№5/3, 2010 - 27 мая 2010 года – годовщина со дня кончины Андрея Кучаева, русского писателя
Алла Борисовна Боссарт (2.4.1949, Москва) — российский писатель и публицист, обозреватель «Новой газеты». Жена Игоря Иртеньева.
Автор книги прозы «Скрэббл» (М.: Время, 2005).
Член комитета «2008 Свободный выбор».
Алла Боссарт КЛЯТВА ГИППОТАМА
Во всем подъезде на личной приватизированной площади проживали только режиссер и Вера Борисовна. Ну режиссер – он человек отдельный, как и его квартира, c него какой спрос. А Вера – своя, такая же, как мы, и ей коммунальное старичье поначалу остро завидовало. Когда она просто ходила к ним в виде участкового врача, живя неизвестно где, а именно в такой же коммуналке на Трубной, - болящие жильцы ее обожали – не то слово. Небывалой нежности докторша, чистый ангел, ручки непременно мыла, улыбалась, как на зубной рекламе, а что два передних зубика чуток набекрень – так от этого только милее. И всегда – вот душенька: придет по одному вызову, а заглянет к каждому, весь клоповник обследует, давление обмерит, прослушает трубочкой, помнет сморщенные или жирные, у кого как, животы и каждому скажет что-нибудь приятное. «Пьете кефирчик-то на ночь, Прасковья Ивановна? Вот и молодец. У, Лия Давыдовна, это не пульс, это какой-то метроном! Не нашли еще невесту, Николай Петрович? На бульварчик бы вышли, такой мужчина, на коня верхом, а все бока мнете!» «Эх, Верочка Борисовна, - крутил ржавый от курева ус отставник Николай Петрович. – Мне б вас в невесты, ан не пойдете…»
А тут вдруг эта самая Верочка-ангел – оп, и переезжает к ним в дом, в отдельную трехкомнатную! Как же так? А вот так.
Обитал там богатый дед – в двух смежных один, как гвоздь. Только Вера Борисовна за ним и ухаживала: кормила, колола промедол и прочее, так как был дед, к большому сожалению, онкологический. Молодожены из третьей комнаты булки хлеба не принесут. И вот тихо-тихо этот заброшенный жилец, а точнее – как раз нежилец нанял четкую бабу-риелтера, приобрел с ее помощью малогабаритную двушку в Бутово и сплавил туда молодоженов, чему они очень обрадовались, не разжимая объятий. А комнату их – о, прекрасную, 20 метров с большими окнами во двор – быстренько приватизировал. Богатый, повторяю, был дед, со сбережениями и пониманием момента. Антиквар. А когда отстрадал свой срок, другими словами, умер, измученный популярной у старых мужчин опухолью простаты, можно сказать, на руках у Верочки, бессонно дежурившей у деда последние дни, - налетели мухами родственнички, давай искать завещание. А завещание у нотариуса-мухомора. И как в английском фильме, мухомор рассадил их всех, сволочей этих никому неведомых, на стулья и диваны и Вере Борисовне велел тоже остаться, хотя та ни в какую не хотела, поскольку чужая. И зачитал, что все как есть – квартиру на Сретенке, и коллекцию, и дачу в Красково, и что в Сбербанке на валютном счету общей суммой двести девяносто восемь тысяч пятьсот тридцать две у.е. прописью – завещано Мурзиной Вере Борисовне, участковому врачу-терапевту. А сволочам – хрен с маслом.
Как Верочку тогда не растерзали на месте – даже непонятно. Рыпнулись было судиться, но в суде и слушать не стали: завещание есть? Есть. Подлинное? Подлинней не бывает. Ну и все.
Вера Борисовна сперва вообще отказывалась входить в свои неоспоримые права наследования. Плакала: не поверят, будут говорить - нарочно деда охмуряла… И как в воду, кстати, глядела. Такие идиотские гадости всей сворой придумывали, что ангел Верочка чуть ли не жила с дедом половой жизнью, через что он и опухоль свою заработал.
