Увы-увы. Канула в Лету желтая кофта фата, не бредит бритвой хармсовское горло, успокоились навек обэриуты. У нас такие тайны – обхохочешься, говаривал Шварц. Где те тайны? Мы разучились влезать в окно к любимым женщинам – и с Гориным придется согласиться.
Где благородные безумства, где подрывающие устои поэтические манифесты? Где вы, стихоплеты и сумасшедшие? Ауууу. Нет ответа – балом правят политкорректность и прагматизм. Куда катится мир? В пластиковый глянец офисных смайлов, в унылый вальсок вдоль гладких, расчерченных шахматными клетками досок – от школьной до гробовой.
Но нет! Нет и нет! Да утихнут унылые речи. За мной, друзья. Я покажу вам, что не перевелись на свете чудаки и поэты. Последних, правда, все меньше, но – кто чем богат.
Аллочка волновалась – ее пригласили на день рождения, на вечеринке соберутся интересные люди, будет поэт, нет – даже два поэта, и музыкант, и художник… И пела душа, лишь ироничные ремарки мужа вносили диссонанс – не принимал он всерьез бывших своих однокашников. Подумаешь! Сухарь, что с него взять.
И был летний вечер, и битком набилось народу в поэтову квартиру, и дробилось в стеклах закатное солнце, и горело электричество, чтобы, черт с ним со всем, стало еще светлее, и шумели гости, а поддатый именинник вскакивал на стул, и читал свое последнее. Сегодня было можно. Сегодня слушали.
Светились аллочкины глаза, знакомилась она с интереснейшими людьми. Хозяин, жизнерадостный, похожий на плешивого херувима, засыпал ее комплиментами, гости улыбались, и чувствовала бы себя она как дома, если б не ловила из угла сумрачные взгляды.
– Кто это? – шепнула мужу.
– Это – Семенов. Тот самый.
Замерло сердце – стихи Семенова в распечатках лежали у нее дома – так писать и чувствовать мог только настоящий поэт. Очень хотелось подойти и познакомиться. Однако настоящий тянул коньяк и не выказывал никакого желания вступать в дебаты.
Семенов страдал. Раздражала необходимость закусывать. Мучительно было пить под аккомпанемент безобразных тостов. Невыносимо, до зубовного скрежета, бесил юбиляр – лоснящийся коллега по цеху Кошкин, еще более шумный и говорливый, чем обычно.
Вызывало досаду отсутствие женщин – не вообще, а тех, за кем можно было б поволочиться. Присутствовавшие на вечеринке дамы не удовлетворяли поэтический вкус. Где роковые красавицы с ахматовской бездной в глазах, где пленительные взгляды, нервные пальцы и хрупкие плечи? Увы – дышать духами и туманами здесь было решительно некому. Его окружали чавкающие, пышущие нетрезвым весельем морды, а имевшиеся в наличии барышни были либо вопиюще знакомы и как следствие неинтересны, либо безобразнейшим образом замужем.
Тем временем вечеринка катилась своим чередом, и сказаны были тосты, и наступил тот самый, любимый, застольный момент, когда сквозь пласты табачного дыма каждый что-то кричит через стол, игнорируя ближних соседей, и невозможно ничего разобрать в общем гаме, но всем весело, чертовски весело.
– А в крокодила?
– В крокодила, в крокодила, – подхватили на разные голоса, – сто лет не играли, только поэтов в разные команды распихать, чтоб по-честному.
В крокодила Аллочка играть умела, еще с института. Гости живо разбились на две команды, зашушукались, придумывая слово. Первым вышел вперед юбиляр – ему предстояло молча, с помощью жестов, мимики и спонтанных танцев изобразить то, что было загадано. Его команда, пытаясь не сдохнуть от смеха, угадывала, о чем идет речь, а противник издевался и деморализующими репликами направлял мысли игроков в неконструктивное русло.
Спустя полчаса они безнадежно проигрывали. Враг, с мрачным Семеновым во главе, был силен – собрались профессионалы и на раз угадывали слова непредставимые – алиби, диктатура, трансформация…
Семенов глумился. Отрицая у игроков актерские способности, он выражал также сомнение в наличии у последних какого бы то ни было интеллектуального потенциала. Его ухмылка и желчные реплики вносили смятение в войско. Не проиграть стало делом чести. Для этого требовалось придумать каверзное слово и поставить оппонентов в тупик. Масон, биржа, кришнаит и бюрократия – все предложения отметались решительно. Нужно было измыслить что-то совсем уж невообразимое, чтоб, наконец, уделать соперников.
