№12/1, 2009 - 5 декабря 1803 года родился Федор Иванович Тютчев, русский поэт, дипломат.
Тютчев и Германия Владимир Анзикеев, Ефим Шуман
Публикация осуществляется с любезного разрешения «Немецкой волны»
Этот материал мы посвятим Фёдору Ивановичу Тютчеву – поэту, стихи которого известны каждому человеку, для которого русский язык – родной. Вот эти строки. «Люблю грозу в начале мая», «Зима напрасно злится, прошла её пора», «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся» и, конечно, хрестоматийное:
«Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать,
В Россию можно только верить».
Но далеко не все знают, однако, что двадцать лет своей жизни Тютчев прожил в Германии, что именно здесь сформировался как поэт, что здесь были написаны многие его шедевры, что, скажем, «гроза в начале мая» – это не русская гроза, а немецкая, что обе жены Тютчева были немки и что ещё одной немке посвящёны строки строки самого знаменитого, наверно, русского романса «Я встретил вас...»
Поэтическая слава пришла к Фёдору Ивановичу Тютчеву поздно. Правда, он печатался уже с пятнадцати лет, а в 1836-м году Пушкин поместил в журнале «Современник» его цикл под названием «Стихотворения, присланные из Германии», но в литературу Тютчев вошёл лишь в 53 -летнем возрасте, когда появился первый сборник его произведений. Надо сказать, что его личной заслуги в выпуске этого сборника почти не было. К судьбе своих стихов он был достаточно равнодушен, не спешил их печатать, не «продвигал», говоря сегодняшним языком. Более того: когда в конце шестидесятых годов Иван Аксаков подготовил стихи Тютчева к новому изданию, то он с трудом добился того, чтобы автор хотя бы бегло просмотрел рукопись.
К своему творчеству поэт относился очень небрежно, часто записывал стихи на каких–то клочках, и если клочки терялись, то нередко – безвозвратно. Одно из самых известных стихотворений Тютчева:
«Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...»
После этих первых строчек идут многоточия. В 1836–м году, перед пушкинской публикацией, две строфы запретила цензура (суть стихотворения противоречила ортодоксально–церковным представлениям о природе). Когда спустя полтора десятилетия готовился к печати сборник Тютчева, то выброшенное цензурой можно было бы восстановить, но автор так и не вспомнил, что же он в своё время написал. А черновиков не осталось.
Тютчев не любил выступать с публичным чтением своих произведений, хотя особой застенчивостью не отличался. Наоборот, он пользовался репутацией светского острослова, любимца салонов, увлекательного собеседника. Но о себе рассказывать не любил. Даже в глубокой старости, когда люди охотно предаются воспоминаниям, Тютчев избегал бесед о своём прошлом. Поэтому сохранилось достаточно мало подробностей его жизненной и творческой биографии. Но всё же кое что сохранилось.
Федор Иванович Тютчев родился 5 декабря 1803 года в родовом имении родителей, селе Овстуг Орловской губернии Брянского уезда. Он стал любимцем в семье, и его достаточно сильно баловали. Это сказалось впоследствии на характере Тютчева: он был слишком беспечен, не выработал в себе привычки к упорному, последовательному труду... «Ум сильный и твёрдый – при слабодушии и бессилии воли», – так охарактеризует его спустя много лет Аксаков.
Тютчев рано пристрастился к чтению, очень быстро и легко осваивал иностранные языки. Мать нашла ему прекрасного учителя словесности – студента Семена Амфитеатрова, впоследствии известного поэта и переводчика, писавшего под псевдонимом Раич (кстати, позже он преподавал в Университетском благородном пансионе, где одним из его учеников был Лермонтов)
В двенадцать лет Тютчев уже переводил оды Горация, в шестнадцать поступил в Московский университет, а спустя три года уже окончил его. Перед ним открывалась блестящая карьера, но в восемнадцать лет это мало кого заботит. Лишь через несколько месяцев он, наконец, определился на службу в Государственную коллегию иностранных дел. В июне 1822 года дядя Тютчева граф Остерман-Толстой взял его с собой за границу. Ему удалось пристроить юношу сверхштатным сотрудником русской миссии в Мюнхене.
