№3/2, 2012 - Вернисаж
Владимир Алейников
«Изопоэзия ВА»
Графика, чтение. Арт-галерея «Борей». СПб, 21.02.12
21 февраля - 3 марта 2012 в С.-Петербурге в залах Арт-галереи «Борей» проходила выставка живописных и графических работ Владимира Алейникова, поэта и художника - ИЗОПОЭЗИЯ ВА
 Владимир Дмитриевич АЛЕЙНИКОВ
русский поэт, писатель, художник, родился в 1946 году в Перми. Вырос на Украине, в Кривом Роге. Окончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ. Работал в археологических экспедициях, в школе, в газете. Основатель и лидер легендарного литературного содружества СМОГ. Начиная с 1965 года, стихи публиковались на Западе. При советской власти на родине не издавался. Более четверти века тексты его широко распространялись в самиздате. В восьмидесятых годах был известен как переводчик поэзии народов СССР. Издаваться на родине стал в период перестройки. Автор многих книг стихов и прозы – воспоминаний об ушедшей эпохе и своих современниках. Лауреат премии Андрея Белого. Член ПЕН-клуба. Множество работ Алейникова, живопись и графика, находится в частных собраниях и в музеях в России и за рубежом. Периодически проходят его персональные выставки. С 1991 года он живёт в Коктебеле и Москве.
Василий РАКИТИН, искусствовед, Париж - Москва
О Владимире Алейникове давно и совсем не случайно говорят, что он - лучший художник среди литераторов и лучший поэт среди художников. Этот тезис вполне может вырасти в статью и даже книгу, лирическую и драматичную, насыщенную выразительными деталями, сквозь которые ощутимо дыхание эпохи. Один из самых значительных героев нашего андеграунда, Поэт, чьи стихи не печатали, но они обретали признание в самиздате, основатель и лидер содружества СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев - Смелость, Мысль,
Образ, Глубина), человек непростой судьбы. Книги его стихов стали выходить лишь в годы свободного книгопечатания в начале горбачевской Перестройки.
Всю жизнь Алейников не только пишет, но и рисует Он дружил со многими яркими художниками - бедными богемными рыцарями другого искусства и сам принадлежит к этой уникальной, не имеющей аналогов творческой плеяде.
Работы Алейникова разбросаны по всему миру Для него рисовать и писать внутренняя потребность. Непосредственность и романтизм родили образы таинственные и экспрессивные. В них есть притягательность и энергия. Это мир своеобразный и поэтичный. Я бы назвал его ИЗОПОЭЗИЕЙ ВА.
Михаил СОКОЛОВ, доктор искусствоведения
* * *
Поэты и писатели любят рисовать, - это аксиома. Пушкин рисовал в том же ритме, что и писал, с абрисами форм, органично вырастающих из почерка, а Достоевский покрывал поля рукописей готическими узорами, вторящими его историософским медитациям. Впрочем, за «скрипку Энгра» (если суммарно обозначить так все то творчество, что выходит за пределы простого быта) берутся в какие-то моменты жизни и все люди, в том числе и отнюдь не принадлежащие к интеллигентскому сословию. Ребенок тянется к карандашу всегда, а взрослый - в какие-то значимые минуты, когда хочется передохнуть и в то же время запечатлеть что-то глубоко прочувствованное, но несказанное. Может быть, человек создан для рисования, как для более универсальной пиктографической речи, только у большинства людей эти письмена забыты и затиснуты в подсознание. Но стоит чуть потянуться, расправиться,- и они всплывают вновь.
