№12/2, 2011 - 30 декабря 1905 года родился Даниил Хармс, русский писатель и поэт
Поэт Даниил Хармс
Из воспоминаний Всеволода Николаевича Петрова (1912-1978), историка русского искусства и художественного критика.
***
Ранней весной 1933 года я ехал на площадке ночного трамвая, возвращаясь от друзей и провожая знакомую даму. В пору моей юности одинокие трамваи бродили по городу до утра. На углу Бассейной и Литейного, где закругляются рельсы, трамвай замедлил ход, и на площадку вскочил высокий молодой человек необычного вида. Он был в котелке, каких тогда решительно никто не носил, и показался мне элегантным на иностранный лад, несмотря на довольно поношенное и потрёпанное пальто.
Моя спутница приветливо улыбнулась ему. Он снял котелок и с несколько аффектированной учтивостью поцеловал её руку. Время было хамоватое, и мало кто целовал руки дамам, особенно в трамвае. Мы с молодым человеком обменялись сдержанными полупоклонами, и он прошёл в вагон.
- Кто это? - спросил я свою спутницу.
- Поэт Даниил Хармс.
Я надолго почти забыл эту встречу. Слегка запомнился только непривычный котелок, запомнилась иностранная фамилия, вполне подходившая к европеизированной, не то английской, не то скандинавской внешности молодого человека, и понравилась элегантная, несколько старомодная учтивость его манер.
Конечно, я не мог тогда предполагать, что мне предстоит тесно сблизиться и подружиться с этим человеком. Я был мальчишкой. До дружбы с Хармсом мне ещё следовало дорасти.
Прошло пять лет. Многим ещё памятно, какие это были годы. Я помню, как шёл однажды поздно вечером по Каменноостровскому от Карповки до Невы и насчитал по дороге восемь "чёрных воронов", которые стояли у подворотен в ожидании добычи. Прохожие боязливо отводили от них глаза, стараясь делать вид, будто ничего не замечают.
Все боялись тогда новых знакомств и старались избавиться от прежних, даже самых старинных. Заметно выходил из употребления такой предмет, как записная книжка с адресами и телефонами, знали, что при обыске ею заинтересуются больше всего. К собственной двери люди приближались со сжавшимся сердцем, гадая, когда произойдёт ожидаемая неожиданность. У каждого человека появилось два лица. Одно, почти одинаковое у всех, существовало для службы и общественной жизни. Второе, подлинное, приоткрывалось лишь изредка и только перед близкими. И необыкновенно развились тогда в людях два качества: молчаливость и уклончивость.
Ушёл тридцать пятый год, ознаменовавшийся высылками в Уфу и Караганду. Миновал и тридцать седьмой, самый грозный. Наступил тридцать восьмой, не принеся, казалось, никаких перемен. Мало кто в те годы избежал ареста, хотя бы недолговременного. К арестам привыкли, насколько это возможно.
Хармса арестовывали дважды; в 1932 году он был выслан в Курск, где провёл около года, но в конце концов благополучно вернулся. Он потом рассказывал мне, как пришёл домой после освобождения и всё не мог войти в дверь: от волнения почему-то натыкался на угол - "на верею", как он говорил, и попадал мимо двери.
В атмосфере той эпохи мальчики быстро становились взрослыми. Жизнь преподносила им внушительные уроки. Такие категории, как юношеская непосредственность, наивность или доверчивость, бесследно выветривалась из психологии моего поколения.
***
В те годы я отовсюду слышал о Хармсе.
Его близко знали левые художники, с которыми я дружил: филоновки Т.Н.Глебова и А.И.Порет и тогда ещё совсем молодые ученики Малевича - Н.М.Суетин и А.А.Лепорская. От них я услышал, что Хармс вовсе не иностранец, а Даниил Иванович Ювачёв. О том, что означает его псевдоним, теперь возникли различные домыслы, может быть, в самом деле, от английского слова "harm" - "скорби", "печали". Ничего определённого я не знаю и не хочу гадать. Сам Даниил Иванович никогда об этом не говорил.
О нём ходили какие-то странные рассказы.
Однажды в Госиздате, на шестом этаже, он со спокойным лицом, никому не сказав ни слова, вышел в окно по узкому карнизу и вернулся в другое окно.
