«Враньё! Мы всё же победим!» (Из мемуарного цикла «Повторение пройденного»,
специально для «Зарубежных Задворок» )
О своей родной сестре Марлене я почти никогда не писал как о поэте. Выносить оценки, даже просто обсуждать качество и масштаб творчества писателя – не дело его родни. Правда, в моей книге «О Борисе Чичибабине и его времени», написанной в 1997, а изданной в 2004 г.1 , главы первая и предпоследняя посвящены их «студенческому роману, переросшему в полувековую творческую дружбу, но и там я старался воздерживаться от эмоций, оставляя это «занятие» читателям.
Однако творчество – хорошее оно или плохое – есть факт. А потому и эту мемуарную заметку прошу рассматривать лишь как «очерк нравов» пережитого нами времени.
Сестрёнка моя начала писать стихи с детства. Я младше её на пять с половиной лет. Когда в 1939-м пошёл в школу, она была уже семиклассницей. Помню такие её школьные стихи – эпиграмму на учителя ботаники Гречку (уж таково было совпадение фамилии со специальностью):
В нашей школе лесенка -
Сорока ступенек.
В нашем классе Греченька –
На головке веник.
Как взойду на лесенку,
Как возьмусь за веник –
Полетит наш Греченька
С сорока ступенек!
Во время Отечественной войны мы, бежав от немцев, попали в маленькую вятскую деревушку Содом и там, в начале 1942 года прочли вслух в «Правде» знаменитый очерк журналиста П. Лидова «Таня» - о подвиге партизанки, московской школьницы Зои Космодемьянской, повешенной оккупантами. Они с Марленой были примерно ровесницами, и сестра затеяла было уйти на фронт, но, во-первых, лет ей ещё не доставало до призывного возраста, а, главное – медкомиссия (куда она, приврав, добавив себе пару лет, всё-таки напросилась) отбраковала её за близорукость… Вот тогда-то и упросила она отца (также «отбракованного» из армии, но - за «политическую неблагонадёжность»!) взять её с собой в уральский город Златоуст, куда он возвращался в свой проектный, эвакуированный из Харькова, институт… Устроилась там на металлургический завод в химлабораторию сталелитейного цеха, а с нового учебного года, договорившись работать только во вторую или третью смену, с утра стала посещать школу – обычную, «детскую»: для взрослых там школы не было. Так и окончила девятый класс. Потом училась и в десятом, окончила подготовительные курсы для поступления в институт, получила аттестат за десятилетку. Но умудрялась ещё и сочинять стихи: вот отрывок из стихотворения «Какая бывает грусть»:
Грусть – когда нет друзей,
И некому рассказать,
Что очень люблю людей,
Что жизнь им хочу отдать,
Что вот, за шестнадцать лет,
Ещё не представилось случая…(?!- Ф.Р.)
Надо ли удивляться, что она с восторгом встретила тогдашнюю литературную новинку - героическую поэму Маргариты Алигер «Зоя»: о той же Зое Космодемьянской! (С автором поэмы потом, уже где-то в 60-е, вступит в переписку).
Весной 1944-го всей семьёй, вместе с довоенным учреждением отца, где теперь работала и мама, мы вернулись в Харьков. Отца привезли тяжко больным, почти обездвиженным опасной болезнью – опухолью… Марлена немедленно стала работать в госпитале, а летом поступила на филологический факультет университета. Одновременно стала посещать литературную студию областного отделения Союза советских писателей, и здесь её стихи встретили тёплый приём у критика Григория Гельфандбейна, поэтов Марка Чернякова, Игоря Муратова, Льва Галкина, Бориса Котлярова… Особенно запомнилось, что о стихах Марлены с похвалой отозвался «старейшина русских поэтов на Украине» Николай Ушаков, живший в Киеве.
