «Ну, – думает, – вот и конец мой пришел». Но пригляделся, нет, не красные. Скорее, на петлюровцев больше походят. Все в синих жупанах, в смушковых папахах. Но какие могут быть петлюровцы в двадцатом году? Скорее уж зеленые какие-нибудь. Бандиты, одним словом. Тут дед немножко приободрился. С бандитами можно попробовать и договориться. Для них красные тоже враги. Но не успел он и рта раскрыть, как всадники спешились, и один из них, видимо, старший, и говорит деду:
– Здорово, Петро.
«Что за черт, – думает дед. – Откуда он мое имя знает? – А потом сообразил: – Небось, красные уже сообщили по хуторам, что пленный из лагеря сбежал. А эти – какая-то местная милиция». – И отвечает:
– Здорово, коли не шутишь.
Дед был парень неробкого десятка, не зря в мировую два георгиевских креста получил. Стал он быстренько в уме возможные варианты своего поведения прокручивать. Сопротивляться – смешно. Против толпы вооруженных людей… Бежать? Местность открытая. Конные тут же догонят и изрубят в капусту.
Окинул он оценивающим взглядом окруживших его людей. Все немолодые, грузные, сивоусые. Стоят; одной рукою коня за поводья держат, а вторая на темляке шашки лежит. «Точно, – окончательно решил дед, – местная милиция. Сами они ничего решать со мной не будут. Тем более ночью. Отведут на ближайший хутор, да запрут до утра в каком-нибудь катухе. Вот тогда и посмотрим – чья возьмет».
Но следующий вопрос разрушил все его логические построения.
– Ты в Бога веруешь, Петро?
«Никуда не поведут, – понял дед. – Скажут, молись, коли веруешь, и здесь же в распыл пустят».
– Нет, не верую.
А дед мой, надо вам сказать, большой безбожник был. Наверное, все они, кто через мировую да гражданскую прошли, все такими стали. Да… И не просто безбожник, но и хулитель, и святотатец. Бабка, сколько я ее знал, очень набожная была. А дед все время над ней и ее боженькой подсмеивался.
Вот он и говорит:
– Нет, не верую.
А в ответ слышит:
– Плохо. Но… Все одно, ничего изменить нельзя. Поднимайся, Петро, пойдешь с нами.
«Хрена вам с редькой, – думает. – Самую подлючую смерть для меня приберегли. Боятся в глаза смотреть… Хотят, чтоб я пошел, а они в спину стрелять станут. Либо того хуже – шашкой…»
– Никуда я не пойду, – заявляет он твердо. – Кончайте дело прямо здесь. Чего рассусоливать…
– Ты, Петро, храбрый казак. Старого, доброго казацкого роду… Я прадеда твоего знавал. От рубака был, царство ему небесное. Бок о бок со мной сражался, конь о конь. Одолели его вороги… И я ничем не смог помочь… Тогда много наших полегло, почитай что, половина.
– Да кто вы такие, черт вас дери? – вскричал в конец запутавшийся дед.
Глухо заворчали сивоусые, с холодным свистом потянули шашки из ножен.
– Ша, хлопцы. – Старшой поднял вверх руку. – Негоже поминать имя врага нашего. Мы, Петро, рать небесная, воины Господа Бога нашего. – Дед глаза кулаками протер, за ухо себя ущипнул – не спит ли. Нет, вроде не спит. – Казаки мы, как и ты, Петро. По одному от каждого из двенадцати казачьих войск. А от донцов – твоя очередь пришла идти, Петро. Близится время последней битвы с врагом рода человеческого. Большую силу он взял нынче…
Разозлился тут дед, мочи нет. Ведь это ж последнее дело – измываться над человеком, которому жить осталось какие-то жалкие минуты. В сердцах заорал он:
– Силу, говоришь, большую взял нынче? А как же ему не взять? Смотри, что красные с Россией сделали… А вы где были? Где вы были, когда красные гнали нас под Воронежем? Где вы были, когда мы обороняли Перекоп? Овцы вы господни, а не воины. – И снова заворчали сивоусые, снова потянули шашки из ножен, и снова старшой поднял руку, останавливая их. А дед перевел дыхание и, приняв окончательное твердое решение, заявил: – Делайте, что хотите, сила ваша, но никуда я с вами не пойду. Или кончайте меня здесь, на месте, ежели вы краснопузые, а ежели какие другие – отпустите меня с миром. Я домой иду. Меня отец-мать ждут, у меня невеста дома. Женится хочу, ребятишек нарожать… Работать хочу… Хлеб растить. А воевать больше не хочу. Все, хватит.