Баварская столица была в те времена одним из духовных центров не только Германии, но и всей Европы. Образно говоря, Тютчев оказался у самого родника европейской культуры и науки. В Германии они были в подлиннике, а не представляли собой те жалкие копии, которые доходили до России в виде карикатуры. Мюнхен той поры – это картинные галереи, музеи, библиотеки, это город писателей, философов, художников. Здесь кипела творческая, духовная жизнь. Здесь работал легендарный (хотя и стареющий уже) Шеллинг, с которым Тютчев встречался и с философским учением которого был хорошо знаком. Здесь жил Генрих Гейне – один из самых смелых поэтов Германии. С Гейне Тютчева навсегда свяжет и личная дружба, и поэтическое родство. Тютчев перевёл на русский язык множество стихотворений немецкого поэта, в его творчестве – в том числе и позднем – мы встретим вариации, аллитерации, парафразы и прямые цитаты из Гейне. Именно Тютчев первым познакомил русского читателя с Гейне: в 1827-м году в журнале «Северная лира» появляется перевод знаменитого «На севере мрачном...» Правда, вариант Лермонтова – «На севере диком стоит одиноко/ На горной вершине сосна...» – оказался более удачным. Но всё же первооткрывателем был Тютчев.
Он очень быстро стал «европейским человеком», как выразился Иван Киреевский, посетивший Мюнхен в 1830–м году. Европейским и по воззрениям своим, и по обширным, глубоким познаниям, и по привычке к комфорту, ко всем удобствам, предоставляемым заграничным бытом. Жизнь «европеец» вёл рассеянную: посещал балы, аристократические салоны, быстро прослыл мастером светской беседы... Часто выезжал, как говорили тогда, «на природу. Уже вернувшись в Россию, Тютчев с нежностью будет вспоминать пейзажи южной Германии, красота которой нашла отражение и в его творчестве. В золотой фонд русской литературы и в школьные хрестоматии вошли такие шедевры Тютчева, как «Люблю грозу в начале мая» и «Зима недаром злится...» Оба этих стихотворения написаны в Баварии. И гроза в начале мая – баварская, и уходящая зима – баварская... Между прочим, во втором стихотворении есть и прямое указание на это:
«Взбесилась ведьма злая
И, снегу захватя,
Пустила, убегая,
В прекрасное дитя...»
«Ведьма» – это один из персонажей мюнхенского «фашинга» – традиционного карнавала, который заканчивается в конце февраля–начале марта, в канун Великого Поста.
Но мне лично из всех стихотворений Тютчева, посвящённых немецкой природе, куда больше нравится другое, не столь известное.
«Над виноградными холмами
Плывут златые облака.
Внизу зелёными волнами
Шумит померкшая река.
Взор постепенно из долины,
Подъемлясь, всходит к высотам
И видит на краю вершины
Круглообразный светлый храм.
Там в горнем, неземном жилище,
Где смертной жизни места нет,
И легче, и пустынно–чище
Струя воздушная течет.
Туда взлетая, звук немеет...
Лишь жизнь природы там слышна,
И нечто праздничное веет,
Как дней воскресных тишина».
При всех своих талантах – поэтических, светских, лингвистических, дипломатических – никакой мало–мальски серьёзной карьеры Тютчев в Германии не сделал. Это не удивительно. Была причина, которая, как позже выразился его сын, «задержала Фёдора Ивановича на его блестящем поприще». Эта причина – мы цитируем дальше: «Какое–то особенное, даже редко встречающееся в такой степени обожание женщин».