Примерно год её творческая жизнь развивалась нормально, по восходящей. Это совпало с удачей в жизни семьи; в Москве отцу сделал блестящую операцию знаменитый хирург Лев Исаакович Дунаевский - этим папа был спасён от, казалось, смертельной болезни. И общий тонус жизни был бодрящим, оптимистическим: страна и весь цивилизованный мир одержали великую Победу над гитлеровским нацизмом! В нашем доме осенью 1945-го появился демобилизованный воин, молодой друг Марлены, прекрасный уже тогда поэт Борис Чичибабин, у них возникла пылкая взаимная любовь, и вот-вот, следующей осенью («на мясоед», шутил Борис) они должны были пожениться. Как вдруг…
Началось с ареста Бориса – по-моему, в конце июня 1946-го («за стихи»!). Подробнее об этом рассказано в моей книге о нём и, конечно, в Марлениных воспоминаниях2 . А в августе грянуло постановление ЦК КПСС «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», означавшее разгром не только поэзии Анны Ахматовой и прозы Михаила Зощенко: нет, это был, по существу, мощный и разрушительный удар по существовавшей в СССР хоть чего-то стОящей литературе. Досталось и совсем юным, начинающим писателям…
Ярлык, которым была отмечена на городском собрании партийного актива «поэзия» моей сестры (кавычки ставлю потому, что всё ею написанное, наверное, уместилось бы тогда в тоненькой тетрадке) звучал дословно так: «Автор стремится уйти из жизни куда угодно – даже в гарем». Это произнёс в своём докладе секретарь обкома партии Румянцев. Что он имел в виду?
У двадцатилетней девушки было романтическое стихотворение, в котором её лирическая героиня делилась стремлением побывать в разных временах и эпохах: в разных лицах и образах:
Воскресить бы славные останки
и прийти в любые времена.
Побежать по зелени вакханкой,
русской девой плакать у окна,
в тишине ленивого гарема
погрузиться в тихий водоём,
позабыть про медленное время
с молодым патрицием вдвоём <…>
Клеопатрой увлекать с собою
человечьи судьбы и дела,
Жанной д’Арк ворваться в гущу боя,
чтобы пуля сердце обожгла …»
Из всех этих несбыточных девичьих порывов пакостное воображение засидевшегося в кресле ханжи выбрало для цитаты только ханский сераль – Жанну д’Арк оно не зафиксировало.
На факультете кто-то организовал её проработку на комсомольском собрании за увлечение творчеством Анны Ахматовой. Но сестрёнка моя – из везучих: наотрез отказавшись «осудить безыдейность стихов» великого поэта, она заявила, что её ждут на заседании литературной студии, и попросила отпустить её с собрания. Молодёжи, даже в годы идеологического террора, всегда импонирует независимость поведения. Большинство проголосовало: отпустить! И больше к вопросу о её литературных симпатиях и антипатиях на факультете в такой форме не возвращались!
Сошли ей с рук и ТРИ поездки к Борису на свидание в лагерь. Правда, личные их отношения постепенно разладились, но тут была весомая причина: она… влюбилась в другого! (А он, вернувшись в Харьков в 1951 г. по истечении срока заключения, привёз с собою жену: бывшую сотрудницу лагерной администрации!) Правда, вскоре они расстались. Но и Марлена к этому времени вышла замуж…
А между тем, духовная атмосфера в стране ощутимо теряла кислород: следовали всё новые и новые кампании идеологических погромов: громили вейсманистов-морганистов-менделистов, безродных космополитов, марризм в языкознании, формализм в музыке… И т. д., и т. п.
В 1950-м, 8 августа, в один день арестовали наших родителей. После трагикомедии многомесячного «следствия» каждого приговорили к 10-летнему заключению в лагерях «особого режима» по схожим обвинениям: отца – за частичную поддержку в 1923 г. на партсобрании троцкистской резолюции, мать – за уход с партсобрания по призыву ректора коммунистического университета в Ленинграде – сторонника Зиновьева. Родителей наших, как и многих других страдальцев ГУЛАГа, освободила лишь смерть «товарища» Сталина. Да и то далеко не сразу: мама была выпущена по амнистии в 1955, и лишь после ХХ съезда партии оба были реабилитированы, восстановлены в партии (из которой их изгнали в 1936-м -1937 г.г.).
После чего оба принялись умирать. Отец ушёл раньше: в феврале 1958-го, после долгой и тяжкой болезни, от второго инсульта. Мама болела ещё несколько лет и скончалась от инфаркта в 1964-м. Об обстоятельствах, предшествовавших её смерти, - немного ниже.