Говорили, что он вообще с чудачеством: например, изводило управдома то, что каждый день по-новому пишет свою фамилию на входных дверях квартиры - то Хармс, то Чармс, то Гаармс, то ещё как-нибудь иначе.
Всех поражало, что он носит трость и котелок (иные думали - цилиндр; в те годы разница между этими формами шляп уже не всем была известна). Весь облик Даниила Ивановича, его манера и даже одежда воспринимались как вызов нивелирующему стилю времени.
Слухи шли отовсюду. Мне запомнилось упоминание о Хармсе в последнем дневнике М.А.Кузмина. Но случай долго не сводил меня с Хармсом. Наконец, осенью 1938 года моя старинная знакомая, актриса и художница О.Н.Гильдебрандт сказала мне, что Хармс что-то слышал обо мне от общих друзей и хотел бы со мной познакомиться; она предложила пойти к нему вместе с ней.
В одну из суббот мы отправились на Надеждинскую, которая уже тогда называлась улицей Маяковского. Как я узнал, у Хармса всегда собирались по субботам. Дверь открыл высокий блондин в сером спортивном костюме: короткие брюки и толстые шерстяные чулки до колен. Мне сразу припомнилась наша давнишняя трамвайная встреча. Хармс опять мне показался элегантным на иностранный манер. В дальнейшем, впрочем, выяснилось, что у него и не было другого костюма; этот единственный служил ему на все случаи жизни.
С учтивой предупредительностью Хармс помогал нам снимать пальто. При этом он, как мне показалось, не то икал, не то хрюкал, как-то по особенному втягивая воздух носом: них, них. Я несколько насторожился. Но всё обошлось, а потом я узнал, что похрюкивание составляет постоянную манеру Хармса, один из его нервных тиков, отчасти непроизвольных, а отчасти культивируемых нарочно. По ряду соображений Даниил Иванович считал полезным развивать в себе некоторые странности.
Однако я тут же оговорюсь, чтобы не оставлять впечатления, будто в манерах Даниила Ивановича было нечто деланное или нарочито позёрское. Напротив, его характеризовала высокая степень джентльменства и не только внешней, но и внутренней благовоспитанности. Чудачества и даже тики как-то удивительно гармонично входили в его облик, и я не сомневаюсь, что были необходимы для его творчества. Он держался всегда абсолютно естественно, несмотря на нервные подёргивания; он просто не мог быть иным. Больше чем кто-либо из людей, которых мне довнлось близко знать, Хармс был одарён тем, что можно было бы назвать чувством формы. Он знал точную меру во всём и умел мгновенно отличить хорошее от дурного. Он обладал безошибочным вкусом, одинаково проявлявшемся и в мелочах, и в крупном: от одежды и манеры держаться до сложнейших вопросов мировоззрения или суждений о жизни и об искусстве.
Впрочем, на общем фоне эпохи джентльменство Даниила Ивановича могло - и должно было - выглядеть только чудачеством.
***
Чтобы не заставлять читателя слишком долго медлить у входа в коммунальную квартиру тридцатых годов, прибавлю лишь, что жили в ней, кроме Даниила Ивановича и его жены, ещё его сестра со своей семьёй и старый отец, Иван Павлович Ювачёв, человек, по-видимому, даровитый и своеобразный, с не совсем обычной судьбой: морской офицер, ставший народовольцем, впоследствии раскаявшийся, состоявший когда-то в переписке с Львом Толстым и, под конец, ставший истово православным. Были в этой квартире, конечно, и посторонние жильцы, не имевшие никакого отношения к семье Ювачёвых. За стеной комнаты, занимаемой Даниилом Ивановичем, вечно стонала, громко причитала какая-то старуха. Вряд ли следует думать, что религиозность Хармса представляла собой дань семейной традиции. Мне трудно судить, существовала ли духовная близость между Даниилом Ивановичем и его отцом. Народовольческое прошлое Ивана Павловича несколько шокировало его сына. Но какое-то сходство в стиле мышления у них, должно быть, всё-таки было. Через много лет один из наших общих друзей рассказал мне, как однажды, в его присутствии, Иван Палович попросил у сына какую-нибудь книжку. Тот предложил ему "Аврору, или Зарю в утреннем восхождении" Якова Бёме. Вскоре старик вернул книгу, сказав, что не понял в ней ни бе, ни ме. Так сострить мог бы и сам Хармс. Впрочем, у Даниила Ивановича была, как мне кажется, совершенно особенная и отдельная жизнь, и он держался несколько в стороне от своих родственников. В мой первый приход я с ними не познакомился, да и в дальнейшем видел их лишь изредка.
