Беседа Станислава Минакова с Юрием Милославским Апология «Харьковской цивилизации»
Станислав Минаков родился в 1959 году в Харькове, русский поэт, прозаик, эссеист, переводчик, публицист. Один из организаторов и участник многих Международных фестивалей современной поэзии (памяти Бориса Чичибабина, костромского Международного фестиваля, киевского Фестиваля «Гилея» и «Киевские лавры» и Международных Волошинских литературных фестивалей-конкурсов в Коктебеле).
Редактор около 100 книг, журнала «Бурсацкий спуск», составитель (совместно с А. Дмитриевым и И. Евсой) и издатель сборников «Дикое Поле. Стихи русских поэтов Украины конца XX века» (Харьков, Крок, 2000), «Ветка былой Эллады. Греческие мотивы в современной русской поэзии» (Харьков, Майдан, 2004), литературно-художественного юбилейного альманаха „ДвуРечье. Харьков-Санкт-Петербург“ (Харьков, Крок, 2004).
С 2000 г. занимается также журналистикой, опубликовал десятки статей преимущественно социально-культурного, правового и публицистического характера.
«…Если русская проза ХІХ в. вышла из гоголевской "Шинели",
то вся новейшая русская проза вышла из Милославского»./Джордж Бейли «Словно не пером написано, а вырезано бритвой»./Иосиф Бродский
Юрий Милославский родился в 1948 году в Харькове. Эмигрировал в 1973 году. Живёт в Нью-Йорке.
Автор романа «Укреплённые города» (Иерусалим, 1980), сборника «Стихотворения» (Иерусалим, 1983), повести «Лифт» (1993), нескольких циклов рассказов: книги «От шума всадников и стрелков» (Ann Arbor, 1984), «Скажите, девушки, подружке вашей» (Москва, 1993); публикаций в журналах «Континент», «Эхо», «22», «Золотой Век», антологиях «У Голубой Лагуны», «Самиздат века», альманахе «двуРечье» и др.
Юрий Милославский не только известный прозаик и поэт, но и историк литературы, журналист.
Учился в Харьковском и Мичиганском (США) университетах, в последнем в 1994 г. защитил докторскую диссертацию «Лексико-стилистические и культурные характеристики частной переписки А. С. Пушкина». Милославский — почетный член Айовского университета (США) по разряду изящной словесности (1989) и член Американского PEN-центра.
Книги рассказов Ю. Г. Милославского были также опубликованы во французском и английском переводах.
Начиная с 1977 г. стихи Ю. Г. Милославского входили во все сколько-нибудь значительные антологии русской поэзии за рубежом и в Отечестве («Антология Голубой Лагуны»
К. К. Кузминского, «Самиздат Века» и др.).
Станислав Минаков: Юрий Георгиевич, понятно, что большое видится на расстоянии, и вам из-за океана и из-за, фигурально выражаясь, марева времен теперь отчетливей видны, ясны и понятны «прекрасные черты» родного города. Чем он уж так хорош-примечателен? А, может быть, и велик? Значит ли он что-то для мира или высокое мнение о нем есть выдумка самих харьковчан?
Юрий Милославский: Харьковчане, – все же, правильнее будет – харьковцы, – напротив, слишком привыкли к уникальности своего города. Между тем, я, грешный, считаю, что существует не просто харьковский культурно-поведенческий стандарт (как парижский, одесский, нью-йоркский, старомосковский), и даже не только харьковский этнокультурный тип (т.е., существует такая чуть ли не национальность, «миниэтнос»: харьковец-харьковчанин!) Полагаю даже, что о Харькове можно говорить как о своеобразной, самодостаточной цивилизационной системе. В этом смысле наш город можно уподобить древней Антиохии, античным и средневековым городам-государствам. Словом – у нас все есть, и все свое. Только беречь надо, – особенно в наши, все и вся размывающие, усредняющие, сводящие на нет времена. Именно потому на встрече в Доме Актера я несколько раз повторил: «Земляки, берегите Харьков, он не воробей: вылетит – не поймаешь». Чудом можно назвать и удивительную сохранность харьковского архитектурного ... хотел было сказать «ансамбля», но нет, – единственного в своем роде «фирменного» архитектурного коктейля. Некоторые улицы буквально целиком, в хорошем смысле слова, музейны, антикварны: тут тебе и «модерн», и «арт-деко», и конструктивизм, и купеческие двухэтажки александровских времен, и вся эта прекрасная «бекетовщина»... (Речь идет о династии харьковских архитекторов Бекетовых – С. М.) Не хочу давать точных указаний, чтобы никого и ничего не пропустить, но настоятельно рекомендую каждому харьковцу, обитающему в пределах условного «старого города» – скажем, от Тюринки до Бассейной, от Холодной Горы до «Гиганта», от Клочковской до Горбатого Моста. Внимательно присмотритесь к дому, в котором живете, к его окнам, парадным дверям, лестничным перилам, само собой – к лепнине на фасаде, если имеется. По улице своей пройдитесь, чуть подняв взгляд в уровень второго, хотя бы, этажа. Уверен, что не пожалеете. Старый Харьков смотрится ничуть не хуже, к примеру, Милана или Мюнхена, – так что мы давным-давно сделали свой «европейский выбор», о котором здесь, я замечаю, все уши прожужжали.