Писала ли Марлена в эти годы стихи? Да, и трагедия родителей отразилась в её творчестве как одно из проявлений эпохи:
Весь мир – лишь страшная зола
Майданека и ОсвенцИма… -
сказано было ею в начатой (но, кажется, так и не оконченной) поэме. А далее:
И разорённый мой очаг:
отец мой с профилем библейским
и мать моя с печальным блеском
в причёске чёрной и очах…
Вы, уважаемый читатель, возможно, скользите взглядом по этим строчкам – и дай вам Бог спокойствия, а у меня, когда впервые их прочёл, перехватило дыхание.
«В причёске чёрной…» Мама вернулась вся седая. Я в это время отбывал солдатскую службу на Дальнем Востоке. Моё начальство так было поражено небывалым случаем: освобождением человека, осуждённого «за контрреволюцию», что мне для свидания с нею предоставили десятидневный отпуск «с выездом на родину», и это при том, что только дорога в оба конца занимала тогда 20 суток!
Потом, через много лет, Марленочка напишет стихотворение «Не я!», а Инна Шмеркина – харьковская певица - будет его петь как романс, неизменно рвущий душу не одному лишь мне, – это видно каждый раз по реакции публики:
Нет, то была не я, не я!
<…>
Не я открыла дверь беде
с нечеловеческою мордой,
не я была в те годы мёртвой
и ожила невемо где…
Да! Ведь это на её долю выпало открыть дверь постучавшим в неё «операм» МГБ, которые, арестовав отца на работе, привели его домой, чтобы присутствовал во время многочасового обыска нашего жилья. Меня не было дома: после очередного вступительного экзамена в пединститут ходил с девочкой в кино, провожал её домой, любезничал, был увлечён и окрылён тем, что она, как мне казалось, благосклонна ко мне… Нам было по 19 лет!.. Вернувшись уже под вечер, застал в квартире картину, напоминающую последствия погрома… До ночи мы с сестрой и старой нашей бабушкой убирали по шкафам бесцеремонно выброшенные из них вперемешку книги, бумаги, бельё. Несколько стопок книг они увезли, и папа должен был на каждой расписаться: «Изъято у меня при обыске». Ничего кроме книг не взяли, да и те почти все потом вернули мне, за исключением нескольких – в том числе почему-то романа А.Толстого «Пётр I»…
Мне тоже порой кажется, что всё происходившее было не со мной. И в самом деле, дорогие современники: неужели это мы пережили всё, что пережили: невероятные муки революции, контрреволюции, войны гражданской, Отечественной, коллективизацию, голод, террор, возвращение папанинцев,, полёт Гагарина, ракетные обстрелы Израиля Саддамом Хусейном в 1991-м или «Хизбаллой» в 2006-м - и прочая, и прочая, и прочая?!
Но где же и когда «ожила» моя сестра? Что содействовало новому подъёму её творчества? Мне кажется, это случилось в конце 50-х – начале 60-х годов, когда на почве пресловутой «оттепели» наступил в СССР так называемый «поэтический бум». Для руководства литературными студиями, возникающими, как пузыри на лужах во время дождя, писателей не хватало, – даже я, редактор заводского радиовещания, организовал на предприятии студию из молодых авторов, а студией при Дворце культуры другого «промышленного гиганта» стал руководить молодой и энергичный учитель литературы, «биологический энтузиаст» Револьд Банчуков. Марлена на том заводе работала в течение трёх лет в технической библиотеке, и несколько молодых инженеров, заходивших к ней в библиотеку, в том числе и на почве интереса к литературе художественной, залучили и её на занятия студии.
По-моему, тогда и было ею написано стихотворение, которое вы сейчас прочтёте впервые, потому что оно нигде и никогда не было опубликовано – в своей книге воспоминаний она цитирует лишь некоторые строки. И при этом называет его однозначно «плохим». Я с такой оценкой в целом согласен. И всё-таки публикую, причём не по её инициативе, а по своей. Для чего – объясню потом.
--------------
Марлена РАХЛИНА
ПИСЬМО КОРРЕСПОНДЕНТУ «ОГОНЬКА»
I.
В квартире пусто.
С утра я праздная,
больная, грустная,
с глазами красными.
Перевирая
безбожно арии,
перебираю
бумаги старые.