Едва успев приехать в Мюнхен, 19–летний сверхштатный атташе русской миссии влюбился в четырнадцатилетнюю Амалию Штернфельд. Она была внебрачной дочерью графа Лерхенфельда и носила фамилию своих дальних родственников. Спустя год, после того, как молодые люди признались друг другу в своей любви и поклялись пожениться, как только Амалия достигнет совершеннолетия, она получила право именоваться графиней фон Лерхенфельд. Это, как ни странно, означало крах всех мечтаний. Для родителей юной графини сын надворного советника Фёдор Тютчев, происходящий из русской помещичьей семьи среднего достатка, был совершенно неприемлем в качестве зятя. На такой мезальянс они ни в коем случае не согласились бы. Во избежание скандала Тютчева отправили на полгода в отпуск в Петербург. Когда он вернулся в Мюнхен, Амалия по настоянию родителей уже вышла замуж за барона Крюденера, который был старше её на 22 года. Тютчев смирился. Более того: после того, как он женился сам, они стали дружить семьями. В 1836–м году барон Крюденер получил повышение по дипломатической службе и уехал посланником Баварского королевства в Петербург вместе с супругой. В их багаже была тетрадь со стихотворениями Тютчева, которые предназначались для Пушкина и часть которых появилась в журнале «Современник» под общим названием «Стихотворения, присланные из Германии».
История любви между Фёдором Ивановичем Тютчевым и Амалией Крюденер имела продолжение. Мы немного забегаем вперёд, но всё же есть смысл в том, чтобы это сделать. В 1844 году Тютчев после очередного любовного скандала (мы расскажем о нём чуть позже) вернулся в Россию. Уволенный ранее с дипломатической службы, он был в некотором роде изгоем – без связей, без родовитых родственников. И именно Амалия ввела его в высший свет. Она блистала в Петербурге. Хотя возраст её приближался к сорока годам, Амалия была ещё очень хороша собой.
Ею как будто увлекался даже император Николай Первый. Амалия похлопотала за поэта перед шефом жандармов, всесильным Бенкендорфом. Тютчев рассказывал в одном из своих писем: «Бенкендорф необыкновенно любезен со мной, – главным образом, из-за госпожи Крюденер». В конце концов, поэта принял император, и он был не только восстановлен в должности, но даже получил повышение в ведомстве Министерства иностранных дел. Потом пути Тютчева и Амалии разойдутся, и они встретятся лишь спустя четверть века. Поэту уже 66 лет, возраст Амалии тоже перевалил за шестой десяток, но, как он написал: «И то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь!..»
Стихи эти, написанные в июле 1870 года и ставшие знаменитым романсом, предваряются посвящением: «К. Б.». Поэт Яков Полонский раскрыл секрет этих инициалов. Надо просто переставить буквы: не К. Б., а Б. К., что значит: «баронессе Крюденер». Существует, правда, другая версия. Дело в том, что стихотворение «Я встретил вас...» написано в Карлсбаде (сегодня – Карловы Вары). А в перечне курортных гостей имя Амалии не встречается. Поэтому, – считают многие историки литературы, – шедевр этот посвящён не Амалии, а свояченице Тютчева Клотильде Ботмер. И инициалы совпадают, и совпадает, так сказать, география: Клотильда находилась тогда недалеко от Карлсбада. В общем, это навсегда останется тайной. Но тайной разве что примечаний, комментариев к замечательному образцу любовной лирики. А уж кто был предметом этой любви, – вопрос, по–моему, второстепенный.
Надо сказать, что, потеряв возлюбленную, Фёдор Иванович удивительно быстро нашёл ей замену. Возможно, с горя. Но, возможно, и по другой причине. Буало в своём «Наставлении о поэзии» писал: «Мало быть поэтом, нужно быть влюблённым». Тютчев влюблялся в своей жизни очень часто и очень серьёзно. «Поклонение женской красоте и прелестям женской натуры, – писали мемуаристы, – было всегдашней слабостью Фёдора Ивановича с самой ранней его молодости. Поклонение, которое соединялось с... очень скоро проходящим увлечением той или другою особой».