С. М.: Полагаю, этот аспект харьковского бытия особенно актуален именно сейчас, в эпоху трясения умов, как сказал философ Ильин, «ни в чем не твердых». Мне кажется, что покойный Евгений Кушнарев именно это и имел в виду, когда в дни оранжевых событий воскликнул-провозгласил, что, мол, в Харькове не будет власти чужой – львовской или донецкой, а будет только харьковская. Не это ли сразу вызвало к нему глубинную, непреодолимую ненависть известных сил? То есть они почувствовали, что этот патриотизм – несгибаем. Я бы сказал, что и неуничтожим. Можно уничтожить его носителей, но не его дух...
Ю. М.: Я позволю себе не углубляться в политическую область. Но, знаете ли, «местным ребятам», особенно если они из начальствующих, прежде всего следует укреплять свою «местность», т.е. исторически сложившуюся харьковскую культурную и экономическую самодостаточность. И по-хорошему гордиться тем, что они – местные ребята. Как говорят белорусы, – «тутэйшия», то есть здешние. А по утрам повторять слова Св. Писания, которые особенно любил выдающийся Церковный ум Православного Зарубежья митрополит Филарет (Вознесенский): «Держи, что имеешь». А на все соблазнительные предложения вежливо отвечать: «Спасибо, или дякуємо, – у нас все свое. Было и есть».
С. М.: Да-да, по счастью, все еще есть. И, верим, пребудет. Но скажем несколько слов о «славном былом». Юрий Георгиевич, в сентябре 2003 г. на Европейско-Тихоокеанском конгрессе по сотрудничеству во Владивостоке, где мне выпала честь представлять Украину в составе Европейской делегации Пен-клуба, на большом литературном вечере в Доме офицеров я прочел ваше давнее стихотворение о великом поэте ХХ века Осипе Мандельштаме. Напомню, что Мандельштам в декабре 1938 г. (кстати, через три месяца после героического перелета Гризодубовской троицы) трагически закончил свою жизнь во владивостокской резервации ГУЛАГа. Сегодня, отлитый в чугуне скульптором Валерием Ненаживиным, Осип Эмильевич стоит там на улице Гоголя, неподалеку от улиц других русских писателей – Толстого, Горького, Некрасова.
А ваше сочинение мы опубликовали в сборнике «Дикое поле. Стихи русских поэтов Украины конца ХХ века» в 2000 г., и именно этот сборник, составленный мной вместе с товарищами-харьковчанами Ириной Евсой и Андреем Дмитриевым (как и «Двуречье»), я привез для библиотеки Дальневосточного университета. Вот это ваше стихотворение:
Не жалею Начальника Штаба;
Маршал Блюхер, – ахти! – наплевать!
Но жалею, сержант, Мандельштама,
Мандельштама – зачем убивать?
......
Генерала давайте угробим,
Мандельштам – да пребудет живым.
...Мертвяка обложили укропом –
экий сытный да жертвенный дым!
Орденок на оранжевой ленте,
золотое тряпье на трубе...
Пожалейте меня, пожалейте –
Мандельштама оставьте себе.
Сказано резко. И, я бы сказал, характерно для вас, – и сегодняшнего тоже, отчасти. В каком это году писалось?
Ю. М.: В 1967-м, вроде. И подумать страшно. Во время нынешнего февральского моего пребывания в Харькове, куда в эти же дни приехала из Киева любимая ученица Бориса Алексеевича Чичибабина Рая Гурина, т.е. известный киновед Раиса Андреевна Беляева, – мы с ней вспоминали, собственно, пытались вспомнить, – по вашей, Станислав Александрович, наводке, «контекст» этого стихотворения. Тогда дошли до нас слухи, что в «Библиотеке Поэта» будто бы должно вскоре выйти «Избранное» Мандельштама. Нам было также известно о знаменитом, ключевом разговоре Б. Л. Пастернака с И. В. Сталиным после ареста Мандельштама в 1934 году. На меня подробности их беседы оказали, можно сказать, неизгладимое воздействие...