Поэзия Володи Алейникова практически непрерывна. Кажется, что он и во сне исписывает черновики с тем, чтобы наяву их перебелять. Столь же непрерывна его графика и живопись. Или графикоживопись (два этих вида искусства постоянно у него взаимопроницают и взаимопересекаются, как было и У футуристов). Ничего специально не сочиняется, слагаясь в сюжеты. Сюжетов нет - есть всего лишь несколько, совсем немного исходных мотивов, которые ведут свои параллельные партии. Букет цветов, какой-нибудь незамысловатый натюрморт, очерк прекрасной знакомки, а если пейзаж, то чаще всего в биоморфном сочетании с человеческими фигурами... Чтобы перечислить все. что Алейникову интересно рисовать, хватит пальцев одной руки. Столь же внешне с кудна иконография Модильяни или Моранди: одни девицы и приятели либо
пустые бутылки. Но из сюжетной простоты рождается тот эстетический микрокосм, где есть все, что делает произведение самодостаточным как организм, отделившийся от авторской первоосновы и живущий своей загадочной жизнью. Учился он не столько у каких-то определенных педагогов, сколько у истории искусства, ведь высшее образование у него не литературное, а искусствоведческое. Он жадно черпал то немногое, что в годы застойной оттепели можно было из модернизма почерпнуть, даже не столько взирая на произведения мастеров, ставших для него путеводными, сколько издали угадывая их образы, спрятанные в запасниках и частных собраниях. Наиболее родственными ему явно оказались те из русских футуристов, что были наименее механистичны и максимально природны, погружены в вечный процесс органических метаморфоз материи. Мы имеем в виду Ларионова и Филонова.
При этом он всегда дедраматизировал своих живописных наставников (как дедраматизируется в его поэзии Хлебников), игнорируя темные бездны и заполняя образовавшуюся пустоту мажорными, почти импрессионистическими тонами.
Ноктюрны всегда претворяются у него в рассветные альбы, «белые песни», лишь слегка тронутые легкой меланхолией. Это футуризм, но футуризм консервативный, обращенный вспять, к искусству символистов, еще наивно веривших в то, что именно красота спасет мир без необходимости радикального демонтажа последнего.
Из старших современников ему был особенно близок Фонвизин, мастер вольного акварельного мазка,- и я помню, как обрадовались они при встрече друг другу, когда старый «маковчанин» тут же решил нарисовать Володин портрет. Среди же художников тогдашнего молодого поколения сразу вспоминаются Анатолий Зверев и Игорь Ворошилов. Оба они были ближайшими друзьями Алейникова, оказавшими на него огромное влияние своей темпераментной колористикой. Той колористикой, что переходила у Зверева в неистовый ташизм, оргиастическую «живопись пятнами». Однако и в этих влияниях у нашего коктебельца (сейчас Алейникова хочется называть именно по месту жительства, настолько он к нему прочно прирос) верх брала некая золотая середина. Ведь его образы, при всей их свободе, нисколько не оргиастичны, но скорее раздумчиво- кабинетны. Раздумчивы словно воспоминание, которое уже достаточно поостыло для того, чтобы расправить его и бережно поместить в гербарий.
Эти живописные мемории крайне подвижны. Форма то почти растворяется в палевых размытых тональностях или в дробном мазке, то вновь прошивается крепкими «пиктографическими» линиями. Письмо никогда не обрывается, но так ли уж важно, словесное это или изобразительное письмо? Ведь, согласно Горацию, «поэзия как живопись», - так что стоит их, хотя бы условно разлучать? Можно было бы пожелать, чтобы Алейников никогда не оставлял свою «скрипку Энгра», но, наверное, это излишне. Он и так, совершенно очевидно, не может без нее обойтись.
Андрей БИТОВ
* * *
Несвоевременность (не путать с несовременностью!) - признак большого поэта. Поэтому его - либо убить, либо замолчать. Как-нибудь сделать вид, что его нету. Это вполне биологическая функция общества. То есть происходит автоматически, без зазрения совести. Причина этого проста: мы не хотим отражаться в реальности и не хотим помнить. Сатиру мы любим, потому что в ней легко смеяться не над собой. Поэзию мы не любим точно так, как не любим природу и детей: слишком ответственно. Нам некогда. Некогда чувствовать, некогда помнить. Нам неудобно за самих себя, и тогда мы делаем вид, что нам скучно.
