Набережная. Шторм. Стальной ветер рвёт дыхание. Не расстегнуться – парусом плащ. Не прикурить, вспышка – и пламени нет.
- Пошли? - спрашивает Февзи.
- Ладно, - отвечаю, - подожди.
Слова - кубарем в море. Там, в рёве и черноте, всплывают и тонут искры. Февзи ждёт. Всматриваюсь, вслушиваюсь и – чего-то не достаёт. То ли огни тусклее. То ли зелень. Или брызги солонее кашля. Или Февзи стал сутулый.
- Пошли, - отрешённо говорю я, и по паутине аллей пробираемся вдоль проспекта. Гаснут и вспыхивают фонари. Ознобно мечутся тени. Задиристо дребезжат панно. Ни машин, ни прохожих. Мы в опустевшем пространстве от порта до парка Кирова. Гляжу, не подымается ли вгору фуникулёр. Я сошёл с ума – мне приспичило возродить эпоху.
- Ностальгия? - угадывает Февзи.
- Давай вернёмся, - поворачиваю вспять.
Мы пересекаем проспект и пробираемся к нашему дому напролом – через дворы. Раньше кучно светились окна, но сейчас это не дом, а безглазый призрак. Ветер каторжный давит на дверь, но сразу же рвёт из рук наружу. Истерично визжит спичка. Надувается сиреневый зев подъезда. На стенах следы подошв и грязные письмена - забавы акселератов. Панцири почтовых ящиков в метках. Наш ящик. Февзи. Семьи Аирьян. Нашей учительницы – Шахназаровой. Всё помнится. Или, наоборот, вспоминаю. Мы называли её ДСШ. Детская Спортивная Школа. Пробовали повторить за нею кульбит. По-соседски бывали у неё в гостях. "Забежать к Диане Сергеевне" – думаю, забыв о содержимом сумки. Под ногами стёртые ступени - прогалины в прошлое…
…Семейная легенда Шахназаровых – Дядя Грант. Бороздя просторы Нильской долины, «зелёный» студент Берлинского университета, наткнулся на неизвестную дотоле усыпальницу фараонов, и в основу дипломной работы лёг отчёт о египетских раскопках. Так безвестный юноша из Баку стал знаменитостью, профессором столбовых университетов Европы. Личностью столько известной, что народный комиссар большевистской России Анастас Микоян пригласил его к берегам социализма – возглавить советскую археологическую школу. Дядя Грант принял приглашение и пустился морем в Баку. Он добирался налегке, захватив с собою дорожный реквизит в чемоданчике, персидский ковёр и трость. И будучи страстным нумизматом, упрятал в трости любимую коллекцию старинных монет. Уловку раскусил таможенный чиновник. И коллекционное золото дяди Гранта стало собственностью государства, добросовестным же таможенником оказался муж любимой племянницы. Несмотря на недоразумение, дядю Гранта встречали с почётом. Государственный воронок покатил его из порта в дом старшего брата, племянницы и её мужа-таможенника. Ещё за квартал до места дядя Грант велел остановить машину, вытащил багаж и оставшийся путь одолел пешком. Он опасался, что брату станет неловко. Они не спали всю ночь – всемирно известный профессор археологии Грант Шахназаров и его безграмотный старший брат. Они пили вино и разговаривали о жизни всю ночь. Вспоминали родителей, детство, родные места. И одинаково переживали. Отбывая в Москву, дядя Грант оставил в доме брата ковёр и трость, чтобы забрать потом. Да так и не забрал…
... Прошлое приживалой заглядывало в глаза.
Февзи оставался в городе. Мне предстояло убраться восвояси. Не было другого выхода, кроме одного: бежать. И я успел. Жил где-то – ни быстро, ни медленно. Ни хорошо, ни плохо. Год прочь за годом. Но из пустоты пожарищ и пепла сердце прожгла боль, вещающая голосом Февзи: "ДСШ... В общем... Собирайся. Надо ехать в Баку. Везти урну с прахом. Больше – некому." И мы решили встретиться в аэропорту. Хотя я хорошо знал свой город.
Московские родственники всё подготовили. «Дианочка просила похоронить дома» - опускали глаза они. Я вспоминал, рассказывал о прежней жизни. И, забрав урну, отбыл в аэропорт.