В общем, довольно скоро после свадьбы Амалии Тютчев сочетался браком и сам. Его новой избранницей стала немка Элеонора Петерсон, вдова русского дипломата.
Ей исполнилось 26 лет (то есть она была на четыре года старше Тютчева). От троих детей от первого брака Элеонора фактически отказалась, выйдя замуж за Тютчева: они воспитывались все последующие годы в Петербурге, у родственников её первого мужа. Когда именно поженились Фёдор Иванович Тютчев и Элеонора Петерсон, точно неизвестно. Некоторые факты указывают, что это произошло в январе 1829 года, когда Элеонора была уже беременна. Но венчались они – в этом нет сомнений – в старинной мюнхенской Сальватор–кирхе (церкви Святого Сальватора), которая к тому времени уже принадлежала православной общине и до сих пор является главным ортодоксальным храмом Мюнхена. Уже в наши дни в притворе Сальватор–кирхи установили мемориальную доску с именами её самых знаменитых прихожан. Чуть ниже имён баварских королей и русских императоров читаем: «Teodor Tutttschev, russischer Diplomat und Dichter» – «...российский дипломат и поэт».
Теодором – на немецкий лад – называла Фёдора Тютчева Элеонора, которая толком так и не научилась говорить по-русски, а, значит, и стихов мужа не читала. Серьёзностью духовных и интеллектуальных запросов она не отличалась. Но была очень красива (об этом свидетельствуют её портреты) и совершенно беззаветно любила Тютчева. «Не было ни одного дня в её жизни, – признается он позже, – когда ради моего благополучия она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновения, умереть за меня...» Элеонора очень страдала от неверности влюбчивого мужа. Однажды, не выдержав, она даже пожаловалась его брату: «Теодор позволяет себе маленькие светские интрижки... Я не ревнива, но меня беспокоит, что он уподобляется сумасбродам». Очередным сумасбродством поэта – более серьёзным, чем просто «маленькая светская интрижка», – стал его роман с Эрнестиной Дёрнберг. Тютчев познакомился с ней на балу в Мюнхене в 1833–м году. Вскоре умер её муж, и у Тютчева началась двойная жизнь. Нам мало что известно о том, как складывались их отношения: Эрнестина позже уничтожила практически всю переписку с Тютчевым. Ясно только, что роман был очень бурным: обрывки случайных откровений говорят о «взрывах страсти», о «слёзах страсти»... Роковой оказалась эта страсть и для жены Тютчева Элеоноры. Когда вся эта история получила огласку, она, не выдержав мучений, пыталась покончить жизнь самоубийством. Правда, несколько театрально – ударив себя в грудь кинжалом, который был частью маскарадного реквизита. Раны оказались несерьёзные. Вообще, можно только поражаться тому, как сильно любили Тютчева женщины. Конечно, он был очень образованным человеком, прекрасным собеседником, признанным светским острословом, «львом» аристократических салонов, но внешность... Тютчев был маленького роста, тщедушный, вечно зяб, часто простужался... Один из друзей Тютчева так описывал его:
«О наружности своей он вообще очень мало заботился. Волосы его были большею частию всклокочены и, так сказать, брошены по ветру, хотя лицо было всегда гладко выбрито. В одежде своей он был небрежен и даже почти неряшлив. Походка была очень ленивая, роста был небольшого. Но широкий и высокий лоб, живые карие глаза, тонкий выточенный нос и тонкие губы, часто складывающиеся в пренебрежительную усмешку, придавали его лицу большую выразительность и даже привлекательность. И чарующую силу сообщал ему его обширный, сильно изощрённый и необыкновенно гибкий ум... В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обыкновенным смертным, а с человеком, отмеченным особым дарованием Божиим, с гением...»
