№9/1, 2010 - 29 августа 1925 года, 85 лет назад родилась Марлена Давидовна Рахлина (скончалась 5 июня 2010) — поэт, переводчик
30-го августа в столице Израиля Иерусалиме, в Центре памяти великого израильского поэта Ури Цви Гринберга прошёл вечер, посвященный 85-летию харьковского поэта Марлены Рахлиной, не дожившей двух месяцев до своей юбилейной даты.
Выступали поэты Александр Верник, Лион Надель, историк и публицист Михаил Хейфец и ряд других живущих в Израиле деятелей и друзей культуры.
«В живую» в исполнении барда из Афулы Михаила Лащинского и его жены Инны звучали песни на стихи Марлены, а в записи - авторское чтение Марлениных стихов и песни на ее стихи в исполнении живущей в Цфате певицы Фаины Шмеркиной.
Две пьесы исполнил скрипач Григорий Недобора, сын одного из близких друзей Марлены.
Выступили и родные Марлены: её невестка, поэт Инна Захарова, гостящая в Израиле, и житель этой страны Феликс Рахлин, младший брат Марлены. Феликс чтитал стихи – сестры, посвященные ему, и свои, посвященные ей.
Присутствовали также старший внук Марлены с женой и тремя детьми - правнуками поэтессы, а также немало ее старых друзей её по Харькову, а также выходцы из Москвы и многих других городов бывшего СССР. Организовала и вела вечер поэт Ирина Рувинская.
Феликс Рахлин
Фрагменты из книги воспоминаний
Старшая сестра
Всю книгу целиком можно прочесть в библиотеке «Зарубежных задворок»
Нас у родителей двое: Марлена (родилась 29 августа 1925 года) и Феликс (13 апреля 1931-го). По одним этим именам сейчас, задним числом, даже не зная конкретных обстоятельств семейной биографии, наблюдательный читатель, может рассказать о нас главное:
- что родители наши были фанатиками коммунизма, раз назвали дочь в честь сразу и Маркса, и Ленина, а сыну в ангелы-хранители дали главного охранителя Страны Советов;
- что как таковые они не могли не угодить в сталинскую мясорубку (и угодили!);
- что это последнее обстоятельство не могло не отразиться более или менее роковым образом на нас – их детях (и отразилось, хотя, по счастью, менее, чем на многих нам подобных)...
...К моменту рождения дочки папа уже окончил ленинградский коммунистический университет имени товарища Зиновьева и служил в армии, а мама продолжала учиться в этом «комвузе». Жили тесно, в одной комнатке общежития, позже получили комнату в доме на улице Декабристов (бывшей Офицерской), и только уже в 30-х годах, после моего рождения, переселились в отдельную трёхкомнатную кооперативную квартиру, находившуюся за Невской заставой, на тогдашнем проспекте села Смоленского (позже – проспект Обуховской обороны). Недалеко от нас находился Таврический дворец. С первенькой возилась приехавшая из Житомира наша бабушка Сара – мамина мама…
Как и во многих семья, первые связанные с малышами истории рассказывают их родители. Вот и мне всякие Марленкины первые речения, вопросы, историйки известны из их уст.
Скажем, прибегает маленькая Марленочка однажды в родительскую спальню с чрезвычайным сообщением:
– Мама ! Папа! У меня попка порватая!!!
То был результат обнаружения ребёнком двуединой структуры своего седалища…
В другой раз вопрос носил политический характер – девочка спросила у родителей напрямик:
– Я – жидовка?
Напомню: то было в конце 20-х – начале 30х. Никакой даже и тени «государственного антисемитизма» в те времена не просматривалось. Наоборот, это были годы поисков и разоблачения (по крайней мере, на столбцах советских газет) «скрытых антисемитов». В подшивках газет, помнится, за 1928 г. мне через несколько десятков лет бросались в глаза такие сообщения: «Инженер (мастер, начальник цеха) такой-то разоблачён как скрытый антисемит и брошен на низовку!» Именно к тем временам принадлежит анекдот о том, как некто «подъевреивает» трамвай, - то есть, поджидает, но ведь теперь слово «жид» говорить воспрещено… Потому-то и удивил наших родителей вопрос дочурки: где могла она раздобыть столь редкое слово?
– А что это означает? – осторожно спросил её папа.
– Ну, это значит: у меня волосики не беленькие и не чёрненькие, –пояснила дочурка: диковинное слово «шатенка» она перепутала с услышанным где-то «похожим» – и не менее редким…
Этот эпизод описан (конечно, тоже по родительскому рассказу) самой Марленой в её мемуарной книжке «Что было – видали» (Харьков, Права людыны, 2006), главы из которой также публикуются сегодня «Зарубежными задворками».