Видно, Всевышний облегчает такие дела. Самолёт долго шёл над белой равниной, пока не нырнул под облака. Прижался колёсами к бетону и бойко задрожал, тормозя. Я вышел, ветер погнал меня к аэровокзалу. Пахло дождём, сырой нефтью. Я обнял Февзи, Февзи - меня. Мы подошли к стойке - взять кофе покруче. В полуночи слонялись люди, я чувствовал - они никуда не собирались лететь. Останавливались, шептались, посматривая на меня. Во мне рассмотрели «презренного». Сквозь конвой курящих мы просочились наружу. Они неряшливо расступились, и за нами кто-то двинулся вслед. Я сразу узнал "Москвич", положил сумку в багажник и влез в кабину. Трассу от автостоянки отделял шлагбаум. Я оглянулся. Свет чужой машины ослепил глаза. Из бетонного бокса вышел охранник.
- Привет, братишка, - сказал он Февзи, лениво кропя фонарём мне в лицо, - кто с тобой?
- Человек, - пожал плечами Февзи.
- Вижу, да. Родственник, - сказал охранник, всматриваясь. Я повернулся к нему, я понимал по-азербайджански.
- Слушай, Натиг, тебе какая разница? Троюродный брат, или двоюродный шурин, - ответил Февзи.
- Верно, Февзи, - махнул рукой охранник, - хоть бабушкин внук.
- Лучше придержи их, - попросил Февзи.
Охранник, обернувшись, кивнул. Двигатель взревел. Мы сорвались под приподнятый шлагбаум. Февзи припал к рулю. Впереди вспыхнул и промелькнул дорожный знак. Мы скатились в поворот на бетонный отстойник и замерли, прижавшись к кустам. Февзи выключил огни. Стало безутешно, как в морге, но погодя над нами разлился свет. Пронеслась машина.
- Ублюдки, - выругался Февзи, выруливая на трассу в город.
Я промолчал – во мне ещё что-то оставалось.
После аэропорта, "Москвича" и набережной – квартира, знакомая от пола до форточки. Прихожая – хоть тренируйся на мотоцикле. Детская комната, три двери: в прихожую, спальную и балкон. Стол посреди зала. Полки, хрусталь, книги. Телевизор в углу, сервант, траурное фото. Всё, как прежде.
- А отец? - спрашиваю я.
- Пьёт, - отвечает Февзи, предупреждая ритуальные вопросы, - он сейчас в дурке. Водяру достаёт – где, не знаю. Сестра замужем, пацанов двое. В общем…
Через окна по-звериному – сирена.
- Грабят, - бесцветно объясняет Февзи, - хочешь искупаться? Сейчас вода – раз в трое суток. Бак полный. Спасибо твоему отцу – помнишь, кто бак в ванной делал? А мы ему мешали. Зажечь колонку?
- Нет, - возражаю я, - не мешали. Потом помоюсь.
Чай стынет в ладонях. Долго ни звука – ни внутри, ни снаружи. Мы за столом: Февзи и я. Чайник, пепельница окурков. Меня тянет взбежать на этаж выше, к нашей двери. Но в подъезде смрад. И там, в квартире, чужой запах. И я до хруста сжимаю суставы.
- На пятом этаже, - спрашиваю, - кто?
Февзи молчит. Я приближаюсь к нему, вижу дикий пламень в зрачках, мучительно тонет кадык.
- Семью Аирьян, - откашливается дымом, - помнишь?
Я смотрю на него. Это означает одно – как иначе может быть!
- Там… там их нет … родителей нет… детей нет, - подтверждает Февзи.
Мы молчим. Зачем расспрашивать? Они передо мной. Февзи знает, о чём говорит.
- ДСШ тогда, - Февзи медлит, - еле в самолёт втиснул.
- Столько лет, - размышляю вслух, - и ничего взамен.
- Уехала навсегда, - говорит Февзи отвлечённо, - пожить не успела.
