№6/1, 2010 - 3 июня 1933 года родился Андрей Яковлевич Сергеев - русский поэт, прозаик, переводчик
…Мой ближайший друг и крестный отец в писательстве, увы, покойный, - Андрей Сергеев. Он жил профессионально в русском языке. Я помню, как он мне читал выдержки, еще за десятилетия, ненаписанного. И я решил, что первый роман никогда не опубликую, не дав его на прочтение Андрею.
Он меня познакомил со своим учеником - Иосифом Бродским, о котором говорят много, а о том, что Андрей был единственным реальным учителем Бродского, молчат. Вы не можете себе представить, каков изначально был его культурный уровень. Мальчишка. После Ахматовой он попал к Андрею Сергееву. Андрей его учил технике и чувству языка. Об этом же никто сейчас не помнит...
А. Пятигорский, русский философ, востоковед, филолог, и писатель. Один из основателей Тартуско-московской семиотической школы. Фрагмент эссе «Главное - это разговор»:
И.Бродский:
...если для меня существовал какой-нибудь там высший или страшный суд в вопросах поэзии, то это было мнение Сергеева.
...Я, пожалуй, сказал бы, что мнение Сергеева о моих стишках мне всегда было важнее всего на свете. Для меня Сергеев не только переводчик. Он не столько переводит, сколько воссоздает для читателя англоязычную литературу средствами нашей языковой культуры. Потому что англоязычная и русская языковые культуры абсолютно полярны. Тем переводы, между прочим, и интересны. В этом их, если угодно, метафизическая сущность.
Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским
С Андреем Сергеевым я познакомился... в середине 50-х, когда впервые поднялся в «мансарду» Галки Андреевой. Стриженный ежиком, в очках, похожий на Тынянова и Тютчева вместе взятых, он произвел на меня сильное впечатление. Даже без очков он выглядел, как «очкарик». Андрей читал мне стихи — свои и чужие. Но потрясен я был его переводом «Баллады об уховертке» из Джойса. «Это повесть о гнусном жирном, о деянии подзаборном... И о том, как осмеян порок — нос между ног» и т.д. Для меня эти стихи явились еще одним толчком в направлении моих «Голосов». Я увидел, что можно писать, свободно сочетая образы — сдвигами. Я услышал эту шутовскую интонацию, главное, современную и своевременную для меня. Еще хотелось бы упомянуть: несмотря на то что Андрей Сергеев довольно рано стал печатать свои стихотворные переводы, эта баллада долго не могла попасть в печать, думаю, по своей особенной новизне и вольности.
Я не знал, что на мансарде к тому времени уже читали и заучивали обэриутов. Их приносил Леня Чертков из библиотеки, бисерным почерком записанных на обороте библиотечных требований. Я не знал, что Андрей Сергеев ходит к одиноко живущему Заболоцкому и приносит ему его ранние варианты, например, поэмы «Торжество земледелия», которые автор с удовольствием перечитывал, но тут же прятал в ящик стола и запирал на ключ. Но я чувствовал, что этот не по возрасту солидный крепыш обладает новой для меня информацией. И невольно испытывал к нему уважение. Вообще в этой группе все были ходячие самиздаты и декламировали на ходу, поскольку в Москве мы все тогда ходили по улицам и бульварам и читали стихи.
Генрих Сапгир. Неофициальная поэзия. Антология.
Переводчик Божией милостью
Переводчик Божией милостью, А.Сергеев открыл русскому читателю самые авангардные, самые тяжелые для перевода — и рискованные для репутации переводчика — страницы зарубежной поэзии. Английской, американской, ирландской, австралийской... Перевод “Баллады о Хухо О'Вьортткке” Джеймса Джойса, невероятно трудного для прочтения автора — подлинный шедевр, созданный Андреем Сергеевым и открывший новые языковые возможности адекватного перевода подобных сверхсложных текстов. Особо любимым автором Сергеева был Роберт Фрост. Ален Гинсберг, Робинсон, Сэндберг, Элиот, Дилан Томас, Джудит Райт... трудно перечислить имена всех англоязычных поэтов, которых он перевел на русский язык за сорок лет. Его переводы печатались во многих журналах; особенно часто — в “Иностранной литературе”. Были и многочисленные публикации в сборниках и альманахах, книги переводов — среди последних такие, как “Антология Спун-Ривер. Новый Спун-Ривер” Эдгара Ли Мастерса и “Камень” Томаса Стернса Элиота...