С. М.: Книги пришлось ждать еще долго. Вы ко времени ее появления уже уехали, не дождались. Можно сказать, что мандельштамовские мытарства не закончились до сих пор. С установкой памятника ему во Владивостоке (первого и единственного! говорят, в Москве тоже собираются установить) произошла и происходит мистическая история. И пальцы ему выламывали, и нос, и белой краской поливали, и переставляли с места на место... Не жалеют его. Но если уж и памятники Царю-Мученику Николаю Александровичу не щадят, и монументы русским воинам-освободителям – в известно каких странах, то... Но вот у меня к вам вопрос, можно сказать, православно-исторический, о сострадании: маршала Блюхера мы тоже жалеем, как и поэта Мандельштама, или все-таки нет? Всё еще – нет?
Ю. М.: Всех жалеем. И маршала Блюхера, и Начальника Штаба, и сержанта, и Мандельштама, и всех прочих... А я – молодой был и глупый. Надо нам учиться жалеть. Рассказывают, что наш преподобный старец Лаврентий (Проскура) Черниговский, – как заговорит о людях, так и заплачет. Его спрашивают: «Что это вы, батюшка, плачете?» – А он, будто бы, и отвечает на своем суржике: «Ото'ж ви не бачите, а я ж бачу, що вже повне пекло людських душ. А сірки все нових тягнуть, та'й тягнуть...».
Покойный Борис Алексеевич Чичибабин эти стихи мои о Мандельштаме – одобрял. Собственно, «одобрял» – это не вполне подходящее слово.
Чичибабин как-то тяжело замолчал и задумался, услышав мое новое сочинение. Так в молчании мы с ним, – и еще с Раей Гуриной, – проследовали от того места, что зовется теперь «Чичибабин-центр» до того места, что по-прежнему зовется «Зеркальной Струей». Здесь Борис развернулся ко мне и заговорил: «Думаешь, я не знаю, какие это стихи?! Это – ух! какие стихи!» И добавил, обращаясь к Рае: вот какие стихи Юрка написал!». И вновь затих. К этой, перемежаемой молчанками, мрачноватой похвале он еще возвращался несколько раз; но всегда не в предмет разговора, ни с того, ни с сего, следуя подспудному ходу каких-то своих помыслов; или, лучше сказать, при виде меня, словно бы вновь припоминая некий аргумент в важном для него внутреннем споре.
С. М.: О чем был этот внутренний спор, который, небось, иногда и наружу выплескивался?
Ю. М.: Да все о том же. Борис Чичибабин – был, помимо многого-многого иного, – замечательным проповедником в те времена для нас «единственно верного», но сомнительного и опасного учения об особенной роли художника, так называемого Поэта. Разумеется, Борис Алексеич, так сказать, биографически возросший в пределах названного учения, просто не мог не быть его адептом. Но, мастерски-чувствительный сочинитель и натура неосознанно-христианская, хотя и вполне безцерковная, – да и могло ли быть иначе? – Чичибабин, в конце концов, назвал Поэта – братом Христу.
С. М.: А в силах ли был молодой Ю. Милославский противиться учению о том, что, мол, «все в жизни есть средство для ярко-певучих стихов»?
Ю. М.: Нет, конечно. Да я и теперь нечто подобное время от времени бормочу, только в обратном, если можно так выразиться, смысле: к слову «жизнь» прибавляю негромко – «земная». Поскорее исторгнуть из нее порядочные книги – и избыть ее.
В стихотворении на смерть Мандельштама Чичибабин, верно, учуял посыл: если за сочинителем (усвоившим имя Поэта) признаются особые права – они неизбежно распространятся и на преимущественное, перед всеми не-поэтами, право на жизнь. Его и жалеть надо больше других, ибо он всегда невиноватее всех прочих невиноватых, нужнее всех нужных. А сержант, к которому обращены лукавые просьбы и уговоры молодого Ю. Милославского, выполняет доверенную ему работу, не обращая внимания ни на какие учения о роли Поэта в истории. И тогда другой Поэт, охваченный страхом перед тою же участью, которую, – как знать? – и ему готовит неумолимый сержант, теряет всякое приличие – и восклицает: «пожалейте МЕНЯ, пожалейте – / Мандельштама оставьте себе».
С. М.: Помнится, в той самой телефонной беседе со Сталиным поэт Борис Пастернак несколько даже обижено вопросил: «...Что мы все о Мандельштаме и о Мандельштаме? Я уже давно хотел поговорить с Вами». – «О чем?» – «О жизни и смерти». Сталин тогда повесил трубку.
Ю. М.: И правильно сделал.
С. М.: Однако, слова поэта могли быть только о жизни и смерти, – во всяком случае, и у Чичибабина не бывало иначе...