– Ладно, Петро, – согласился старшой. – Ступай. Мы подождем. Но знай, за тобой должок. Мы еще вернемся.
– Когда же вы вернетесь? – поинтересовался дед.
– У нас с вами разное время… Иной раз не успеешь с друзьями ведро горилки одолеть… Может час пройдет, может два… А на Земле уже многие десятилетия пробегут. – Старшой подергал себя за ус и наморщил лоб, как будто что-то прикидывая в уме. – Э-э… Через…через… через восемьдесят восемь лет, Петро. Может, меньше. Ты, главное, жди, Петро. И будь в любой момент готов.
– Но знай, Петро, ежели не приведется тебе дожить до этого времени, то твой должок придется отдавать кому-то из твоего рода. Либо сыну твоему, либо внуку, либо правнуку.
– Добре, добре, – закивал головой он, как китайский болванчик, желая лишь одного – чтоб эти странные люди поскорей убрались восвояси.
Старшой подал знак, и они взвились на своих коней, как гибкие юноши. Еще мгновение, и всe исчезло из круга света, рождаемого костром. И – ни звука. Даже отдаленного топота копыт не слышно. Только угли потрескивают в костре. Вот как у нас сейчас.
Рассказчик замолк. Молчали и остальные; то ли заснули, то ли заслушались…
– Ну, а дальше-то чего было? – Встрепенувшийся Кондитер опять пихнул локтем в бок Илью Никифоровича.
– Дальше… Дед, жил, как все жили тогда, а собрался помирать и позвал меня. Говорит: «Есть у меня должок, Илюха, а отдавать его, видимо, тебе придется». И рассказал мне эту историю.
– Так это чего ж получается? – почему-то шепотом спросил Кондитер. – Дед перед смертью поверил во всю эту… хиромантию?
– Не знаю. Может быть. А я – так точно нет; в одно ухо впустил, в другое выпустил. Я, вообще, сейчас жалею, что мало с дедом разговаривал. Все некогда было… Д-да… Никак эта дедова байка не отразилась на моей жизни. Жил, как все. Не хуже и не лучше других. Обычный средний человек. Без особенных взлетов, но и без падений. И так продолжалось вплоть до недавнего времени. Перемены начались с простого похода в магазин.
Расплачиваюсь я в гипермаркете за покупки, а мне вместе со сдачей и чеком кассирша дает какой-то талончик и объясняет, что у них в магазине проходит розыгрыш призов и т.д., и т. п. Я внимания на это не обратил, однако, талончик не выбросил. Иду на выход, а талончик в руках держу. Просто некуда его было бросить, ни одной урны не попалось. А у входа меня останавливает девушка в магазинной униформе:
– Куда же вы уходите? Надо талончик в этот вот автомат сунуть, а уж он определит – выиграли ли вы что-нибудь или нет. – И улыбается.
А сама – красоты неописуемой. Мне никогда красивые женщины не улыбались. Ни в молодости, ни уж тем более теперь. Внешность у меня, сами видите, не очень… А эта так обворожительно улыбается и смотрит прямо в глаза. Глаза у нее синие-пресиние, глубокие-преглубокие, как бездонные озера. И читается в них такое… Какое – и слов не подберешь, чтобы описать, только позвоночник у меня стал мягким, ноги ватными, и весь я сразу стал, как тряпичная кукла. Стою на трясущихся ногах и руку к ней с талончиком тяну. Она талончик хвать из моих пальцев, подбежала к автомату, распихала очередь и приложила талончик к считывающему устройству. Автомат в ответ выплевывает бумаженцию. Она в нее заглядывает:
– Ах! – Толпа вслед за ней: – Ах! Вы выиграли автомобиль!
Она несется ко мне, теребит меня за плечи, а я, как болван, стою и таращусь в ее синие глаза-озера. Потащила она меня в администрацию гипермаркета. А там все такие радостные, такие довольные, что я автомобиль выиграл. Повели меня в автосалон, там же, в гипермаркете, и показывают мне автомобиль. «Батюшки мои, – думаю. – Не сон ли это?» Стоит белоснежный красавец «Лексус»… Меня подталкивают к нему – садись, мол, за руль, а я самостоятельно и шага сделать не могу. Тогда она берет меня за руку, ведет к машине, усаживает, складывает мои покупки в багажник, а сама садится за руль.