Переводы — не единственное, и даже не самое главное в творчестве Сергеева. Но, как он сам писал: “До опубликования своих стихов и прозы не мечтал дожить”. Первые публикации состоялись в 60 лет. И тогда пришли к Сергееву широкая известность и признание. Он дожил.
27 ноября 1998 года погиб, переходя улицу по дороге домой с литературного вечера, — был сбит джипом.
Поэзию и прозу А.Сергеева мы надеемся опубликовать в недалеком будущем, а сегодня насладимся его переводами.
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС
(1865-1939)
ТОТ, КТО МЕЧТАЛ О ВОЛШЕБНОЙ СТРАНЕ
Он медлил на базаре в Дромахере,
Считал себя в чужой стране родным,
Мечтал любить, пока земля за ним
Не запахнула каменные двери;
Но кто-то груду рыб невдалеке,
Как серебро, рассыпал на прилавке,
И те, задрав холодные головки,
Запели о нездешнем островке,
Где люди над расшитою волною
Под тканой сенью неподвижных крон
Любовью укрощают бег времен.
И он лишился счастья и покоя.
Он долго брел песками в Лиссаделле
И в грезах видел, как он заживет,
Добыв себе богаттво и почет,
Пока в могиле кости не истлели;
Но из случайной лужицы червяк
Пропел ему болотной серой глоткой,
Что где-то вдалеке на воле сладкой
От звонкого веселья пляшет всяк
Под золотом и серебром небесным;
Когда же вдруг наступит тишина,
В плодах лучатся солнце и луна.
Он понял, что мечтал о бесполезном.
Он думал у колодца в Сканавине,
Что ярость сердца на глумливый свет
Войдет в молву окрест на много лет,
Когда потонет плоть в земной пучине;
Но тут сорняк пропел ему о том,
Что станет с избранным его народом
Над ветхою волной, под небосводом,
Где золото разъято серебром
И тьма окутывает мир победно;
Пропел ему о том, какая ночь
Влюбленным может навсегда помочь.
И гнев его рассеялся бесследно.
Он спал под дымной кручей в Лугнаголле;
Казалось бы, теперь, в юдоли сна,
Когда земля взяла свое сполна,
Он мог забыть о бесприютной доле.
Но разве черви перестанут выть,
Вокруг костей его сплетая кольца,
Что Бог на небо возлагает пальцы,
Чтоб ласковым сиянием обвить
Танцоров над бездумною волною?
К чему мечты, пока Господень пыл
Счастливую любовь не опалил?
Он и в могиле не обрел покоя.
ЭДВИН АРЛИНГТОН РОБИНСОН
(1869-1935)
ВЕЧЕРИНКА МИСТЕРА ФЛАДА
Однажды ночью старый Ибен Флад
На полдороге между городком
И той забытой будкой на горе,
В которой был его последний дом,
Остановился, ибо не спешил,
И сам себе ответил на вопрос,
Что любопытных нет ни впереди,
Ни сзади, церемонно произнес:
– Ах, мистер Флад, опять на убыль год
Идет среди желтеющих дубрав;
"Пернатые в пути", – сказал поэт, –
Так выпьем за пернатых! – И, подняв
Наполненную в лавочке бутыль,
Он сам себе под круглою луной
С поклоном отвечал: – Ах, мистер Флад,
Ну, разве за пернатых, по одной.
В бесстрашных латах раненых надежд
Среди дороги горд и одинок
Он возвышался, как Роландов дух,
Вотще трубящий в молчаливый рог.
А снизу из темнеющих домов
Приветный, еле различимый хор
Былых друзей, ушедших навсегда,
Касался слуха и туманил взор.
Как мать свое уснувшее дитя,
С великим тщаньем, чтоб не разбудить,
Он опустил бутыль, держа в уме,
Что в жизни многое легко разбить;
Но, убедившись, что бутыль стоит
Потверже, чем иные на ногах,
Он отошел на несколько шагов
И гостя встретил словно бы в дверях.