... В школьные годы у сестрицы моей было два сильных увлечения: чтение с эстрады (художественное слово) и… вокал! Мы с нею музыкальны, как все Рахлины (по меньшей мере, мне известные): не говоря уже о знаменитом, не побоюсь сказать – гениальном, дирижёре Натане Григорьевиче Рахлине, прославившем эту фамилию по всему музыкальному миру (он во время войны руководил Большим симфоническим оркестром СССР). Я, право, не встречал ни одного представителя этой части нашей семьи, кому бы «слон на ухо наступил». Правда, отец наш не владел ни одним музыкальным инструментом, кроме балалайки, но уж на ней играл виртуозно. Условия войны помешали мне перенять у него это умение, а когда через несколько лет после её окончания балалайка снова появилась в нашем доме, и отец, по моей просьбе, стал меня обучать, – его… посадили в тюрьму. Марленка же ещё в Ленинграде успела проучиться год в музыкальной школе и хотя бы азами нотной грамоты овладела. И вдруг, к 7-му – 8-му классу, школьная учительница музыки «обнаружила» у неё задатки солистки. В последний перед войной год в Харькове гастролировала знаменитая певица московского Большого театра Вера Давыдова – её реклама с фотографией в роли Кармен, с алой розой в зубах, была вывешена на всех уличных щитах и тумбах. Конечно, у Марленочки «оказалось» «прекрасное меццо-сопрано», и в доме с утра и до вечера стали звучать самые различные арии, романсы и песни.
Более того, в бесконечных (продолжающихся иной раз по два-три часа, телефонных «сеансах связи» с девочками, но чаще с мальчиками своего класса она пела по заявкам своих слушателей. Так, однажды заливалась соловьём для своего одноклассника Вили Крамского. Даже помню отчасти репертуар: например, украинскую народную песню «Дуб на дуба похилився – упав комар та й убився…»
И вдруг она слышит – в трубку ворвался незнакомый мужской голос на украинском языке:
– Ой, як же гарно ви співаєте!
От неожиданности и в испуге она уронила трубку. Минуты через две – стук в дверь: явился телефонный монтёр с АТС, пожилой дядечка, щирий українець:
– Ось я прийшов подивитися: хто ж це така спiвачка? Перевіряв комутацію тамочки у шафі на вулиці, чую – неначе соловейко в лісі...
...Увлечение художественным словом было более сильным и длительным. Сестра году в 1939 – 40-м поступила в студию Дворца пионеров, которую вела серьёзный педагог Александра Ивановна Михальская. Студия состояла из трёх возрастных групп, Марлена, её подруга Валя, а также минимум двое их одноклассниц занимались в старшей, я записался в младшую. Занятия студии строились увлекательно, они включали, сколько помнится, технику речи, постановку сценического дыхания, репетиции выразительного чтения. Александра Ивановна особое внимание уделяла дикции, отработке литературных норм русского произношения. Никогда не наязывала исполнителям собственные образцы выразительности, но разъясняла смысл текстов, заботясь о том, чтобы дети сами искали нужную интонацию. Результаты работы студии демонстрировались на публичных выступлениях: в малом зале Дворца, в «Комнате сказок»... В этой комнате, декорированной в русском фольклорном стиле, помню, была поставлена инсценировка по славянофильской поэме А.К.Толстого «Сватовство». Ведущими выступали одна за другой девочки-старшеклассницы, среди них и Марлена, и Валя Оленцова, а роли женихов – Чурило Пленковича и Дюка Степановича – исполняли юные красавцы Боря Миллер и Виля Крамской... Уже не помню, кто был «князем Владимиром», но, когда он произнёс ключевые слова:
В мешке не спрятать шила,
Вас выдал речи звук:
Пленкович ты Чурило,
А ты Степаныч Дюк!» –
оба добрых молодца стряхнули с себя «маскировочные» одежды и предстали во всём великолепии сверкающей юности. А девочки в кокошниках повторяли слова жизнерадостного рефрена:
Ой, ладо диди-ладо,
Ой, ладо, лель-люли!
Ещё они исполняли исценировку пушкинского «Жениха», вместе с Валей читали «Смерть пионерки» Э. Багрицкого... Уверен, что сами участвовали в подборе своего репертуара.