И меня знобит. Подхожу к окну. Незавидное утро. За стеклом начинает линять воздух …
…Стряхнув с плеч остатки ночи, в окно втёрся рассвет. Слился со шторами и потолком. С абстрактными обоями, с тростью на ковре. Со старинным зеркалом, искривляющим жизнь. Кухонный сквозняк пролил с плеч шаль. Лицо обрамили чёрно-белые нити. Кто-то издавна всматривался из зазеркалья, в упор. Побрела, зажгла под чайником газ. Прислушалась к звукам. Присела. Закрутила волосы на затылок. Сахар просыпался на клеёнку. Пригубила чай. Зловещий дым. Забыться бы. Ненадолго, а лучше – навсегда. С вечера бесновалась толпа. В Чёрном городе1 в небо кровоточил факел. Неприрученные тени, как буйные кони, гарцевали на потолке. Она коснулась трости. Шершаво поползли вдоль ладони пурпурные переливы. Повеяло засушенными лепестками. Трость Дяди Гранта есть, а его давно нет. Снился расщепленный на тысячи лучин факел. Роились искры и с оглушительным реквиемом втягивались в зенит… …Она проснулась от рёва. Соскочила с постели, подбежала к окну. Через двор неслась толпа. Впереди – человек, размахивающий листком бумаги, шевелюра дыбом. Ближе и ближе. Потом в подъезде топот, грохот, душераздирающие крики. Мужской. Женский. Детские. Беснующийся смех. И сквозь смех глухие удары. Она не выдержала, выскочила в подъезд. По лестнице слетела вниз. Обежала торец дома. И замерла, будто споткнулась. Всё семейство, все Аирьян: муж, жена, дети – на асфальте. Обе девочки, близнецы... И врозь – кто где. И вместе, мёртвые. Она упала, ладонью, обняла кудрявую головку, прижала к груди. Ещё горячая. Вчера был жар – давали жаропонижающие таблетки. Опустив руки, промакнула платьем кровь. Осторожно, без воли. И, забыв себя, пошла к подъезду. Сверху катился топот. Она не посторонилась, с вызовом прошла насквозь. - Сестра, - захрипел вожак, в руке трость Дяди Гранта, - армянку не видела? В этом списке армянка! Боже! Где ты! Пусть произойдёт. Побыстрее! Но они унеслись, покорные вожаку. И всё? Приняли за свою?! Она сползла на колени. Прижалась к земле. Жадно поднялась пыль. И, как в сумерках, появился Февзи. - Февзишка, - прошептала она, - мальчик мой... Никто не видел. Никто не знал. Февзи вытер щеку. - Дождь, - сказал он, но это был бред. Он поднял её и понёс на пятый этаж. - Господи, Боже, - шептала она, - прости меня… прости... прости… Дверь настежь. Но нет сил войти …
…Горькая ночь. Надтреснутый бас. Причитания? Жалоба? Молитва? Чья, если не Февзи?
Безнаказанность, её рвы – в памяти. Родной город. Трупы. Их стаскивали внавал. Ветер потрошил кострища. Трупный запах. Дым человеческого мяса. Вчерашние соседи, друзья, сослуживцы. Обезличенные. Последних же, чудом живых бедолаг, морем переправили в Красноводск и столкнули на берег. С причала они побрели – кто куда. Куда глаза глядят.
И снова - раненые и мёртвые. Нагорный Карабах. Война. На улицах города хватали мужчин. Фронт требовал солдат. Витала безысходность, и веяло шатким миром. У перемирия обнаружилась странная примета – в городе сносились армянские кладбища. От Аллеи Героев в парке Кирова до древних хачкаров, крестов над могилами предков. Нетронутым оставалось единственное кладбище – Монтинское. Потом добрались и сюда – проложить магистраль. Меня жгло изнутри. Шоссе – через могилы друзей и близких! Вообще через могилы! Как принять это! Я слушал Февзи. Вспоминал. Думал и не находил слов. Что спрашивать. О чём молчать. Слухи – как бег трамвая. Не верил. Не хотелось верить.
Утро распахивает подслеповатые глаза.
- Проклятье! – ругается Февзи, - что с нами стало! Со всеми! В городе больше нет людей! В городе – одни камни!
- Пора, - отвечаю не в масть. На лице Февзи смятение. Не могу понять, о чём ещё можно думать.
- Рано, - сникает он.
- Прости, - говорю, - меня колотит.