Куда ни сунусь,
всё больно, выстрадано.
И встала юность
моя немыслимая,
с обидой горькой,
с улыбкой гордой,
с бедой и ветром,
с виной и верой,
с горячим светом,
с холодным снегом
и с дальним следом.
Вперёд день ‘ото дня
в огонь, в беду
тот след ведёт меня,
и я иду.
И всё неп’онятое
понятно лучше.
И вдруг я вспомнила
недавний случай.
II.
Пришла к нам девочка
из «Огонька».
Пряма, как стрелочка,
юна, легка.
Кругом витали
её духи.
Мы ей читали
свои стихи.
Никто не слышит
их до поры.
Их ночью пишут
И в перерыв,
Без них нам зябнуть
и замерзать,
нам их нельзя было
не написать.
…Она послушала,
потом подумала,
потом поспрашивала,
как в пламя дунула:
Насчёт Белинского
(не изучаем ли?)
и насчёт диспута
(не намечаем ли?),
про план издательства
(а вы штудировали?),
про ямбы с дактилями
(а вы скандировали?)
…Мы не сердились,
нам ни к чему,
мы расходились
по одному.
III.
Из двери юности,
открытой настежь,
глазами ненависти
навек и насмерть,
тебя, чиновницу,
тебя, ханжу,
я всю по-новому
вдруг огляжу.
Душой бумажной
твоей подорвано
всё, что нам важно
и что нам дорого.
Чтоб сладко елось
и чтоб пилось,
слова проделись
в тебя насквозь.
В слова зашиты
твои глаза,
твоя защита –
словесный залп.
Не злым оружьем –
холодным жиром
и равнодушьем
убит был Киров.
Твоё усердье,
свист пуль убогих
попали в сердце
и в пульс эпохи.
………………….
…Не ставлю точки.
Ты меж других.
С тобой не кончено,
но мы – враги!
Не тканей тонкость,
не сытость блюд –
мои потомки
твоих убьют.
И серп и молот,
и сердце друга,
вся моя молодость
мне в том порукой:
с обидой горькой,
с улыбкой гордой,
с бедой и ветром,
с горячим светом,
с холодным снегом
и с дальним следом.
Повторяю ещё раз: автор не включила это стихотворение ни в одну из своих книг, в том числе нет его и в «Потерявшихся стихах» - книге, составленной из стихов старых, где-то хранившихся, кем-то без спросу унесённых, - порой и для того, чтобы доставить «куда полагается»: в её дом, всегда широко открытый для гостей, как выяснилось ещё в давние годы, хаживали и «стукачи»…
Среди таких стихов оказалось и «Письмо корреспонденту “Огонька”». Знакомлю с ним нынешнюю читательскую публику не за какие-то его выдающиеся литературные качества (стихи, по всей правде, слабоваты, наивны), но потому, что оно сыграло заметную и памятную мне роль в жизни её, да и всей нашей семьи. Главным образом, за эти стихи она была подвергнута весной 1964 приводу в КГБ, где доблестные чекисты («чистые руки, горячие сердца и…» медные головы!) держали её в течение целого дня, заставляя объяснять, что означают строчки: «Их (стихи) ночью пишут и в перерыв» («Почему – ночью?! От кого вы таитесь? И, главное, что там такого написано, что «никто не видит их до поры»? До какой поры? Чего вы ждёте?...». И т. д. )
Отделом, ведавшим в те времена «работой» с творческой интеллигенцией, в Харьковском УМГБ командовал некто Колубаев. По-моему, он её и допрашивал.
Чекисты продемонстрировали столь же примитивный, упрощённый подход к словесности, что и ревностная корреспондентка глянцевого журнала тех времён. При поверхностном чтении могло показаться, что автор напрасно взъелся на бедную девочку. Но речь шла именно не о ней…
Интересно, что автор выступал тогда вовсе не против главной государственной идеи, а, напротив, в её защиту: «И серп и молот… мне в том порукой»!