... В начале этих моих заметок сказано, что не дело родни – оценивать творчество своих близких. К слову, я вообще очень долго относился к Марлениным стихам с прохладцей, боясь собственной братской необъективности, излишней пристрастности. Это, однако, не означает, что у меня нет своих предпочтений. Мне гораздо более по сердцу её стихи о быте, её лирика. Лет с 16-ти я и сам стал сочинять – и Марлена признавалась мне неоднократно, что именно с этих пор стала ко мне относиться всерьёз. Когда она уехала по назначению за 200 с лишним км от Харькова учительствовать в селе Берестовенька, Красноградского района, я стал сильно скучать по ней и однажды послал ей туда шутливые стихи, спародировав одно из стихотворений А. Блока, поэзией которого тогда увлёкся:
Опять одет, как ляги в краги,
В тоску и скуку, - прямо ах!
И вязнет пёрышко в бумаге,
Как спицы в дряхлых колеях!
Марлешка! Милая Марлешка!
Мне глазки серые твои,
Твоя шальная головешка –
Как чувство первое любви...
Далее я пенял на неких её начальников и сотрудников (в соответствии с пародируемым стихотворением названными, по Блоку, «чародеями»: с её же подачи повторял их имена: «Порфирьич... Венза... А Битенской?! Ну чем, скажи, не чародей?» (Семён Исаакович Битенский был директором Берестовеньковской школы, и ему (о чём мы не могли знать) предстояло сыграть заметную, хотя оказавшуюся, слава Богу, не очень значительной, роль в жизни сестры...) «И чародеев череде я свои проклятья приношу!» Я уговаривал Марленочку всё же приехать домой хоть на денёк:
Марлешка! Милая Марлешка!
Ад – без тебя! С тобою – рай!
Марлен! Пожалуйста, не мешкай:
Скорее в Харьков приезжай!
И невозможное – возможно!
Дорога долгая – легка!
Исполнись рвением дорожным –
Исполни просьбу чудака!
Непрезентабельные эти стишки растрогали адресата, ей почему-то понравились и «ляги в краги» (тут мой «неологизм»: если можно «ножки – ноги», то почему нельзя «ляжки – ляги»?), и другие «художественные особенности» моей незрелой музы. Впрочем, и я однажды в тот (ещё благополучный для семьи) период съездил к ней – уж так был к ней привязан, так мне её не хватало…
... Тем летом явился отсидевший свою пятилетку Борис (Чичибабин). Появился и у нас. Но что она могла ему сказать, если он привёз из лагеря ЖЕНУ! Это была Клавдия Поздеева, работавшая в управлении лагеря. Она страдала эпилепсией, и Борис привёз её в Харьков для лечения у местных специалистов. Сестра Бориса Лида в своих воспоминаниях утверждает, что брак был заведомо фиктивным – не считаю это невероятным. Так или иначе, она вскоре ушла жить в общежитие по месту работы. А потом и вовсе уехала – говорят, что в родные места. У Бориса были явные попытки навести мосты в отношениях с Марленой – уже в 1959 г. принёс он ей на Подгорную, где она жила с мужем, двумя детьми и нашей мамой, стихотворение, полное нескрываемой любви и откровенной страсти... Частично оно было опубликовано в моей книге о нём, полностью – в одном из альманахов афульской литстудии. А теперь вошло и в наиболее полное «Собрание стихотворений» поэта, составленное его вдовой Л.С. Карась-Чичибабиной и вышедшее в 2009 году.
Личная жизнь и семья сложились у сестры и её мужа Ефима Юльевича Захарова на редкость удачно. Утончённо литературная Марлена и простоватый на вид Фима, на первый взгляд, были полярно противоположны. На деле же прекрасно ладили и как бы дополняли друг друга. Фима был идеально надёжным человеком. В первые годы их совместной жизни, правда, бросалась в глаза явная разница в образе жизни: вымотавшись на производстве, «жаворонок» по жизни Фима рано укладывался на диван и сладко засыпал, предоставляя жене общаться с её высокоинтеллектуальными гостями. Он вообще-то и сам был любителем чтения, но явно не совпадал с нею «по фазе».
Не знаю, произошло ли какое-то особое событие, но примерно на рубеже 60-х г.г. его как подменили. Он вдруг стал непременным лицом на вечеринках, приёмах гостей, всяческих, как теперь говорят, «тусовках», в которых оба теперь участвовали в одинаковой мере заинтересованно. Его полюбили и такие старые друзья Марлены, как Чичибабин и Даниэль, и новые: Ладензон, Алтунян, Недобора…
В 1995 он специально приехал их Харькова в Симферополь встретить меня в аэропорту: я боялся новой, постсоветской действительности, расцвета преступности, сюрпризов уже незнакомого быта. После лощёного, комфортабельного аэропорта Бен-Гурион каким разором пахнуло на меня от полуразрушенных «воздушных ворот» Крыма, этой жалкой, промерзшей гостиницы, где мы с ним ночевали в промороженном за зиму номере, удобства которого он не переставал нахваливать.