– А может?.. – Аллочке очень хотелось выдать что-нибудь этакое, – гиперболоид?
– Слишком просто, – отрезал именинник, – хотя... Давай!
Робея, Аллочка подошла к поэту, встала на цыпочки и прошептала слово.
Семенов, в бытность работы в театре Комиссаржевской – то ли осветителем, то ли монтером, привык на раз решать сценические задачи.
Зрители притихли.
Лицо поэта приняло вид отрешенный. Подойдя к столу, он молча стал снимать с него початые бутылки. Команда напряглась. Посыпались догадки:
– Бармен?
– Алкаш?
Бутылки заняли место на подоконнике. Отметя взмахом руки ничтожные версии, поэт раскинул руки, словно пытаясь обнять всю компанию. Затем хлебнул коньяку прямо из горла и отошел от стола подальше. Публика замерла.
Семенов свел руки над головой, как пловец перед прыжком, взял разбег, и – полетел. Спикировав, он обрушился на сервированный, хрусталем бликующий праздничный стол. Неодолимо движимый силой инерции, поэт заскользил – по белой скатерти, по уставленной посудой и закусками поляне, мимо застывающих в ступоре фигур гостей. Немели физиономии приглашенных, звенели бокалы, сыпалась посуда, барабанной дробью стучали по полу яблоки из опрокинутой вазы, праздничным салютом взмывал вверх из подброшенной салатницы оливье…
Колыхалось томатное море. На блюде студня показались косые скулы океана. Кружась под погребальный звон тарелок, ложились и замирали на полу белые салфетки.
Катастрофа – всеобъемлющая, в локальном масштабе отдельно взятого стола, была показана более чем наглядно. На посеревшем лице именинника отчетливо дергался левый глаз.
Аллочка наблюдала за невольным делом рук своих с ужасом и восхищением. Только настоящий поэт способен на такое... Ей даже захотелось воскликнуть – да, да, верю! Это действительно гиперболоид! Вот только безумно жаль было беднягу Кошкина, и еще очень обидно было наблюдать на полу белый, как платье невесты, сливочный торт.
Но, увы – возможности выразить восхищение ей не представилось – спустя минуту Семенов стал очень занят. Семенова били. Били от полноты зрительских чувств, на совесть вколачивая и давая вдоволь прочувствовать настигшую поэта минуту славы. Он сопротивлялся, вскидывал длинные руки, взбрыкивал ногами и хрипел: – Но я ведь показал? Скажи, показал?!
– Показал, показал, – лепетала Аллочка.
– Идем отсюда, – неумолимо тянул ее за рукав супруг.
– Я ща ему покажу, – орал из противоположного угла именинник, удерживаемый за руки парой протрезвевших гостей, – я ему ща такое покажу!..
Дальнейшее спрессовалось в аллочкиной голове в мешанину эпизодов – нетрезво рыдающий юбиляр, сурово насупленные мужние брови, вывернутая, как у кузнечика, джинсой обтянутая, нога Семенова, дремавшего после потрясений под вешалкой в прихожей…
…Возбужденные гости, лихо оприходовав уцелевшие бутылки, поделились на два лагеря – поборников и противников семеновского концепта гиперболоида. Дискуссия затянулась допоздна, а потом, выплеснувшись на светлые ночные улицы, долго не затихала, будоража умы случайных прохожих.
Заснула Аллочка под утро. Вскидывала во сне пухлые ладошки, от кого-то отбиваясь, и бормотала: – Показал... Показал.
Спали в депо трамваи. Спали ДПСники в будках. На крышах дремали нахохленные голуби. Спал бедолага Кошкин, всхлипывая во сне. На кухне вповалку храпели гости. Подложив под голову чей-то башмак, дрых неистовый Семенов, под конец прощенный именинником и испивший с ним брудершафту из уцелевших бокалов.
А городу не спалось. Съежившись в гранитной бессоннице, он поплотней укрылся туманом и слушал, как ветер гудит в водосточных трубах.