Приезжаем ко мне домой. Жена как увидела меня с молоденькой девицей, сразу насупилась, но Оленька… Ее Оленькой звать, девушку-то эту. Но Оленька так мило и весело щебетала, рассказывая историю с машиной, что супруга моя оттаяла уже через несколько секунд. Да и машина-то… Ого-го! У нас-то никогда ничего лучше старого москвича и не было. А тут такое…
Жена засуетилась, стала на стол накрывать, бутылку достала – обмывать. Выпили. Меня после первой же и сморило. Дотащили они меня до кровати, спать уложили…
Просыпаюсь бодрый, веселый уже утром следующего дня. Солнышко сквозь штору пробивается, жена на кухне уже посудой гремит. «Отчего ж мне так хорошо-то?» – думаю. – А-а… Лексус. И… Оленька». Захожу на кухню – жена уже завтрак разогрела.
– Давай, – говорю, – быстрей, а то на работу опоздаю.
– Тебе, – отвечает жена, – не надо сегодня идти на работу. И, вообще, никогда больше не придется ходить на эту твою дурацкую работу.
– Не понял…
– Оленька пообещала тебя на хорошее место определить. Надо только подмазать кое-кого. Она забрала машину, чтобы отдать ее этому человеку.
– ?
Одновременный выдох из тридцати глоток едва не загасил костер.
– О-о-о-ох! – «Кабаны» завопили и запричитали на все лады. Суровые байкерские сердца, намертво прикипевшие к моторам и уже давно гонявшие по жилам этих крепких мужчин вместо крови машинное масло, едва не разорвались от горя. – Стерва! Кидала! Шалава! На куски такую резать!
Неизвестно, до какого градуса ярости дошли бы «Бешеные Кабаны», разогревая себя подобными криками, если бы не рассказчик.
– Тихо, тихо, мужики! Дайте досказать…
«Кабаны» еще погалдели чуть-чуть и затихли. Илья Никифорович продолжал:
– Я в тот момент подумал: «Что ж…Как пришло, так и ушло. Никогда богатыми не были, нечего на старость лет и начинать. Но жена-то… Чтобы она кому-то поверила…» – И на всякий случай уточнил:
– Ты хоть понимаешь, что эта машина почти сто тысяч долларов стоит?
– Да, – отвечает, – понимаю. Но Оленька обещала тебя устроить на такую работу, что ты эти деньги вернешь с лихвой. И очень быстро.
Ничего я не сказал, только вспомнил глаза-озера. Весь тот день промаялся я в неизвестности и какой-то смутной тоске, а наутро разбудила меня супружница и сует мне в руки листок бумаги.
– Вот адрес. Это твоя новая работа. Поторопись. Ты теперь заместитель генерального директора крупного строительного холдинга.
– Но я же ни черта не смыслю в строительстве!
– Ничего, – успокоила жена. – У нас никто не смыслит в том, чем занимается. И это не мешает им такими деньжищами ворочать… Что ты, хуже других?
Отправился я по этому адресу. Поднимаюсь на этаж, разыскал кабинет, а на двери уже моя фамилия красуется. И должность: «Первый заместитель генерального директора». Захожу, а на секретарском месте сидит Оленька. Я как увидел ее, так и опять обомлел. Выходит она из-за рабочего стола:
– Здравствуйте, Илья Никифорович, – Берет меня за руку и ведет показывать. – Это зал для совещаний, это ваш личный кабинет, это тренажерный зал с сауной, а это комната отдыха. Я вам ее попозже покажу.
– Нет, сейчас. Покажи ее сейчас. – Не знаю, откуда у меня и смелости столько взялось. Я ведь всегда был робок с женщинами.
Ну… Она и показала. Лежу я после этого на спине, смотрю в потолок и думаю: «Ведь я впервые изменил жене. Ведь это не какое-то рядовое событие. Это вам не стакан воды выпить. И что же я чувствую после этого?»
– И что? – повторил вопрос вслед за рассказчиком Кондитер. – Что же ты почувствовал?
– Что хочу изменить еще. И никакого раскаяния.