– Ах, мистер Флад, пожалуйте ко мне,
Прошу! Давненько я не видел вас.
Который год уж минул с той поры,
Когда мы выпили в последний раз –
Он указал рукою на бутыль
И дружески привел себя назад,
И, соглашаясь, сипло прошептал:
– Ну как не выпить с вами, мистер Флад?
Благодарю, ни капли больше, сэр.
Итак, «мы пьем за старые года». –
Ни капли больше пить ему себя
Уговорить не стоило труда,
Поскольку, обнаружив над собой
Две полные луны, он вдруг запел,
И весь ночной серебряный пейзаж
Ему в ответ созвучно зазвенел:
– "За старые года..." Но, захрипев,
Он оборвал торжественный зачин
И сокрушенно осмотрел бутыль,
Вздохнул и оказался вновь один.
Не много проку двигаться вперед,
И повернуть назад уже нельзя –
Чужие люди жили в тех домах,
Где отжили старинные друзья.
РОБЕРТ ФРОСТ
(1874-1963)
БЕРЕЗЫ
Когда березы клонятся к земле
Среди других деревьев, темных, стройных,
Мне кажется, что их согнул мальчишка.
Но не мальчишка горбит их стволы,
А дождь зимой. Морозным ясным утром
Их веточки, покрытые глазурью,
Звенят под ветерком, и многоцветно
На них горит потрескавшийся лед.
К полудню солнце припекает их,
И вниз летят прозрачные скорлупки,
Что, разбивая наст, нагромождают
Такие горы битого стекла,
Как будто рухнул самый свод небесный.
Стволы под ношей ледяною никнут
И клонятся к земле. А раз согнувшись,
Березы никогда не распрямятся.
И много лет спустя мы набредаем
На их горбатые стволы с листвою,
Влачащейся безвольно по земле –
Как девушки, что, стоя на коленях,
Просушивают волосы на солнце...
Но я хотел сказать, – когда вмешалась
Сухая проза о дожде зимой, –
Что лучше бы березы гнул мальчишка,
Пастух, живущий слишком далеко
От города, чтобы играть в бейсбол.
Он сам себе выдумывает игры
И круглый год играет в них один.
Он обуздал отцовские березы,
На них раскачиваясь ежедневно,
И все они склонились перед ним.
Он овладел нелегкою наукой
На дерево взбираться до предела,
До самых верхних веток, сохраняя
Всё время равновесие – вот так же
Мы наполняем кружку до краев
И даже с верхом. Он держался крепко
За тонкую вершинку и, рванувшись,
Описывал со свистом полукруг
И достигал земли благополучно.
Я в детстве сам катался на березах,
И я мечтаю снова покататься.
Когда я устаю от размышлений
И жизнь мне кажется дремучим лесом,
Где я иду с горящими щеками,
А всё лицо покрыто паутиной
И плачет глаз, задетый острой веткой, –
Тогда мне хочется покинуть землю,
Чтоб, возвратившись, всё начать сначала.
Пусть не поймет судьба меня превратно
И не исполнит только половину
Желания. Мне надо вновь на землю.
Земля – вот место для моей любви, –
Не знаю, где бы мне любилось лучше.
И я хочу взбираться на березу
По черным веткам белого ствола
Всё выше к небу – до того предела,
Когда она меня опустит наземь.
Прекрасно уходить и возвращаться.
И вообще занятия бывают
Похуже, чем катанье на березах.
ДЖЕЙМС ДЖОЙС
(1882-1941)
БАЛЛАДА О ХУХО О'ВЬОРТТККЕ
(Злословие Хости по поводу грехопадения Хамфри Ирвикера)
Ты слыхал про Шалтай-Болтая,
О его злодеянии черном,,
О падении подзаборном
И о том, как наказан порок?.
(Припев) Наказан порок –
Нос между ног!
Он когда-то у нас коро-королевствовал,
А теперь – пинай его, как трухлявую репу, без жалости!