***
Хармс церемонно представил меня своей жене и познакомил с гостями. В узкой и длинной комнате с завешенными окнами уже сидело за столом человек пять или шесть, а потом появились ещё две молодые дамы; какой-то худенький сморщенный старичок играл на цитре и пел песенку собственного сочинения.
Я был уже очень наслышан о комнате Хармса. Рассказывали, что вся она с полу до потолка изрисована и исписана стихами и афоризмами, из которых всегда цитировали один: "Мы не пироги".
Но, должно быть, эти сведения относились к какому-то более раннему периоду: я ничего подобного не застал. Только был приколот к стене кусочек клетчатой бумаги, вырванный из тетрадки, "Со списком людей, особенно уважаемых в этом доме" (из них я помню Баха, Гоголя, Глинку и Кнута Гамсуна), и висели на гвоздике серебряные карманные часы с приклеенной под ними надписью: "Эти часы имеют особое сверхлогическое значение". Между окон стояла фисгармония, а на стенах я заметил отличный портрет Хармса, написанный Мансуровым, старинную литографию, изображающую усатого полковника времён Николая I, и беспредметную картину в духе Малевича, чёрную с красным, про которую Хармс говорил, что она выражает суть жизни. Эта картина была написана тоже Мансуровым.
Впрочем, было ещё одно произведение изобразительного искусства, о котором следует рассказать: настольную лампу украшал круглый абажур из белой бумаги, разрисованный и раскрашенный Хармсом.
Там изображалось нечто вроде процессии, или, вернее, группового портрета. Один за другим шли те самые люди, которых я в дальнейшем постоянно встречал у Хармса: Александр Иванович Введенский, Яков Семёнович Друскин, Леонид Савельевич Липавский, Антон Исаакович Шварц и другие знакомые Даниила Ивановича с их жёнами или дамами. Все были нарисованы очень похоже и слегка - но только чуть-чуть - карикатурно. В изобразительном отношении рисунок отдалённо напоминал графику Вильгельма Буша.
В центре процессии был автопортрет Хармса, нарисованный несколько крупнее других фигур. Даниил Иванович изобразил себя высоким и сгорбленным, весьма пожилым, очень мрачным и разочарованным. Рядом была нарисована маленькая фигурка его жены. Они уныло брели, окружённые друзьями. Хармс говорил мне потом, что он сделается таким, когда перестанет ждать чуда.
Здесь я касаюсь одного из довольно существенных убеждений Хармса. Он считал, что ожидание чуда составляет содержание и смысл человеческой жизни.
Каждый по-своему представляет себе чудо. Для одного оно в том, чтобы написать гениальную книгу, для другого - в том, чтобы узнать или увидеть нечто такое, что навсегда озарит его жизнь, для третьего - в том, чтобы прославиться, или разбогатеть, или ещё что-нибудь в любом роде, в зависимости от души человека.
Однако людям только кажется, что их желания разнообразны.
В действительности люди, сами того не зная, желают лишь одного - обрести бессмертие. Это и есть настоящее чудо, которого ждут и надеются на его пришествие.
Чуда не было год назад и не было вчера. Оно не произошло и сегодня. Но, может быть, оно произойдёт завтра, или через год, или через двадцать лет. Пока человек так думает, он живёт.
Но чудо приходит не ко всем. Или, может быть, ни к кому не приходит. Наступает момент, когда человек убеждается, что чуда не будет. Тогда, собственно говоря, жизнь прекращается, и остаётся лишь физическое существование, лишённое духовного содержания и смысла. Конечно, у разных людей этот момент наступает в неодинаковые сроки: у одних в тридцать лет, у других в пятьдесят, у иных ещё позже. Каждый стареет по-своему, в своём собственном темпе, Счастливее всех те, кто до самого конца продолжает ждать чуда.