Наверное, женщины таяли и от того, какие замечательные комплименты говорил им Тютчев, какие стихи посвящал!
«И у ног прелестной дамы
Я в раздумии сидел,
И на милом бледном лике
Тихий вечер пламенел...»
Или: «Ещё томлюсь тоской желаний,
Ещё стремлюсь к тебе душой –
И в сумраке воспоминаний
Ещё ловлю я образ твой...»
Вернёмся, однако, к мюнхенским событиям 1837–го года. После того, как жена Тютчева Элеонора пыталась покончить жизнь самоубийством из-за его романа с Эрнестиной, влюбчивого чиновника вызвали в Петербург, чтобы дать ему новое назначение – старшим секретарём русской дипломатической миссии в Турине. Жена с детьми остались в Москве, и он не видел их почти год. Элеонора тяжело заболела и вскоре умерла. Существует легенда, что Тютчев, который провёл у постели умирающей жены её последнюю ночь, за эту ночь поседел. Трудно сказать, соответствует ли это действительности, но в ноябре 1838 года, после отпуска, он приехал в Турин уже с Эрнестиной. Вскоре они повенчались.
Тут тоже не обошлось без скандала. Венчались в Швейцарии, куда Тютчев уехал из Турина не только без разрешения, но ещё и захватив с собой по рассеянности дипломатические бумаги, которые ухитрился потерять. Его уволили с должности, а затем вообще исключили из списков министерства иностранных дел и лишили звания камергера. Но, похоже, что все служебные неприятности с лихвой окупались личным счастьем. Брак оказался очень удачным. Дети Тютчева очень быстро привязались к Эрнестине, «как будто у них никогда не было другой матери», – писал Тютчев родителям. Эрнестина с большой нежностью заботилась о трёх его дочерях, как и о своих родных детях (она родила мужу двух дочерей и сына). Кроме того, в Мюнхене, где они поселились в первое время, Тютчев, оставшийся без дипломатического содержания, жил на средства жены. Она заплатила и его долги. А это двадцать тысяч рублей, немалая по тем временам сумма. За три десятилетия их совместной жизни Тютчев написал Эрнестине полтысячи писем.
Уйдя со службы, он больше стал писать и стихов. И много переводил – прежде всего, немецких поэтов: Гёте, Шиллера, Гердера... Он первым познакомил русского читателя с творчеством Генриха Гейне, с которым его связывала и большая личная дружба. В одном из своих писем Гейне называет тютчевский дом в Мюнхене «прекрасным оазисом в великой пустыне жизни», а самого Тютчева – лучшим своим другом. К сожалению, как мы уже рассказывали в прошлой передаче, Тютчев нередко набрасывал свои стихи на случайных клочках бумаги, которые потом терялись. К своему поэтическому творчеству он относился очень небрежно и с публикациями не торопился. Более десяти лет он вообще не печатался. Сколько стихов Тютчева пропало за это время – с 1840–го до начала пятидесятых годов 19–го века, – одному Богу известно. Лишь после того, как поэт вернулся в Россию, когда подросли его дочери, и Эрнестина выучила русский язык, близкие стали собирать черновики и записывать стихи Тютчева под его диктовку.
На родину Фёдор Иванович Тютчев вернулся после более чем двадцатилетнего пребывания за границей в 1844 году. «Итак, опять увиделся я с вами, места немилые, хоть и родные», – пишет он. И скучает по Германии: «Я помню сердцу милый край...» Иван Аксаков, женатый на дочери Тютчева и ставший первым его биографом, объяснял это так – цитирую: «Любовь к русскому народу не выносила жизни с ним лицом к лицу... За границей, в германском или итальянском далеке, Россия представлялась Фёдору Ивановичу не в подробностях и частностях, а в своём общем значении... Подобно этому продолжал он смотреть на Россию и в России, не нуждаясь в более тесном соприкосновении с русской действительностью».