Пусть его по приказу Их Милости
Заса-садят в тюрьму Маунтджой!
(Припев) В тюрьму Маунтджой
Вожжой!
Он был па-па-папаша всех пакостных умыслов
С праздноцветными презервативами (в пользу бедных),
Бедным – летошный снег, больным – рыбий мех,
При любви в шалаше и церковной реформе!
(Припев) Церковной реформе,
В оранжевой форме!
Аррах, отчего же он сверзился?
Я клянусь тебе, фермер-молочничек,
Ты как бешеный бык из Кессидис –
Твое масло в твоих рогах!
(Припев) Его мало в его рогах!
В его врагах!
(Дважды) Да здравствуй, Хости, не хвастай, Хости, рубаху пора сменить,
Подхлестывай песню, Всем-Песням-Песню!
Балбаччо, балбуччо!
Мы жевали шинкованный шницель, жасминную жвачку, желтуху,
железо и желтый шкаф –
Так кормил мягкостелющий бизнесмен.
И не диво, что Всехобману! – наши парни прозвали его,
Когда он сыпал бисер в конторе –
(Припев) В которой
Играют воры.
Мы покончим с непременными апартаментами,
Мы сожжем на костре его дрянь, дребедень и дрязги.
И Кленси-шериф прикрывает контору халтуры,
Прокурор барабанит в дверь. (Припев) Барабанит в дверь
Пограбь нас теперь!
Злое счастье прибило к нашему острову
Пососудину вороватого викинга.
Будь проклят час, в который у нас
Появился его черно-бурый бот,
(Припев) Черно-бурый бот
У самых ворот.
– Откуда? – спросил Пулбег. – На полпенни хлебелого,
Донне-муа добычу, деньгу, гибель-голоду,
Фингал Мак Оскар Онизин Баржарс Бонифас –
Вот мой старый норвежливый прозвище,
И я сам при норважный треска!
(Припев) Норвежский верблюд
Из тресковых блюд!
Дальше, Хости, дальше же, черт тебя! Поносную Песню-Всем-Песням пой!
И побрызгав в пути на кустарники,
Или – если верить газетам – удравши из обезьянника,
Наш хвалебный хапуга Хамфари
У горничной взял ее,
(Припев) Он взял ее
Девственноё!
И не стыдно, безмозглый философер,
Бросаться на даму, как дикий зверь?
Даже в нашем зверинце допотопноем
Другого такого найти нелегко:
(Припев) Ирвикер и Ко
Стар, как Ноев ко...
Он подпрыгивал у памятника Веллингтотону,
Наш скакуннейший гиппопотамумунс,
А потом сел в онанизменный омнибус
И расстрелян был по суду:
(Припев) Дыра на заду,
Шесть лет в аду!
Ах, как жаль его бебе-дных сиротушек
И фра-фрау его достозаконную,
Все вокруг нее полнится слухами –
Слуховертки свисают с дерев,
(Припев) Хуховертки с дерев
Вопят, озверев:
Аноним! Моисей! Псевдодант! Шайкеспауэр!
Мы устроим концерт контрабандных ирландцев и массовый митинг, Отпоем пан-ехидно борца скандикнашего,
Похороним его скандебобером
Вместе с глухонемыми датчанами,
(Припев) С чертями, с датчанками
И их останками.
И вся королевская конница
Шарлатая-Болтая сторонится –
Пока не ослепли ни в Эйре, ни в пекле,
Чтоб Каина воскрешать!
ЧТОБ КАИНА ВОСКРЕШАТЬ!
ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ
(1888-1965)
ШЕПОТКИ БЕССМЕРТИЯ
О смерти Вебстер размышлял,
И прозревал костяк сквозь кожу;
Безгубая из-под земли
Его звала к себе на ложе.
Он замечал, что не зрачок,
А лютик смотрит из глазницы,
Что вожделеющая мысль
К телам безжизненным стремится.
Таким же был, наверно, Донн,
Добравшийся до откровенья,
Что нет замен вне бытия
Объятью и проникновенью,
Он знал, как стонет костный мозг,
Как кости бьются в лихорадке;
Лишенным плоти не дано
Соединенья и разрядки.