– Га-га-га, ха-ха-ха, – дружно заржали «Кабаны» в тридцать своих похабных глоток. – Га-га-га… Хочет еще… Ха-ха-ха…
– Да… – продолжал Илья Никифорович. – И никакого раскаяния. А еще чувствую, что эта женщина – это моя судьба, это моя жизнь, это моe всe. Что не надо мне ни денег, ни положения, ни еще чего другого, а надо только уткнуться носом в ее нежную щечку, обхватить ее покрепче руками и держать так всю оставшуюся жизнь. – Он замолчал и на какое-то время задумался.
– Давай, давай, продолжай, – задергали его Кондитер с Кащеем.
– Д-да… Так и покатилась моя жизнь. Целый день с Оленькой, а ночью дома, с женой. Первое время я сильно сомневался по поводу своей профессиональной пригодности, но Оленька меня успокаивала:
– Ты же видел по телевизору, как себя большие начальники ведут. Выслушай подчиненного внимательно, покивай важно головой, скажи: «Да, да… Продолжайте в том же духе». А если он тебе начнет неприятное что-то рассказывать или требовать от тебя чего-то, то ты стукни кулаком по столу и матом его. И все.
– А если генеральный меня вызовет? – продолжал сомневаться я.
– Ничего, – успокаивала Оленька. – Ты ему расскажи то, что тебе подчиненные рассказывают. А он тебе скажет: «Да, да… Продолжайте в том же духе». И все. Ты ему только неприятного ничего не говори.
– Так-таки и все? – Но сомнения мои оказались напрасными. Все было именно так, как и говорила Оленька.
Получать я стал столько… Столько… Сам не знаю сколько. Кредитка моя у Оленьки была. Мы с женой только выбирали, чего нам хочется, а Оленька расплачивалась. Вернее, это жена выбирала, мне-то самому, кроме Оленьки ничего не надо было. Да, а жена с ней большими друзьями стали. Не разлей вода.
Дом загородный построили. Бы-ыстро. Недели за две. Жена и предложила Оленьке к нам переехать. Домина-то вон какой огромный, а ей бедняжке каждый раз приходится в город ездить ночевать. Ну, Оленька к нам и переехала. А мне только того и надо. Я теперь и ночью рядом с ней. Но осторожность я, на всякий случай, соблюдал. Наши с Оленькой отношения перед женой старался не афишировать и хоть иногда ночевать в комнате жены. Порой, бывало и запутаешься, где ж это я сегодня ночую?
И вот, как-то раз просыпаюсь я среди ночи и пытаюсь вспомнить, кто ж это спит со мной рядом? А темно… Я рукою пошарил, думал руку нащупать, по руке определить. У Оленьки-то ручка тонкая, кожа нежная… А тут вместо руки – звериная лапа, а вместо ногтей – когти. Я по телу рукой провел, а там шерсть!
– Ха-ха, – коротко хохотнул Кондитер. – Шерсть… Так то, небось, пижама была…
– Нет, нет… – с жаром принялся заверять слушателей Илья Никифорович. – Оленька никогда не спала одетой…
– Это ты правильно подметил, мужик, – с сочувствием в голосе проговорил Кащей. – Они, эти сучки молоденькие, все такие. Со звериными лапами и когтями. Им бы только папика найти и подоить его всласть.
– Не верите… А я точно нащупал лапу когтистую… И шерсть. Вскочил с кровати, стою и вспоминаю… Точно. Это ж я сегодня с Оленькой. Жену-то мы еще днем проводили на курорт. И тут слышу я голос: «Беги, Илюха, беги. Сатана это в человеческом обличье».
– Голоса – это скверно, – снова влез с замечанием Кащей.
– И голос, который я слышу, вроде, дедов голос. «Беги, – повторяет, – беги». Я одежонку схватил и – вон из спальни.
Выскочил в коридор, гляжу, окна, как от пожара, заревом залиты. Я к окну – поглядеть, где ж пожар? А перед моим домом огромный кострище разложен. И вокруг него какие-то голые люди хоровод водят. Да и не люди вовсе. Девки-то, правда, в человеческом обличье, бегают грудями трясут. Как есть, абсолютно голые. А мужики… Впрочем, какие это мужики? Рожи козлиные, с длинными прямыми рогами. Ноги все плотной шерстью поросшие и … Копыта, вместо ступней копыта.