Владимир Алейников - великий русский поэт, более сорока восьми лет неустанно пашущий на ниве отечественного слова. Слава мира запечатлена в его стихах с такой силой, что нам легче всего отказать ему в той славе, которую раздаём сами, - в мирской.
Несуетность — признак большой работы. Её тоже удобно не замечать, чтобы не сравнивать со своей.
Пришла пора издать В. Алейникова так, чтобы всякий взявший книгу в руки заподозрил, кто это. Я вижу том, в жанре «Библиотеки поэта», с предисловием, раскрывающим масштаб и уникальность его творчества, с академическим комментарием, изданный не как сумма текстов, а как единая большая книга, представляющая собою художественную ценность сама по себе. Эта книга должна попасть по адресу - в руки подлинного читателя.
Алейников - это не человек, не тело, не член общества - это облако. Облако поэзии. Надо поймать его в переплёт.
Я счёл бы для себя честью написать о нём для этой книги. Я бы постарался исполнить это на уровне, достойном его поэзии.
Евгений РЕЙН
* * *
Владимир Алейников - классик новейшей русской поэзии. Я считаю его великим человеком, великим другом и великим поэтом. Он поэт редкой группы крови. Все мы - патриоты времени. Он - патриот пространства. Выход книг Владимира Алейникова стал событием. Алейников выиграл своё сражение и чётко держит свою дистанцию в русской поэзии.
Саша СОКОЛОВ
* * *
Было бы очень важно издать Владимира Алейникова - самого значительного из всех нас. Я не знаю, что нужно сделать, чтобы опубликовать всё, что сделал Владимир Алейников. Он просто титан, я всегда тихо восхищаюсь, глядя на его вдохновенность, на то, как он работает не взирая на обстоятельства и окружение. Наверное, при жизни всё издать не удастся. Боюсь, что нужно умереть. Хотя бы на какое-то время. Или получить Гонкуровскую премию. О Нобелевской - не будем: она для политических иг роков. Этим мы ведь никогда, слава Богу, не грешили.
Выглядят и читаются книги Владимира Алейникова чудесно. Действительно, манеру свою он изменил, стал писать прозрачнее, точней, но сколько во всём этом силы, ярости. Какое отменное зелье! В сих строках - ясно его различаю и радуюсь вдохновенности его. Говоря без всяких слюней и прикрас, всё его, всё наше мне по-прежнему ценно и близко. Считаю, что Владимир Алейников самый из нашей плеяды подлинный, глубокий и молодой.
Я всегда считал Владимира Алейникова лучшим русским поэтом.
Александр ВЕЛИЧАНСКИЙ
* * *
Владимир Алейников был центральной фигурой среди смогистов потому, что именно Алейникову более всех удалось воплотить изначальный пафос новой эстетики, больше других в ней самоопределиться. Именно Алейников более всех своих товарищей зависим, "неотрываем" от своего времени (что, кстати говоря, делает ему честь).
Отличительной чертой смогистов и, в частности, Алейникова является великая вера в таинство поэзии, во всесильность её собственной, не поддающейся осмыслению, жизни. Гармония знает больше, чем тот, кто реализует её - вот несформулированный, но основополагающий тезис поэтической традиции, главным выразителем которой стал Алейников.
Поэзия Алейникова потому так стремится к бескрайнему звучанию, потому не ставит себе предела, что, в существе своём, заключает тайну единовременности всего сущего.
Владимир Алейников, вне всякого сомнения, самый одарённый поэт своей плеяды, а может быть, изначально, один из самых одарённых поэтов своего времени.
Когда рассеялся дым сиюминутных впечатлений, выяснилось, что уже в наше время Владимир Алейников пресуществил в своём творчестве весь тот, казалось бы вполне свободный от его влияния, культурный феномен, который связан в нашем представлении с тем, что собственно называлось СМОГом.