Так бы и осталась распухшая от слез Вера Мурзина на своей Трубной при семистах рублях зарплаты и первокласснике Борьке, любимом сыночке-безотцовщине. Но тут явился некто Яша: «Та-ак, - отметил этот Яша, полюбовавшись общим состоянием дел. – Картина крепостного гения «Девочка с комплексами». Будем бороться и побеждать». Сгреб неполное семейство в охапку и перевез на Сретенку, в волшебное, с неба упавшее жилье.
Возникает вопрос: кто есть сей Яша? Близкий мужчина, жених, может быть, родственник ангела Верочки? Отнюдь. Этот нетривиальный персонаж, если небрежно и как бы со стороны, - в общем-то, просто-напросто Верочкин друг, товарищ и брат (фигурально, конечно, говоря). Но это если небрежно и со стороны. Вникая же в суть вещей по-метростроевски глубоко и досконально, я скажу так. Яша и Верочка – уникальный симбиоз, некая биологическая система, вроде близнецов. Их связь, поверхностно именуемая дружбой, зародилась тридцать пять лет назад, когда они с интервалом в полтора месяца родились на одной лестничной клетке. То есть родились они, конечно, в роддоме. Но жили (в комплекте с родителями) через стенку. Потом Верочкина мама сгинула, оставив опереточную записку. А еще через несколько лет Яшин папа-шофер разбился всмятку в пьяном виде.
Вера легко могла стать профурсеткой, как ее мамаша, но не стала, потому что папа Боря обожал ее больше всего на свете, и даже не женился по этой причине вторично. Умненькая малышка понимала, какую ответственность накладывает на нее папина любовь, и очень ради него старалась. Некоторые называют это нравственным законом внутри нас, и, скорее всего, правы, хотя тоже ведь непонятно, откуда он берется. А Яшку миновала судьба хулигана и малолетнего преступника только по одной причине – феноменально, как-то даже не по-человечески был ленив. Вроде кастрированного кота.
В этой связи он не рассматривал «Мурзилку» с ее зубками набекрень и печальными, словно у таксы, глазами как девочку. Верочка являлась для него тем, что ленивый ценит пуще всего: привычкой. То есть, как сказал А.С. Пушкин, заменой счастию. Впрочем, если по любому поводу ссылаться на Пушкина, можно вообще ничего не делать для приобретения личного опыта и попасть, наконец, впросак. Что же касается конкретно привычки, то и без Пушкина нетрудно сообразить: чем сильнее власть этой самой замены, тем невыносимее отказ от нее, или, как выражаются в быту, – завязка. Взять элементарное курение или то же пьянство, не говоря о чем покруче. У завязавших наступает абстинентный синдром, но это не обязательно запоминать, потому что всем известно другое понятное и хорошее слово – ломка.
В медицинский он потащился от нечего делать и за компанию, ибо никаких ровным счетом пристрастий у него в жизни не было, если не считать заглатывания приключенческой литературы в положении лежа.
Учеба Якова являла собой бессрочный академический отпуск. Отчислили его с четвертого курса аккурат под осенний призыв. Службу Яша отбывал фельдшером.
Часть располагалась в глухом сибирском гарнизоне, и «фершала» как единственного носителя тайного Знания в радиусе многих верст посещали крепкие проспиртованные местные жители, в основном, уходящая натура. Для этих Яков (будучи в ответе за нищую солдатскую аптеку) держал две литровые банки – одну с белым, другую с красным порошком. На одной имелась наклейка «Меlius», на другой – «Kirpichius». Что интересно, - помогало. Однажды излеченная им от кишечных тягот бабка (мелиус после еды плюс клизма натощак) приволокла внучку с аналогичными жалобами. Внучка при всей дремучести была дивно хороша со своими прозрачными глазами и молочной северной кожей. Но вот беда: прекрасная высокая грудь вздымалась над таким же высоким животом. На все вопросы внучка отвечала уклончиво: «Без понятия». Получалось, что забеременела дева ни с того, ни с сего.