То хоровод водят, то разобьются на мужиков и баб, и через костер прыгают. Девки визжат, хохочут омерзительно, а козлоногие их ловят после прыжка и все норовят пощупать за мягкие места, отчего те визжат и хохочут еще громче. Потом меняются местами. Козлоногие прыгают, а девки их ловят. Шум, гам… Тьфу, мерзость. Ну, думаю, батюшки-светы, нечистая сила у меня под окном шабаш устроила.
– Так то соседи, небось, гуляли, – предположил Кащей. – В элитных поселках и не такое увидишь…
– Но, голые, абсолютно голые, – возмущенно ответил Илья Никифорович. – Это случилось первого ноября. У нас, извините, все-таки не тропики, чтобы в ноябре голяком бегать.
– Чего не сделаешь, когда хватишь лишку, – с мудрой снисходительностью в голосе заметил Кащей.
– Д-да… Только я руку ко лбу поднял, чтобы перекреститься, как за спиной дверь – скрип. Оборачиваюсь, на пороге спальни стоит Оленька (уже в человеческом обличье) и манит меня рукой: «Чего же ты сбежал, дурачок?» – А у самой вместо ногтей… По-прежнему звериные когти. А дедов голос продолжает шептать: «Сатана это, Илюха. Беги от нее». – Вспомнил я тут, что у жены в спальне икона висит на стене. Старинная икона, намоленная. Думаю: «Она мне при таких обстоятельствах не помешает».
Бегу туда. Открываю дверь, а там… Жена моя, старая грымза, которую я, вроде как, на курорт проводил, в постели с одним из этих… козлоногих-козломордых. Прыгает на нем верхом и визжит, как умалишенная.
Тут-то я и рванул вниз, в гараж. Бегу по лестнице, а голос эдак сурово меня отчитывает: «А что же ты хотел, Илюха? Связался с нечистой силой – получай. Или ты думал, что этот дом, твои машины, важную работу, богатство ты получил за какие-то заслуги? За какие-то свои таланты или достоинства? Ты обычный, маленький человечек, Илья. Вспомни, каким ты был, пока не связался с этой дьяволицей. Ты был добросовестным, исполнительным, но не более того. Разве ты что-нибудь изобрел? Придумал? Организовал? Предпринял? Нет. Так за что ты получил все это? За то, что чуть душу свою бессмертную не продал врагу рода человеческого. Покупают они тебя, чтобы ты, Илюха и подумать не мог об исполнении своего долга. Теперь-то понял?» – Добегаю до гаража и прямиком в машину: в одну, во вторую, в третью… Ни одна не заводится: ни моя, ни жены, ни Оленькина. Вы когда-нибудь видели, чтобы у трех новых, дорогущих импортных машин одновременно отказало зажигание? А?
– М-м-м, – с сомнением закрутили головами «Бешеные кабаны».
– Вот и я не видел. И только мой старенький «Москвич» завелся с пол-оборота и поехал. А все это время, пока я с машинами возился, голос дедов не унимался. «Должок, – шепчет, – Илюха. За тобою должок. Восемьдесят восемь лет уже заканчиваются». Тут только я вспомнил дедову байку про долг и наказ вернуть его. Неужто, думаю, вся эта свистопляска из-за дедова долга? Ладно… Но «Москвич»-то поехать поехал, но надо еще ворота, вход в гараж закрывающие, поднять. Они у меня с дистанционным управлением. Знаете такие? Ну, вот… Жму я на пульт, а ворота – ни с места. Ну, думаю, каюк мне и машинально перекрестился. Глядь, а ворота-то чуток приподнялись. Я давай крестить и пульт, и ворота, и себя. Ворота ползут вверх, но медленно, чертовски медленно. Молитву… Сообразил, что молитву надо какую-нибудь прочитать, а никакой вспомнить не могу. Только и причитаю: «Господи… Господи… Помоги мне Господи…» Ворота ползут, но медленно. А сзади в гараже уже шум, гам какой-то. Я и оглянуться боюсь, но чувствую; еще чуть-чуть, и каюк мне – достанут. Тут я как заору во весь голос, наверное, от страха и безысходности: «Дед, старый хрен, меня сейчас сожрут из-за твоего долга! Давай молись вместе со мной, а то я толком ни одной молитвы не помню!» Только я это прокричал, ворота поползли, поползли, быстрей, быстрей… Уже просвет достаточный, чтобы проскочить… Я – газ в пол, «Москвич» – прыг за ворота… И как будто в стену резиновую уперся. Я газ так и держу – в пол. Покрышки визжат по асфальту, паленой резиной воняет, дыму в салоне… А машина движется еле-еле. Со всех сторон ее облепили козломордые, ведьмы голые… Размазались, растеклись по стеклам, по всей машине, как медузы…
Я опять ору: «Дед, молись крепче, зови всю нашу родню на помощь, не то хана мне тут!» Гляжу, одна тварь отлетела в сторону, вторая, третья… Машинка моя верная скорость набирать стала, как сзади Оленькин крик раздается: « Милый, не бросай меня!» Я даже ногу с педали убрал, только начал голову назад поворачивать, как слышу, дед орет: «Не поворачивай головы, с-сукин ты сын! Шпоры, шпоры… Газу добавь!» Я опять – газ в пол, нечисть эта медузообразная с машины поотлетала, и «Москвичок» мой понесся.