Проще говоря, речь идёт о теории и практике. В теории Тютчев был славянофилом и панславистом. Но «перелитые» в стихотворную форму панславистские идеи выглядели прямолинейно, дидактически, примитивно, и такие стихи поэта особой художественной ценности не представляют. Судите сами:
«Но есть ещё один приют державный,
Для правды есть один святой алтарь:
В твоей душе он, царь наш православный,
Наш благодушный, честный русский царь!»
Как резко контрастируют с этими зарифмованными лозунгами написанные в то же самое время глубокие и вошедшие в сокровищницу в русской поэзии строки:
«Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся, –
И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать...»
Лучшие стихи Тютчева последних лет – это, конечно же, стихи о любви. Вскоре после возвращения в Петербург Тютчеву удалось восстановиться на государственной службе. Он служил чиновником по особым поручениям, потом стал цензором. У него была репутация либерального цензора. Правда, сохранилось свидетельство, что, по крайней мере, одну книгу, хотя и пришедшую из столь любимой им Германии, Тютчев запретил. Это был «Манифест коммунистической партии» Маркса и Энгельса. «Манифест» пропустил лишь преемник Фёдора Ивановича на цензорском посту. Работой своей Тютчев тяготился. Он писал о «скопище безнаказанных кретинов», душивших свободную мысль. Куда больше его привлекала светская жизнь, балы, салоны. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде. «Тютчев – лев сезона», – писал Пётр Вяземский, рассказавший об успехах его острот, которые мгновенно расходились по аристократическому Петербургу. Тютчев блистал – и пользовался успехом у женщин. Когда его возраст подходил к пятидесяти годам, он влюбился в подругу своих дочерей от первого брака Елену Александровну Денисьеву. Дочери Тютчева воспитывались в Смольном институте, а Денисьева жила в Петербурге у тётки, инспектрисы института.
Когда об их отношениях стало известно в свете, разразился грандиозный скандал. Причём особенно болезненно он ударил не по Тютчеву, а по его юной возлюбленной. Перед ней навсегда закрылись двери аристократических домов, куда её раньше охотно приглашали. От неё отрёкся даже родной отец. Четырнадцать лет продолжался их роман. Денисьева, родившая Тютчеву троих детей, любила его страстно и самозабвенно. Драматические, даже трагические обстоятельства, сопутствовавшие их связи, наложили на психику Денисьевой – и так весьма экзальтированной особы – тяжёлый отпечаток: она стала очень вспыльчивой, мучила его, устраивала ему дикие сцены, превращая его жизнь в ад. Надо сказать, конечно, что и он был не подарок. Во всяком случае, с женой разводиться ради возлюбленной не собирался, хотя Денисьева это требовала. Молодость (Елена Денисьева была более чем на двадцать лет моложе Тютчева) и страстность его ослеплённой любовью подруги явно не могли соперничать с аристократизмом и силой характера Эрнестины. Та вела себя поразительно достойно. Одному из близких друзей она писала после смерти Денисьевой, которую Тютчев очень тяжело переживал: «Его скорбь для меня священна, какова бы ни была её причина».
Елена Денисьева умерла в 1864 году от чахотки. Тютчев на девять лет пережил свою «последнюю любовь» и своего «ангела», – так называл её в так называемом «Денисьевском цикле», составившем вершину его интимной лирики. Завершая эту статью, хочется процитировать не широко известное Тютчевское «О, как на склоне наших лет / Нежней мы любим и суеверней...», а другое его стихотворение, посвящённое Денисьевой, но написанное позже, накануне годовщины смерти его юной возлюбленной:
«Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня...
Тяжело мне, замирают ноги...
Друг мой милый, видишь ли меня?
Всё темней, темнее над землёю –
Улетел последний отблеск дня...
Вот тот мир, где жили мы с тобою.
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня...
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?»