Милашка Гришкина глаза
Подводит, чтобы быть глазастей;
Ее привольный бюст – намек
На пневматические страсти.
В лесу залегший ягуар
Манит бегущую мартышку
При помощи кошачьих чар;
У Гришкиной же свой домишко;
Волнообразный ягуар
В чащобе душной и трясинной
Разит кошатиной слабей,
Чем крошка Гришкина в гостиной.
Прообразы живых существ
Вкруг прелестей ее роятся;
А мы к истлевшим ребрам льнем,
Чтоб с метафизикой обняться.
РОБЕРТ ГРЕЙВЗ
(1895-1985)
ВОЛШЕБНАЯ КАРТИНКА
Валялось где-то зеркальце,
Нашел мальчишка зеркальце,
Мальчишка глянул в зеркальце
И вдруг как закричит:
– Там злой противный карлик,
Лохматый грязный карлик,
Он рот разинул, карлик,
И на меня глядит!
Отец мальчишки был моряк,
С медалью на груди моряк,
Увидел зеркальце моряк
И тоже закричал:
– Ура? Да это Нельсон,
Не спорьте, это Нельсон,
Нет, право, это Нельсон,
Наш славный адмирал!
Тогда жена увидела,
У мужа вдруг увидела,
Предмет в руках увидела
И глянула в предмет.
Как закричит: – Ты разлюбил
Меня, проклятый, разлюбил,
Ты дрянь такую полюбил,
И вот ее портрет!
– Позволь, да это ж Нельсон,
Не видишь разве, Нельсон,
Ты видишь, юный Нельсон,
И вот медаль видна.
– Ты лжец! – жена кричала.
Ты лжешь! – жена кричала. –
Не лги! – жена кричала. –
Признайся, кто она?
А мимо ехал пастор,
На тощей кляче пастор,
Услышал, значит, пастор,
Что ссорится народ.
Глядит – стоит мальчишка,
Напуганный мальчишка,
Дрожит, кричит мальчишка
И в три ручья ревет.
Тут руку поднял пастор,
Призвал к молчанью пастор,
И спрашивает пастор:
– Что здесь произошло?
Мальчишка крикнул: – Карлик,
Противный злющий карлик,
Лохматый грязный карлик
Забрался под стекло!
Жена рыдает: – Разлюбил,
Отец, меня он разлюбил,
Он дрянь такую полюбил,
Смотрите, вот она!
Муж объясняет: – Нельсон,
Отец, ведь это Нельсон,
Смотрите сами – Нельсон,
Пускай не врет жена!
Тут пастор глянул в зеркальце,
Увидел что-то в зеркальце,
А что там было в зеркальце,
Не понял пастор сам.
И он сказал: – Я эту вещь,
Прекрасную, святую вещь,
Необъяснимейшую вещь
Возьму к себе во храм.
ДИЛАН ТОМАС
(1914-1953)
* * *
Особенно, когда октябрьский ветер
Мне в волосы запустит пятерню,
И солнце крабом, и земля в огне,
И крабом тень моя легла на берег, –
Под перекличку птичьих голосов
И кашель ворона на палках голых
По жилам сердце деловито гонит
Ямбическую кровь, лишаясь слов.
Вон женщины во весь шумливый рост
Идут по горизонту, как деревья,
Вон бегают по перелеску дети,
В движении похожие на звезд.
Я создаю тебя из гулких буков,
Из шелеста дубов, осенних чар,
Корней боярышника, хмурых гор,
В прибое создаю тебя из звуков.
Над парком беспокойный циферблат;
Часы толкуют время, славят утро
И флюгеру о направленьи ветра
Колючими словами говорят.
Я создаю тебя из дольних вздохов.
Трава пророчит: все, что я постиг,
Покроет мокрый изъязвленный снег.
Но ты вдали от злых вороньих криков.
Особенно, когда октябрьский ветер
(Я создаю тебя в канун зимы,
Когда гремят валлийские холмы)
Молотит кулаками репы берег,
Я создаю из бессердечных слов
Тебя – сердечных сердцу не хватило.
Химическая кровь мне полнит жилы.
На взморье среди птичьих голосов.