Фима умер летом 2000 года. За какой-то покупкой отправились они вместе в город. Отошли метров 100 – 200 от своего дома на Стадионной, направляясь к станции метро, и ему вдруг стало плохо, он опустился на асфальт, кто-то из прохожих вызвал по телефону скорую, но его спасти уже не удалось. Весной следующего года я приехал второй раз за время нашей эмиграции на две недели, имея в виду побыть с сестрой вместе в день его рождения… Как раз были майские праздники, День Победы, мой одноклассник Павлик Гаркуша вдруг надумал пригласить к себе домой нескольких общих друзей – и упросил меня приехать с Марленой. Вот когда я почувствовал, как стало популярно её имя среди харьковской интеллигенции с тех пор как в годы «перестройки» сняли запрет с её творчества, и она стала печататься. Домашние и соседи попросили её почитать стихи и буквально в рот ей смотрели, а племянник хозяина дома, сам – известный ещё с советских лет педагог-новатор, почему-то стесняясь встречи, вовсе ушёл из дому… С тех пор прошло уже 9 лет, уже и Павлика давно нет на свете…
Но стихи Марлены – живут, живы её дети, внуки, трое правнуков. Одна из вечных тем поэзии – Жизнь и Смерть - сильно и мощно занимала её внимание на протяжении целых десятилетий. После знаковой для её творческой биографии первой бесцензурной книги «Надежда сильнее меня» уже следующую, «Другу в поколенье», она в авторском предисловии объявила своей «последней книгой»… Я её резко отругал в письме – и прав оказался: за этой книгой последовали «Потерявшиеся стихи», «Чаша», переводы из В. Стуса, два издания (в один год!) совершенно новых стихов книги «Октябрь, на июль похожий», а в 2006 году – ещё одна книга новых стихов: «Прозрачные слова». И в том же году – книжка воспоминаний… Ну, просто хоть пиши заявку в Книгу рекордов Гиннеса! Ведь в том году ей уже исполнился 81 год… А Пушкин писал о том, что лета шалунью рифму гонят…
Конечно, я понимаю: с жизнью расставаться не легко. Уже и сам подошёл к этому рубежу. Но так было жаль мне её, когда читал, скажем, такое:
Заноси, мой лёгкий последний снежок,
заноси мои остатние дни…
Или:
Так легко отдавать, а потом пировать:
есть чем сердце согреть и слезу утереть,
и не всё отдаю, вот осталась кровать,
чтобы было на чём умереть.
Или:
Я умру на рассвете. Выйдет ранняя рать лучей
(объяснили мне, что я умру на рассвете),
и обидно будет, что я умерла ненужной, ничьей,
и что плакать по мне будут только мои ненаглядные дети.
Конечно, там много и на удивление бодрых, жизнеутверждающе мудрых стихов, но вот эти, такие безрадостные, толкнули меня на вот какой ответ:
Феликс РАХЛИН
СТИХИ СЕСТРЕ (в ответ на одну из последних книг её лирики)
1.
Ну откуда, ну зачем такая грусть?
Вечер жизни, время тризны, – ну и пусть!
Разве мы любили мало, разве нас
Жизнь жестоко не помяла, разъярясь?
Но каких детей в награду дал нам Бог?!
Им навеки сердце радо, - вот итог!
Что ж твердишь ты лишь о грустных о вещах?
Будто кто-то нам бессмертье обещал…
А к тому ж – зачем спешить? куда спешить?
Надо петь, пока поётся, - петь и жить.
Умереть всегда успеем, но в конце -
лишь с улыбкой, лишь с улыбкой на лице!
2.
Но, честное слово, ведь это ещё не всё:
не смылилось мыло, и жар не остыл душевный,
и сон не прервался, заманчивый и волшебный,
и смех не умолк, раскатистый и весё-
лый смех, и жизнь продолжается, сложная и простая,
и проектируют правнуков дети наших детей,
и вдруг да удастся добраться – без роздыха, без простоя –
до нового мира потомков, до их правнучатых затей?!
2005
…Вдруг сейчас сам себя заподозрил в хронологической ошибке: эти стихи – не ответ ли на её предыдущую, предпоследнюю книжку?.. Что ж, если даже так, то тем приятнее думать, что я хоть чуточку помог ей продолжить удивительный творческий марафон её старости, всей её жизни – написать ещё много стихов.
Племянник Женя рассказал, что в последние дни свои она не всегда узнавала его, временами путая со мною, принимая за меня, приговаривая: «Фелинька, братик…»
Прощай навсегда, моя любимая, единственная родная сестра! Спасибо за то, что ты была у меня.
8 августа 2010 года
(60 лет со дня беззаконного ареста наших родителей)