Грубый и наглый привод поэта, учительницы, матери двух детей, в КГБ был осуществлён в рамках… воспитательного календарного мероприятия: по случаю годовщины «встречи руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции», имевшей место 8 марта 1963 года! Но наша мама, отсидевшая 5 лет в «особом» лагере, восприняла сцену увода дочери из дому как её арест и на почве стресса слегла, долго болела… А осенью у неё произошел инфаркт, ставший причиной смерти. Правда, это случилось после другого, более значительного события: внезапного свержения Хрущёва, с именем которого мать связывала «Большой Реабилитанс», давший ей и нашему отцу (как и множеству других узников лагерей) свободу и восстановление прав. Перед смертью она спрашивала у врача по поводу властителей, объяснивших снятие Хрущёва со всех постов мнимой его «болезнью»: «Зачем они врут?!»
Впоследствии жизнь показала, что в этих стихах сестры содержалось поистине вещее прорицание: сын автора опечатывал в августе 1993 Харьковский обком партии. А ещё через несколько лет приобрёл для офиса возглавляемой им Харьковской правозащитной группы большую квартиру в центре города, принадлежавшую ранее кадровому гебисту, который в 1950 вёл «дело» наших с Марленой родителей и упёк их в лагеря на 10 лет особого режима. «Потомок» Марлены получил помещение для работы защитников прав и свобод человека из рук «потомка» следователя Рыбальченко. Правда, обошлось без «мокрухи»…
Мне кажется, что история с этим стихотворением очень типична и показательна для обстановки начала 60-х гг. как иллюстрация к работе идеологического пресса на излёте хрущёвской оттепели. Марлена в дальнейшем продолжала писать всё более дерзкие, с точки зрения властей, стихи, они появлялись в эмигрантской прессе, Это власти бесило, и они вновь пытались её запугивать… С 1968 г. её перестали печатать, но продолжали время от времени «беседовать» Однажды вызвали и предъявили претензию: зачем она в своём доме держит, да ещё на видном месте, портреты Солженицына, Сахарова? Тон «предупреждения» был настолько угрожающим, что портреты она убрала. В последний раз «беседа» состоялась уже в начале «перестройки», но не с гласными работниками КГБ, а с литераторами Сначала к ней явился Револьд Банчуков, много лет с нею не общавшийся, и затеял разговор: почему бы ей не попытаться вновь печататься? Можно было бы принять такое предложение за его собственную инициативу, если бы сестру не пригласили в Союз писателей (членом которого она не была), и тогдашний руководитель Харьковского отделения этого Союза прозаик Борис Силаев не начал разговор на ту же тему, которую поднял Револьд: «Почему вы не печатаетесь?» Затем спросил, зачем она посылает свои стихи в журнал «Континенталь» (он имел в виду Максимовский «Континент»). Прозвучали и скрытые угрозы… Но в дальнейшем «перестройка» явно вышла из-под контроля её инициаторов, была уничтожена цензура, Бориса Чичибабина, Марлену Рахлину, Марка Богославского и других, вчера ещё как бы не существовавших поэтов стали печатать в лучших и популярнейших изданиях страны.
Сбылось то, что «с кляпом во рту» ещё в 70-е годы предсказывала она в стихотворении, посвящённом актёру и барду Лёшке Пугачёву:
* * *
Враньё! Мы всё же победим!
Не говорю, что одолеем!
Всего скорее околеем,
наивно доказуя им,
что деньги – сор, а слава – дым…
И всё же, всё же победим.
Ведь это мы, а не они,
даём народу хлеб и воду
любви, искусства и свободы,
ведь это мы, а не они,
решаем, вёдро или слякоть,
смеяться людям или плакать.
Ведь это мы, из наших комнат! Ведь это нас с любовью вспомнит
народ в предбудущие дни!
Мы победим, а не они!
__________________________________________________
1 - Харьков, издательство «Фолио»; есть и в Интернете: http://zhurnal.lib.ru/ 2 - Марлена Рахлина. «Что было – видали». Харьков, «Права людини», 2006.
Сошли ей с рук и ТРИ поездки к Борису на свидание в лагерь. Правда, личные их отношения постепенно разладились, но тут была весомая причина: она… влюбилась в другого! (А он, вернувшись в Харьков в 1951 г. по истечении срока заключения, привёз с собою жену: бывшую сотрудницу лагерной администрации!) Правда, вскоре они расстались. Но и Марлена к этому времени вышла замуж…