В разгар лета, как раз под дембель, дурында родила. Погода стояла до того роскошная, что Яша поленился так уж срочно рвать когти в Москву к своим привычкам и малоинтересным поискам работы, а решил пожить у бабки и млечной Шуры до осени. И до того там, в смолистых волнах дней и жарких перинах ночей расслабился, что к осени Шурка вновь залетела – и на этот раз очень даже с понятием и конкретно.
Ангел Вера писала – приезжай, чмо, чего-нибудь придумаем. Мать же в письменном виде категорически легла костьми с глупыми словами «только через мой труп». А Яша, как его предок Обломов, молча распадался на атомы от тоски, ибо пустота дышала ему в лицо холодом и абсурдом – как в былые времена холодильник к возвращению матери-проводницы из рейса. Ко вторым родам дурная Шура совсем обессмыслилась, валандалась по дому голая, с обвислым животом и грудями, из которых без толку сочилось густое молоко, и кабы не бабка с Яшей, дети, несомненно, померли бы с голоду или захлебнулись в бочке с огурцами.
В отчаянии он еще цеплялся, устроился в леспромхозе шофером, читал, что попадется под руку, вплоть до обрывков газет в сортире. Но вопреки тезису художника Ярошенко, что всюду, мол, жизнь, – от жизни сносило все дальше: типа аттракциона, где надо удержаться в центре вращающегося круга, но никто не может, и даже самые упорные вылетают вон, на мягкие маты, с хохотом и визгом. Называется эффект - «центробежная сила». В отличие от центростремительной, каковая несла Яшу к естественному центру его судьбы и привычек – к Верочке Мурзиной.
Спасение, как часто бывает в отчизне, пришло из острога.
Талой весенней ночью, когда глина всасывала сапоги по край голенища, в окошко стукнули. В подштанниках и ватнике Яша вышел на крыльцо. Лицо гостя (в таком же ватнике) освещалось папироской. Даже при этом мелком свете не возникало особых сомнений: парень – из тех парней, что вряд ли слыхали про нравственный закон хоть внутри, хоть снаружи; слово же «перо» используется ими лишь в одном значении – выразительном, но опасном.
- Ну не сука? – дружески спросил парень, сплюнув. – Колюня, значить, баланду хават, а эта уж с кобелем трется. Ну, давай, козел, зови в хату мужика-то законного. Бум разбираться.
И Колюня ухмыльнулся, блеснув стальными зубами.
Шурка, как была, голозадая, кинулась мужику на грудь, голося дико и вольно. «Ой не убивай Колечка голубь обоя твои одним разом повылазили чисто котятки шофер с лесхозу угол снимат бабка пустила знать не знаю любый мой кровиночка вороти-и-ился-а-а!!!»
И едва забрезжило – Яшку шуганули как бродячего пса. Не дали даже проститься с детишками, к которым за два-то без малого года пусть и без особой любви, но как-никак по-человечески привязался. Вот, кстати, пример привычки, которая никого не осчастливила.
Вера маялась. Даже папе не приходило в мудрую седую голову рассовывать по обувным коробкам ее любимые конфеты «Клубника со сливками», чтобы наткнуться на них с нечаянной радостью. Кого она могла теперь обнаружить под утро спящим на кухне с запиской, пришпиленной к грязной майке: «Великая Мурзила, мы, жильцы первых этажей, выражаем гневный протест против открытых окон, которые провоцируют отбросы общества лазить в них и в мучениях засыпать на полу среди тараканов. Пиво в хол-ке». И кому пожаловаться на Кирилла, который напоминает ей, что следует запастись презервативами? И разве Кирилл станет ловить среди ночи поливалку, чтоб покататься по Москве? И не дико ли, с точки зрения Кирилла, приехать без билета на Ленинградский вокзал, чтобы утром выйти вдруг в Питере и забуриться на какой-то чердак, где смешные люди в тельняшках называют тебя сестренкой и, обливаясь водкой, читают пронзительные стихи об «Икарушке»? И назовет ли вообще тебя твой Кирилл Мурзилкой, Мурой или Мурзоном?