Виталий ПАЦЮКОВ
* * *
Поэтика Владимира Алейникова - не в малых частностях и дремлющем эвклидовом пространстве, одномерном доэнштейновском времени. Лицевые события века для поэта наполнены его собственным присутствием - это смятенный и встревоженный мир, где поколениями обжитая почва коробится и вздыхает от неслыханных потрясений, где воображаемое и действительное, обгоняя друг друга, смешиваются так, что одно невозможно отделить от другого. Это пронзительный документ времени, где терпкие шестидесятые годы, ночные разг оворы на кухне за чаем и вином восстановили "слово", стёршееся профанной речыо тоталитарного газетного монолога. "Слово" Алейникова, полное смыслов, перекрёсток, где встречаются Пушкин, Аполлинер, Мандельштам и Хлебников, чувствительная мембрана, которое не только фиксирует, но и рождает, зыбкое и трепетное, выходящее за свои собственные пределы, вобравшее в себя запахи полыни крымских степей, шелест переделкинского леса, щемящие мелодии украинских песен и прозрачные серенады Моцарта в стенах московской консерватории - где красота вечного и мимолётного сливаются и каждая частица пережитого не отходит в прошлое, но становится живой точкой бесконечной вселенной.
Дмитрий САВИЦКИЙ февраль 2011, Париж
* * *
... Он выпадал из языка, из этого языка полунамеков и полужалоб. Он не был похож на этих, сотрясаемых эхолалией, мальчиков из девочек из Переделкино и московских высоток. Они жили на дачах и в немыслимых командировках сикиге ехсНап^е (вы нам Бешо Гудмана, а мы вам Женю да Андрюшу). Они жили в домах творчества и в розовых гетто. Они пировали в их храмах, во всех этих Домах Писателей, Кинематографистов, Журналистов и проч. Он жил в русском языке и он пировал так, как пировали его друзья, подпольные поэты и чердачные художники. Но и среди своих, непечатаемых, непечатных, он был иным. Его стихи и поэмы тянулись вдоль языка, по самому хребту русского языка. Он не сгущал метафоры, но он распахивал пространство речи, как огромное окно над цветущей степью, за которой - море. Самое главное он - он выпадал из времени, выпадал из эпохи, причем не нарочито, не с установкой на побег из империи идиотизма, а просто автоматически. Он просто не мог в нем жить, там не было для него места, разве что под мощной анестезией этанола во всех его советских и антисоветских формах. Он и читал свои стихи словно откуда-то издалека, из иной географии. Не с островов Фиджи и не с крыши Эмпайр Стейт Билдинга. То была география Гомера и Державина, Гесиода и Уолта Уитмена, Батюшкова, Лорки и Апполинера, наконец-то. То была радость и удача - выпасть из времени ворюг и вампиров, попрошаек в дорогих костюмах и доносчиков в их мерседесах. И то была, несомненно, боль, невозможность дотронуться до «сейчас», сорвать ветку черемухи, которая «здесь». Но он и не думал об эмиграции, ему не нужно было другое «здесь». Он жил в языке, как пилоты живут в небе, как моряки-одиночки - в океане. Он не жил в стихии стиха. Стихия стиха жила и живет в нем. Он не поэт стадионов и приемов по струнке в Кремле. Он счастливый одиночка, редкий поэтический зверь эпохи, умеющий осваивать одиночество, как страну.
Он всегда напоминал мне Джона Колтрейна. Колтрейна двух последних эпох: баллад, срывающихся в крик, и крика, уходящего ввысь горячими кругами. Колтрейна нельзя слушать мимоходом, в отрывках по радио... Как и Алейников, он требует огромных сил. Нужна сосредоточенность, нужен слух, нужно уметь следить за звуком и смыслом. А это не всем дано.
Как и у Колтрейна, у Алейникова огромные закатные пласты сшибаются в небесной пустоте, создавая новые восходящие и крутящиеся потоки, рождая там, где остывает океанский воздух, новый смысл, цвет и отдаленный звук.
Это далекий гром и дрожь озона, которую мы слышим.
Это вакуум современности, канувший, исчезнувший во Времени.
На открытиии выставки
|
