№12/2, 2011 - 27 декабря день памяти Осипа Эмильевича Мандельштама, скончавшегося в 1938 году в лагпункте Вторая речка во Владивостоке
Выборки из «Венка Мандельштаму»,
сплетенного к 65-летию гибели поэта
…У Мандельштама нет учителя. Вот о чем стоило бы подумать. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама!..
А.Ахматова
И когда я читаю стихи Мандельштама, написанные при мерзостном правлении этих скотов, я испытываю подобие беспомощного стыда за то, что я волен жить, думать, писать и говорить в свободной части мира… Вот те единственные минуты, в которые свобода становится горькой.
Владимир Набоков
…этот нервный, высокий чистый голос, исполненный любовью, ужасом, памятью, культурой, верой, - голос, дрожащий, быть может, подобно спичке, горящей на промозглом ветру, но совершенно неугасимый. Голос, остающийся после того, как обладатель его ушел. Он был, невольно напрашивается сравнение, новым Орфеем: посланный в ад, он так и не вернулся, в то время как его вдова скиталась по одной шестой части земной суши, прижимая кастрюлю со свертком его песен, которые заучивала по ночам на случай, если фурии с ордером на обыск обнаружат их. Се наши метаморфозы, наши мифы.
Иосиф Бродский
АЛЕКСАНДР ГАЛИЧ
Возвращение на Итаку (памяти О.Мандельштама)
"...в квартире, где он жил, находились он,
Надежда Яковлевна и Анна Андреевна
Ахматова, которая приехала его навестить
из Ленинграда. И вот они сидели все
вместе, пока длился обыск, до утра, и
пока шел этот обыск, за стеною, тоже до
утра, у соседа их, Кирсанова, ничего не
знавшего об обыске, запускали пластинки с
модной в ту пору гавайской гитарой..."
"И только и света,
Что в звездной, колючей неправде,
А жизнь промелькнет
Театрального капора пеной,
И некому молвить
Из табора улицы темной..."
Мандельштам
Всю ночь за стеной ворковала гитара,
Сосед-прощелыга крутил юбилей,
А два понятых, словно два санитара,
А два понятых, словно два санитара,
Зевая, томились у черных дверей.
И жирные пальцы, с неспешной заботой,
Кромешной своей занимались работой,
И две королевы глядели в молчании,
Как пальцы копались в бумажном мочале,
Как жирно листали за книжкою книжку,
А сам-то король - все бочком, да вприпрыжку,
Чтоб взглядом не выдать - не та ли страница,
Чтоб рядом не видеть безглазые лица!
А пальцы искали крамолу, крамолу...
А там, за стеной все гоняли "Рамону":
"Рамона, какой простор вокруг, взгляни,
Рамона, и в целом мире мы одни".
"...А жизнь промелькнет
Театрального капора пеной..."
И глядя, как пальцы шуруют в обивке,
Вольно ж тебе было, он думал, вольно!
Глотай своего якобинства опивки!
Глотай своего якобинства опивки!
Не уксус еще, но уже не вино.
Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,
Зачем ты ввязался в чужое похмелье?!
На что ты истратил свои золотые?!
И скушно следили за ним понятые...
А две королевы бездарно курили
И тоже казнили себя и корили -
За лень, за небрежный кивок на вокзале,
За все, что ему второпях не сказали...
А пальцы копались, и рвалась бумага...
И пел за стеной тенорок-бедолага:
"Рамона, моя любовь, мои мечты,
Рамона, везде и всюду только ты..."
"...И только и света,
Что в звездной, колючей неправде..."
По улице черной, за вороном черным,
За этой каретой, где окна крестом,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Пока, обессилев, не рухну пластом!
Но слово останется, слово осталось!
Не к слову, а к сердцу подходит усталость,
И хочешь, не хочешь - слезай с карусели,
И хочешь, не хочешь - конец одиссеи!
Но нас не помчат паруса на Итаку:
В наш век на Итаку везут по этапу,
Везут Одиссея в телячьем вагоне,
Где только и счастья, что нету погони!
Где, выпив "ханжи", на потеху вагону,
Блатарь-одессит распевает "Рамону":
"Рамона, ты слышишь ветра нежный зов,
Рамона, ведь это песнь любви без слов..."
"...И некому, некому,
Некому молвить
Из табора улицы темной..."
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
Памяти Осипа Мандельштама
В том времени, где и злодей -
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей,
в ком Русь и музыка очнулись.
Вступленье: ломкий силуэт,
повинный в грациозном форсе.
Начало века. Младость лет.
Сырое лето в Гельсингфорсе.
Та - Бог иль барышня? Мольба -
чрез сотни вёрст любви нечеткой.
Любуется! И гений лба
застенчиво завешен чёлкой.
Но век желает пировать!
Измученный, он ждет предлога -
и Петербургу Петроград
оставит лишь предсмертье Блока.
Знал и сказал, что будет знак
и век падет ему на плечи.
Что может он? Он нищ и наг
пред чудом им свершенной речи.
Гортань, затеявшая речь
неслыханную,- так открыта.
Довольно, чтоб ее пресечь,
и меньшего усердья быта.
Ему - особенный почёт,
двоякое злорадство неба:
певец, снабженный кляпом в рот,
и лакомка, лишенный хлеба.
Из мемуаров: "Мандельштам
любил пирожные". Я рада
узнать об этом. Но дышать -
не хочется, да и не надо.