В отчаянной попытке заткнуть брешь Мура, однако, кидается в объятия к этому Кириллу – шикарные зубы, комсомольский подбородок с шикарной ямочкой, приглашение от американского университета с курсом лекций по социологии…
Нет такой науки, Мурзон! И Кирилла никакого нет. Ничего этого нету, кроме известной тебе (как медику) абстиненции, она же ломка!
Есть, правда, еще кое-что. Вернее, уже кое-кто. Небольшая рыбка с человеческим лицом и пальчиками, общим числом – двадцать.
И ровно в тот день и даже час, когда Яша, подставив мартовскому солнцу лицо с нехарактерной для московской толпы улыбкой, шагал по перрону Казанского вокзала, - Вера, замужняя и беременная женщина, ревмя ревела в горестных объятиях папы Бори возле таможенного контроля в Шереметьево. Кирилл, невольный муж и специалист по девиантному поведению, нервно ее поторапливал.
- Ты ведь приедешь, правда, папочка? – плакала Вера, и отец, похожий на старого-старого верблюда, осторожно трогал губами ее макушку, глаза, пальцы – точно, как в тот день, когда привез из роддома. – И потом ребенок… он ведь зато сразу родится гражданином Америки…
- Конечно, милая, это большое дело…
А кто, собственно, сказал, что ангелы не легкомысленны?
- Чего поведение? – Яша сморщился, как от паленой водки.
- Девиантное, если не ошибаюсь, – дядя Боря смущенно кашлянул. - Отклоняющееся. От нормы.
- Это у нее, дуры, отклоняющееся поведение от нормы!
- Не обижайся, Янчик, но если бы ты был здесь…
- Ладно, дядя Боря, знаю, все я знаю. С нормой у нас реально напряженка. Это точно. Именно поэтому она вернется, вот увидите.
После отъезда Веры дядя Боря как-то съежился и словно запылился. Работать не мог, все больше спал. Питался сосисками. Старческая депрессия, от снотворных, - говорили врачи. - Надо бы лечь в клинику, пройти хороший курс… «Курс? – усмехался осиротевший дядя Боря. – У меня один курс – на Митинское…» Все гладил, дрожащими пальцами разглаживал, пока не истер до дыр красивое приглашение с тисненым штампом. Яша почти переселился к нему. Не всякому известно, как засасывает по колено, и по горло, и с головой черное бездорожье тоски, если нет поблизости живой души. Яша этой слякоти наглотался досыта. Вообще, чтобы знать и учитывать некоторые закономерности живой природы, – не обязательно давать клятву Гиппократа.
Иногда посреди ночи старик входил к нему, присаживался на краешек дивана и тихонько спрашивал: «Ты, правда, думаешь, что вернется?» И Яша отвечал во сне: «Уверен».
Верочка звонила почти ежедневно. После этих звонков дядя Боря беззвучно плакал. «Знаешь, Янчик, у меня такое чувство… Она не говорит, но я кожей чувствую – ей плохо. А у меня сил нет даже в магазин сходить. Какая уж там Америка…» И снова глотал таблетки, и спал плохим тяжелым сном сутки напролет.
У Яши тоже было такое чувство. Вернее – он просто знал. Знал так же точно, как если бы Верка крикнула ему из-за океана: «Атас!» Письма Мурзилки становились все короче, суше, безрадостней. «На западном фронте без перемен. Я по-прежнему в сиделках. Америкашки без комплексов, чуть одряхлел родитель – сдают в богадельню, только так. Старцы вовсю романят, даже иногда женятся. А я таскаю горшки. Экзамен на врача очень сложный, проблема с языком. У Борьки совершенно папины уши. В смысле – дедушкины. Очень скучаю».
- Вы утверждал, - сказала надменная девка в посольстве, - что едете к близкому другу. Чем можете доказывать вашу дружбу?