Не слишком высоко ценя Льва Толстого, как писателя, Хармс чрезвычайно восхищался им как человеком, потому что Толстой ждал чуда до глубокой старости и в 82 года "выпрыгнул в окно" чтобы начать новую жизнь, стать странником и, может быть, убежать от смерти.
***
Я помню, что уже с первого прихода к Хармсу почувствовал своеобразие духовной атмосферы его дома, её несхожесть ни с чем ранее виденным и испытанным, хотя и не смог бы тогда определить, в чём же именно она заключается.
В доме господствовали свобода и непринуждённость. Хозяева дома и их гости были тогда молоды и беззаботны, несмотря на то, что жизнь у большинства из них была совсем нелёгкой. Гости приходили когда угодно, вели себя как хотели, делали всё, что им нравилось, и говорили о том, что их интересовало.
Одна только тема была под запретом в доме Хармса, как, впрочем, и во всех других домах того времени: никто и никогда не говорил о политике и властях. Условливаться не приходилось, все сами всё понимали.
Почти всякий вечер помногу музицировали. Я.С.Друскин играл на фисгармонии Баха и Моцарта. Часто приходила редакторша Детгиза Э.С.Паперная, знавшая несколько тысяч песен на всех языках мира. Д.И. очень приятным низким голосом охотно пел, иногда вместе с Паперной, иногда и без неё. Он любил песенки Бельмана, полузабытого шведского композитора 18 века. Хармс и сам пробовал сочинять музыку. Я не берусь о ней судить. По общему признанию, он был необыкновенно музыкален.
***
Здесь уместно сказать несколько слов о людях, которых Даниил Иванович называл "естественными мыслителями".
Это была совершенно особая категория его знакомых, по большей части найденная случайно и где придётся - в пивной, на улице или в трамвае. Даниил Иванович с поразительной интуицией умел находить и выбирать нужных ему людей.
Их всех отличали высоко ценимые Хармсом черты - независимость мнений, способность к непредвзятым суждениям, свобода от косных традиций, некоторым алогизм в стиле мышления и иногда творческая сила, неожиданно пробуждённая психической болезнью. Всё это были люди с сумасшедшинкой; люди той же категории, из которой выходят самодеятельные художники примитивисты (Naive Kunst), нередко превосходные, или просто народные философы-мистики, нередко весьма примечательные. В ежедневном общении они обычно бывают трудны и далеко не всегда приятны. Даниил Иванович приводил их к себе и обходился с ними удивительно серьёзно и деликатно.
Я думаю, что его привлекал в первую очередь его алогизм или, вернее, особенная, чуть сдвинутая логика, в которой он чувствовал какое-то родство с тайной логикой искусства. Он рассказывал мне, что в двадцатых годах, в пору бури и натиска движения обэриутов, всерьёз проектировал "Вечер естественных мыслителей" в Доме Печати. Они бы там излагали свои теории.
Впрочем, в те годы, когда я близко знал Даниила Ивановича, его интерес к "естественным мыслителям" стал невелик. Должно быть, он уже взял от них то, что они могли ему дать. Новых "мыслителей" он уже не искал. Но кое-кто из прежних ещё появлялся в его доме.
Я помню доктора Шапо, который, пожалуй, был скорее просто милым чудаком, чем "мыслителем".
Помню добродушного и болтливого Александра Алексеевича Башилова. Он неизменно раза два в год попадал в психиатрическую больницу и выходил оттуда со свидетельством, где, как он уверял, было написано, что "Александр Алексеевич Башилов не сумасшедший, а вокруг него все сумасшедшие".
Башилов был племянником управдома и думал почему-то, что дядя покушается на его жизнь. Однажды управдом вместе с дворниками скидывал с крыши снег и попадал прямо на стоявшего внизу Александра Алексеевича. Тот, чуть ли не по пояс в снегу, возмущался, кричал и требовал, чтобы это прекратилось, но отойти в сторону не додумался.
Помню молчаливого и мрачного Рундальцева; этот был совсем в другом роде. Он обладал способностью просидеть целый вечер, не проронив ни слова, и только обводил всех тяжёлым взглядом.