Так значит, пребывать творцом,
за спину заломившим руки,
и безымянным мертвецом
всё ж недостаточно для муки?
И в смерти надо знать беду
той, не утихшей ни однажды,
беспечной, выжившей в аду,
неутолимой детской жажды?
В моём кошмаре, в том раю,
где жив он, где его я прячу,
он сыт! А я его кормлю
огромной сладостью. И плачу.
1967
ДМИТРИЙ БОБЫШЕВ
Я живу
Памяти Осипа Мандельштама
Не ты ль, отец, и тень твоя со мною?
Не ты ли шлешь из сумрачных веков
волчание, молчание ночное,
возню серебросерых облаков?
Не так же ль у тебя такой же ночью
век оборотень душу уволок?
Не так же ль на меня ужасной ношей
напрыгивает оборотень волк?
Услышь, услышь, не спи, мой крик прощальный,
услышь, не дожидаясь до зари,
Кто б ни был ты, мой сын далекий дальний,
печаль мою послезно повтори.
Ты еще жив. И я когда-то думал,
любовь не понимая, не щадя:
я жив еще. В груди моей угрюмой
свисает ветвь осеннего дождя.
Беда, беда, - зову я, выбегая,
Навстречу мне желанная беда, -
Убейте меня, что ли, дорогая.
Любовь вас не полюбит никогда.
Но и меня любовь уже не лечит,
а из угла прожорливо глядит.
Сама уже несчастью не перечит,
сама - несчастье, так она звучит:
звенит, звенит надсадною струною
и начинает в ухе звезденеть,
и голос свой примешивает к вою
не смерть, но равнодущие и смерть.
Но и под грохот этого дуплета
улавливает слух военный гром.
Безумная тогда выходит Грета,
и Брейгеля дрожит серебрый дом.
Но тихо, тихарями, мастерами
идем мы на работу. Город спит.
И родина народными руками
добротное убийство мастерит.
Как много дел бесчестных и опасных
мы делаем усердно по утрам,
и кое-как сколачиваем наспех
бессмертие свое по вечерам.
А неслуха не любит век железный -
служи или молчи. Не замолчу.
Отец мой давний, сын мой неизвестный,
меня уж нет... Но вот же я, звучу.
Август 1961
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
Мне Тифлис горбатый снится...
Осип Мандельштам
То снился он тебе, а ныне ты - ему.
И жизнь твоя теперь - Тифлиса сновиденье.
Поскольку город сей непостижим уму,
он нам при жизни дан в посмертные владенья.
К нам родина щедра, чтоб голос отдыхал,
когда поет о ней. Перед дорогой дальней
нам все же дан привал, когда войдем в духан,
где чем душа светлей, тем пение печальней.
Клянусь тебе своей склоненной головой
и воздухом, что весь - душа Галактиона,
что город над Курой - все милосердней твой,
ты в нем не меньше есть, чем был во время оно.
Чем наш декабрь белей, когда роняет снег,
тем там платан красней, когда роняет листья.
Пусть краткому "теперь" был тесен белый свет,
пространному "потом" - достаточно Тифлиса.
1978
АННА АХМАТОВА
Воронеж
О. М.
И город весь стоит оледенелый.
Как под стеклом деревья, стены, снег.
По хрусталям я прохожу несмело.
Узорных санок так неверен бег.
А над Петром воронежским – вороны,
Да тополя, и свод светло-зеленый,
Размытый, мутный, в солнечной пыли,
И Куликовской битвой веют склоны
Могучей, победительной земли.
И тополя, как сдвинутые чаши,
Над нами сразу зазвенят сильней,
Как будто пьют за ликованье наше
На брачном пире тысячи гостей.
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
4 марта 1936
----------------------------------------------
АННА АХМАТОВА - Мандельштаму
Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть -
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.
Тем же воздухом, так же над бездной
Я дышала когда-то в ночи,
В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.
О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там, -
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу несет по волнам.
Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой.
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой.
Это ключики от квартиры, 3
О которой теперь ни гу-гу...
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.
1957
АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ
ПОЭТ
Жил на свете рыцарь бедный...
А.С.Пушкин
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличьи
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
Как боялся он пространства
Коридоров! постоянства
Кредиторов! Он как дар
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой на пике.
Оперенный рифмой парной,
Кончен подвиг календарный,-
Добрый путь тебе, прощай!
Здравствуй, праздник гонорарный,
Черный белый каравай!
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.
Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.
Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.
БАХЫТ КЕНЖЕЕВ
Что делать нам (как вслед за Гумилевым
чуть слышно повторяет Мандельштам)
с вечерним светом, алым и лиловым,
Как ветер, шелестящий по кустам
орешника, рождает грешный трепет,
треск шелковый, и влажный шорох там,
где сердце ослепительное лепит
свой перелетный труд, свой трудный иск,
- так горек нам неумолимый щебет
птиц утренних, и солнца близкий диск-
что делать нам с базальтом под ногами
(ночной огонь пронзителен и льдист),
что нам делить с растерянными нами,
когда рассвет печален и высок?
Что я молчу? О чем я вспоминаю?
И камень превращается в песок.
БОРИС ЧИЧИБАБИН
Жизнь кому сито, кому решето, -
Всех не помилуешь.
В осыпь всеобщую Вас-то за что,
Осип Эмильевич?