Этого Яша не ожидал. Он вообще не любил кому-то что-то доказывать, тем более западло трясти масонским братством с Мурзилкой – перед посольской дурой.
Но – скрипнул зубами и назавтра притащил пачку писем. Девица, по-ментовски посматривая на него, перебрала своим поганым маникюром всю пачку.
- Почему адрес переменялся?
- Когда переменялся? – не понял Яша.
- Близкий друг, так вы говорил? Ваш друг переменял жительство в другой район – как это… тручобы?
- Трущобы?
- О’кей, трушобы. Вы не знал? Вы не так близкий друг.
- Занимайтесь своим делом, мисс! – огрызнулся Яшка. – Меня есть кому воспитывать. Мы, слава богу, своих родителей на шею государству не сажаем!
- Боюсь, вас нет кому воспитывать!
Американская товарищ вернула почту и неожиданно широко улыбнулась:
- Это хорошо, что твой борода есть такой… дикий. Будешь в тручобах свойский.
До 208-й улицы доехал на метро, там взял такси. Квартал, где жила Вера, нашли с трудом. «Мамочка, - сказал таксист из Одессы, - по России соскучился?» Да-а… Такого Яша не видал даже у себя в Перово. Черные брандмауэры с выломанными пожарными лестницами. Помойные баки посреди узкой улицы. Зловонные лужи. Разбитые стекла в обглоданных до дранки домах, сорванные с петель двери, возле грязных подъездов – старики и кошмарные старухи на колченогих стульях. Преступного вида смуглые дети копошатся в мусоре.
- Извиняюсь, мамочка, за любопытство… Или планируете кого замочить? Так мне спешить некуда.
- Езжай, командир. Спасибо. Я мирный. Хотя замочить кой-кого тут не помешало бы…
В этот миг из раздолбанного парадного вышла Вера – в халате, шлепанцах, прозрачной косынке поверх бигудей. В клапане на груди, вроде кенгуриного кармана с прорезями, сидел, свесив голые ножки и голову, щекастый человечек. Легко зашагала, размахивая по обыкновению руками, старательно обходя лужи, здороваясь со старичьем, весело что-то крича чумазым малолеткам. Почти поравнявшись с такси, остановилась, поправила сползшего набок Борьку. «Смотри, Бобик, машинка…» - сказала удивленно: машинка, видать, была тут редкостью. Бобик дремал. Яша хлопнул дверцей. Перед отъездом он побрился, и Вера его не узнала. Тощий парень с рюкзаком натянул панаму малышу на нос и сказал человеческим голосом: «Эй, гражданин! Не спи, замерзнешь!»
…Большой ученый бросил Веру через пару месяцев после рождения нового гражданина США. «Дарлинг, к сожалению, ты не выдержала испытания и оказалась ненадежным другом. Как жить с человеком, который плюет на твою работу и даже не может позаботиться о нормальных условиях для нее? Перевелся в Торонтский университет. Приезжать не надо». Вместе с этой выдающейся запиской специалист по девиантному поведению заботливо оставил на видном месте два билета на бродвейский мюзикл «Отверженные» и огромный счет за приличную квартиру на берегу океана. На адвокатов денег, разумеется, не было. Как и на дорогу до Москвы.
Яша находит приятеля-таксиста. С мстительной радостью от победы вольного интеллекта порто-франко над сном законопослушного разума одесский лихач по чужим документам пристраивает москвича в свою хитрожопую мафию «желтых королей». Яша ишачит круглыми сутками, гоняя по Нью-Йорку, как по сибирским трактам. Когда до окончания визы остается два дня, Яша кладет в заветную коробку из-под печенья заключительную недельную норму – триста баксов. Еще на триста – прощальный подарок коллег-биндюжников – Яша ведет Мурзилку в «Тати» и одевает ее, как человека – дешево, сердито и ловко, вплоть до трусов.