Люди ищут и видят в других только то, что в какой-либо мере свойственно им самим. Даниил Иванович тянулся к "естественным мыслителям", потому что в своей собственной психике знал и чувствовал сдвиги, решительно отличающие поэта от мира так называемых нормальных, то есть попросту нетворческих людей. Обладая принципиальным и ясным умом, Даниил Иванович, я думаю, ценил в себе эти сдвиги; ему, наверное, казалось, что именно эти сдвиги помогают реализовать его творческий дар и обостряют его поразительную интуицию, похожую на ясновидение.
Только в отличие от бедных "мыслителей", которыми владело безумие, Даниил Иванович сам владел и своим безумием, умел управлять им и поставил его на службу своему искусству.
***
Шла осень унылого тридцать девятого года. Теперь, в исторической перспективе, стало более очевидным, что год был таким же зловещим, как и два предшествующих года - страшный тридцать седьмой и безнадёжный тридцать восьмой. Стало также вполне очевидным теперь, что в эти годы готовились и назревали огромные события, вскоре охватившие весь мир. Но мы, жившие тогда, не умели понять и увидеть это. Мы видели только, что время наше мрачное и беспросветное; но мы не различали за ним никаких очертаний будущего. Даниил Иванович был один из тех немногих, кто уже тогда предвидел и предчувствовал войну.
Горькие предвиденья Хармса облекались в неожиданную и даже несколько странную форму, столь характерную для его мышления.
- По-моему осталось только два выхода, - говорил он мне. - Либо будет война, либо мы все умрём от парши.
- Почему от парши? - спросил я с недоумением.
- Ну, от нашей унылой и беспросветной жизни зачахнем, покроемся коростой или паршой и умрём от этого, - ответил Даниил Иванович.
Ирония и шутка были для него средством хотя бы слегка заслониться от надвигающейся гибели. Он думал о войне с ужасом и отчаянием, и знал наперёд, что она принесёт ему смерть; он и вправду не пережил войну, хотя гибель пришла к нему, быть может, не тем путём, какого он тогда страшился.
Военная служба казалась ему хуже и страшнее тюрьмы.
- В тюрьме можно остаться самим собой, а в казарме нельзя, невозможно! - говорил он мне.
У меня уже был тогда небольшой опыт казарменной жизни, приобретённый во время лагерного сбора после перехода с первого на второй курс университета. Я мог поэтому понять, насколько непереносимой была бы для Даниила Ивановича солдатская жизнь.
***
Местом наших бесед нередко бывала пивная на Знаменской улице, против Озёрного переулка. Это довольно низкопробное и грязное заведение, ныне уже не существующее, напоминало "клоак", в котором Версилов разговаривал с подростком. Обычными посетителями там были маляры. Вёдра с плещущейся или полузасохшей краской стояли вдоль стен и под столами. Даниил Иванович приходил с небольшим саквояжем, где лежали вилки и дорожные складные стаканчики. Мы заказывали водку, сосиски и пиво с горохом. Музыка в этом кабаке не играла и разговоры - по крайней мере - наши - отнюдь не носили характера лирической и полупьяной задушевности. Однажды именно там Хармс объяснил мне значение верно найденной литературной детали.
Важнейшим свойством писателя он считал властность. Писатель, по его убеждению, должен поставить читателей перед такой непререкаемой очевидностью, чтобы те не смели и пикнуть против неё. Он взял пример из недавно прочитанного нами обоими романа Авдотьи Панаевой "Семейство Тальниковых". Там, по ходу действия, автору требовалось изобразить, как один человек сошёл с ума. Сделано это так: человек остаётся в пустой прихожей, снимает с вешалки все шубы, пальто и салопы, несёт и аккуратно складывает их в угол, а на вешалке оставляет одну только свою шинель. Она висит одиноко и отчуждённо. Сумасшествие показано таким образом при помощи неброской, но вместе с тем неожиданной детали, которая обретает ряд параллельных, а часто перебивающих друг друга смыслов. Она - как микрокосм, в котором отражена закономерность мира, создаваемого в романе.
***
Источник:
(Александров А. А.) Материалы о Данииле Хармсе и стихи его в фонде В. Н. Петрова / Публ. А. А. Александрова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. - СПб.: Академический проект, 1993.