Выскочил я на поселковую дорогу, с нее на шоссе… И вперед, и вперед – дедов должок отдавать. Наличные кой-какие с собой были. Хватило на бензин, да продуктов закупить. Вот перед вашим приездом последний супчик заварил, – Илья Никифорович смущенно улыбнулся. – Да хорошо еще завалялись в «Москвиче» старая палатка и роба моя, в которой раньше на рыбалку ездил.
Доехал я до этого места и решил заночевать, вот как вы сегодня. А утром – двигаться дальше, а движок-то возьми да и стукани. Заклинил напрочь. Телефон разрядился. Вот и сижу здесь уже неделю. – Илья Никифорович снова улыбнулся.
– И чего? – поинтересовался Кондитер. – Не было этих, небесных?
– Нет. Я поначалу вас за них принял.
– Не… Мы по своим делам едем.
– Да я уж понял… Вот утром доем супчик и двину домой. Наверное, все я себе напридумывал.
– А «Москвич»?
Илья Никифорович махнул рукой.
– Пусть остается.
– И мы поедем. – Кащей поднялся на ноги, внимательно поглядел на Пашу и скомандовал: – Давай, парни, по коням.
– А поспать? – подал голос Чиж.
– В Киеве поспишь, – сурово одернул его Кащей. – А то уж светать скоро будет…
* * *
И снова стелится под колеса дорога, снова бьет в лицо холодный ноябрьский ветер. И по-прежнему в смятении Пашкина душа; как будто он что-то хотел сказать, а не сказал; хотел сделать, а не сделал… И то и дело оглядывается он через правое плечо, как будто оставил там, позади себя, нечто важное, какие-то цель и смысл, гораздо более важные, чем те, к которым он теперь мчится.
Солнце еще не встало, но его лучи уже окрасили нежно-розовым светом край низко нависших над землею туч.
– Стой! – Паша поднял вверх правую руку и, свернув на обочину, остановился.
– Какого еще черта, Кондитер? – зло бросил раздраженный Кащей.
– Смотри, смотри… – Паша обернулся назад и указывал пальцем туда, где вставало солнце. – От тучи розовый комочек оторвался… Растет… Всадник… Видишь, Кащей, всадник? Спускается… Еще один… Видишь?
– Да ты что, Кондитер… Это ветер тучки треплет. Поехали…
– Нет, нет, Кащей. Это они. Рыцари небесные. Кащей, – Пашка схватил его за отворот косухи, – вернемся… Нельзя Илюхе с ними отправляться. Он же задохлик. Какой от него прок в драке…
– Да ты с ума сошел, Кондитер. Этот придурок заразил тебя своим безумием.
– Разворачиваемся! – Заревел, как медведь, Пашка и, покрутив в воздухе рукой, газанул так, что его «Харлей» прыгнул сразу метров на двадцать.
Когда байкеры вернулись к своей бывшей стоянке, Ильи Никифоровича они уже не застали. «Москвич» по-прежнему стоял на том же самом месте, и дотлевающие угли костра продолжали дымиться; но палатка была пуста, и окрест не было видно маленького, тщедушного человечка в брезентовой робе.
– Опоздали, – с печалью в голосе бросил Пашка. – Он улетел с ними.
– Не дури, Кондитер, – урезонил его трезвомыслящий Кащей. – Просто мужик пошел полем до ближайшего хутора.
* * *
Дорога наматывается на колеса и радует сердца путешественников, освежает голову и будоражит кровь. Только Паша Сумин, по прозвищу Кондитер, печален и задумчив. Ему почему-то кажется, что он только что проехал мимо самого главного дела в своей жизни.