В последнюю душную нью-йоркскую ночь, взрыхляемую бесполезными лопастями вентилятора с помойки, ангел Верочка тихо заходит за ширму в Яшин закут. Голый, тощий, измочаленный Яша без задних ног храпит на полу, на матрасе, в позе бегуна, сбив простыни. Мура пристраивается рядом, невесомо целует товарища по оружию в затылок, вдыхает запах его ночного пота и засыпает. Так спят они до самого утра. Утром озадаченный Яков некоторое время смотрит на Веру, отчего та просыпается. «Ну чего ты приперлась, горе мое… - зевает «желтый король». – Баня же!»
Дедушка, увидев великолепного внучищу с фамильными ушами, не снес, как выразился все тот же Пушкин, восхищенья... На похоронах Вера и Яша стояли странно похожие, иссера-бледные, держась за руки, как сообщающиеся сосуды. Боль и беды равномерно распределялись по их организмам. На поминках после первой же рюмки Яшу скрючила незнакомая опоясывающая резь. Жилистая тетка со «Скорой» сказала, едва ткнув многоопытными пальцами под ребра: «Крайнее истощение плюс, как минимум, язва. Уходили паренька. В машину, быстро».
Санитаркой в реанимацию Верочку оформили в секунду и с восторгом, только что ручки не целовали. Об одном молила заведующая шепотом: диплом, диплом никому не показывайте, а то дадут нам по шапке!
Первые дни, пока колбасило особенно сильно, Мурзилка была на атасе неотлучно, дремала на стуле рядом с койкой, для Борьки же испросила разрешения спать в ординаторской.
Тем временем вернулась из рейса мама дальнего следования, твердо стоящая на земле обеими большими ногами, да, пожалуй, и руками. Оценила ситуацию, завалила сына апельсинами – на больничном белье они выглядели эффектно, как в знаменитом кадре из «Убийства в Восточном экспрессе». И, куя, пока горячо, приступила к решению квартирного вопроса. Как раз отмечали «девятины»: никого посторонних, она и Верочка – не до гостей. «Совсем без денег, а, Верунь? Сколько нужно – не стесняйся, люди свои. На первое-то время?» Вера прикинула – примерно как Шура Балаганов: «Бобке на зиму чего-нибудь… Рублей восемьсот?» Добрая Галя вытерла пальцем слезу.
- Ты ж моя птица! Восемьсот рублей! Вот послушай, я тебе – как мать, плохо не посоветую. Ты квартиру-то продай. И купи подешевле. И будет у тебя чистого навару тысяч пять, а то и все десять. Да не рублей, дурочка, а долярей. - И осторожно, чтоб не спугнуть птицу, добавила ласково: - Я бы и купила... Мы ж соседи, все равно как родственники, должны помогать друг дружке. Только ты уж меня не грабь, люди мы небогатые – тыщ пятнадцать дам. Еще ведь ремонт делать… И это… Яшке-то пока не говори, больно он у нас нервный.
Всех делов стенку пробить – кого и когда на Руси это пугало?
Выйдя из больницы, Яша застал родительницу в фиесте ремонта. «Ну ты, мать, деловая… В Америке цены бы не было!» Треснул изо всех сил новой дверью и ринулся на Трубную, где в окружении трех славных семейств скромно осваивалась на своих шестнадцати квадратах Мура. С чистым наваром в четыреста, извиняюсь за омерзительное выражение, «долярей».
Потом, как мы знаем, на святую Верочку за ее святость повалились подарки судьбы. Новые соседи позавидовали-позавидовали, да и простили. Тем более, докторша, рожденная для взаимопомощи и повсеместного гуманизма, всегда теперь под рукой. Днем и, что особенно ценно, ночью.
- А где, собственно, Вера Борисовна? И кто вы, собственно, такой? – старушка в шелковых пижамных штанах сверлит Яшу младенческими глазками.
- Ночной сторож. Вера Борисовна спит.
- Что значит спит! У моего мужа приступ жабы! Она же клятву давала! Гиппотама!
Крыть нечем, и Яша, хоть и не успевший дать эту страшную клятву, сам идет разбираться с жабой.
Алкоголик Кособукин дед Матвей занимает у Яши до пенсии без отдачи. Режиссер с третьего этажа приглашает выпить. Инвалид по психиатрии пожилая Нинка-певица караулит Яшу во дворе и исполняет для него шлягеры семидесятых, за что он гладит ее по голове и велит идти домой. Нинка слушается беспрекословно.
Однажды в час вечернего уюта, когда Вера делала с Борщом уроки, а Яков консультировал по телефону клиента – компьютерного «чайника», в дверь позвонили. «Открою!» - он с облегчением прервал мучительное собеседование. На пороге предстал моложавый господин с тяжелой челюстью, словно созданной для хорошего, добротного апперкота. Фотографии Кирилла Яша видел, социолог мало изменился. Немедленно вспомнился ночной зек Колюня. «Как похожи, - подумал Яков. И даже спросил: - У вас нет брата Коли?» Кирилл с улыбкой развел руками: «Прошу прощения, я хотел бы видеть Веру…» Яша шагнул на площадку и прикрыл за собой дверь. «Веру? Не думаю, что это удачная мысль. Но вы не представляете, Кирилл, как лично я вам рад. А вот прощение, увы, не состоится». В удар по соблазнительной челюсти Яша вложил все сложные чувства, накопившиеся за десять лет. Деревенское бездорожье, вонючие сени, саблезубый Колюня, идиотка Шура, неведомая сибирская дочка, убогая халупа в Бронксе, штопаное белье, вентиляторы, телевизоры и матрасы с помоек, Гарлем, откуда едва выбрался живым, оставив шайке черных чуваков при перьях всю выручку, беззвучные слезы дяди Бори и его смерть, мать, гребущая под себя, как экскаватор, судна, богадельня, Нинка-певица, мелиус, кирпичиус…
- Кто там, Янчик?
- Опрос населения. Хватает ли нам зарплаты.
Изредка Яша приводит девушек. Рано утром девушка уходит навсегда, так и не поняв толком, кто тут кем кому приходится. «Что, Борщ, понравилась тебе моя знакомая?» - «Вот еще! – Бобка скашивает глаза к носу и далеко высовывает язык, как бы его сейчас вырвет. – Дура». «Ну… В общем…» - Яша не спорит.
Верочка никогда никого не приводит, изматывается со своим милосердием, как марафонец. А к режиссеру на один этаж ей и самой подняться нетрудно. Мужик он неплохой, можно даже сказать – хороший. Только иногда уж больно достает совестью. Лежит, гладя ее ступню своей, курит и причитает: как Яшке в глаза посмотрю, как пить с ним буду…
Не объяснять же всего чужому человеку – да и кто поверит? Разве что какая-нибудь феминистка или те же отклоняющиеся митьки.
Приложение. Стих об Икарушке.
По небу полуночи парень летел.
Он крылья приделал себе и летел.
Он к солнцу подняться, дурилка, хотел.
И для тренировки ночью летел.
А звезды сверкают, и в небе тепло.
Напрасно товарищ покинул седло.
Напрасно хохочет, разинув ебло.
…Внизу под луной серебрится село.
Все выше, и выше, и выше Икар
Резвился – не парился и не икал,
Подальше держался, однако, от скал.
Но лучше б Икарушка в поле скакал!
Вот Солнце выходит навстречу Земле,
И трактор поехал по рыхлой земле,
И жарко Икарушке, словно в котле…
Чего не сиделось дурилке в седле!
Скажи мне, Украйна, не в этой ли ржи
Полевки, жучки, и ужи, и ежи
Шуршат, и копаются в почве кроты,
Чтоб не навернуться с большой высоты?
С какого ты перся туда бодуна?
Закрылки трещат, и дымится спина…
Две ножки торчат. Космонавту хана.
И тихо шепнула страна: «Оба-на…»