- Выпей чаю, - советует Февзи, – подогреть?
- Подогрей, - отвечаю я, - согреюсь.
Но мы уходим. Наверное, чтобы вернуться.
В трамвайных окнах навстречу улица. Дома, люди. Странно - кажусь себе расчленённым. Пробую опереться на поручни. Всматриваюсь. Не могу понять – в чём перемены. Где отличие. Надо же, я в родном городе. Контрабандой! Скрежет тормозов. Значит – пора выходить. Впечатления – горестный сгусток боли. Может быть, дальше пойдёт проще?
Февзи выбирает цветы. Он всегда покупает гвоздики. Он прав. Их бархатистость траурна и свежа.
У кладбищенских ворот старуха. Мечется, жмётся к решётке. Славянское лицо, косынка. Подходим к ней. Быстрый взгляд, словно порыв исчезнуть. И видно – не ждёт от нас хорошего.
- Помните меня? - спрашивает Февзи.
- Не припомню что-то, - хитрит она.
- Как родственники, нашлись? – напоминает Февзи.
Я смотрю на него. Она слезливо щурится на солнце.
- Господи, прости. Брат покойника из Благовещенска прилетел, сейчас заново хоронят.
- Как заново? – неловко восклицаю я.
- Да я уж ему сказывала, - показывает старуха на Февзи, - мужа два года назад схоронила. Теперь хороним на новое место.
- Где? – спрашиваю.
- Вы как новорождённый, - ободряется старуха, - дорогу через кладбище мостят. Новую дорогу. Надо перезахораниваться.
Мне становится тошно.
- Много слупили? – спрашивает Февзи.
- То есть как это? Слупили?! - испуганно лепечет она, - ну да, хотела дать деньги. Но они сильно ругались. Рассердились, чуть не поколотили.
Мне моторошно. Смотрю.
- Хоть редко, а встречаешь порядочных людей, - объясняет она, пережидая мой взгляд.
Мы оставляем её и уходим. Оглядываюсь – она крестит вслед наши спины. Сглатываю остроконечный ком.
- Идём в контору, - решает Февзи.
Роняю початую сигарету, вдыхаю приторность цветов и вхожу в административный барак.
Дверь директорского кабинета снаружи взята чёрным, изнутри «вишнёвого» колора. Мебель – красное дерево, замысловатый дизайн, компьютер с плоским монитором, клавиатура волной. Декорации, уважение напоказ. В окне шевелюра – чёрный бутон. Над нею портрет президента. Человек поднимает голову и жестом предлагает сесть. Февзи рулит без предисловий.
- Брат, нужно захоронить урну, - говорит он.
- Нужно – значит, нужно, - соглашается человек, - давай документы.
И поглаживает усы.
- Шахназарова? - спрашивает, - из Москвы? Значит, из другой страны. Армянка?!
«Армянка?!» - это уже в крик.
- Жила здесь, - настаивает Февзи.
- Неважно-э! – отдувается он, - Баку тебе – не всемирное кладбище. Померла в Москве, пускай Москва и хоронит!
- Нельзя. Перед смертью просила. Чтобы здесь.
Молчание, «шевелюра» раздумывает.
- Ты знаешь – что говоришь. Ладно, давай здесь... У нас… Да? Слушай, дорогой, понимаешь? На всё своя цена.
И, сводя кожу на лбу, берёт из стопочки цветной листик, показывает.
На листике единица.
- Хорошо, - говорит Февзи и достаёт доллары.
- А если перезахоронить на другое место? – как заодно интересуюсь я.
Он смотрит тяжело, в упор, показывает другой лист.
- Госцена, в твёрдой валюте, как видишь, дороже.
- Даже, если влиятельный человек попросит? - спрашивает Февзи.
- Например, кто – «влиятельный»? - улыбается «шевелюра».
- Без разницы кто – например, мэр, - говорит Февзи.
- Э, дорогой, делай, как хочешь. Как ты сказал – ещё хуже будет, - отвечает он и поднимает вверх указательный палец, - думаю, мэр пошлёт тебя или выше, или дальше. Куда-нибудь обязательно пошлёт.
И заливается – ржёт, как жеребец на свободе.
- Значит, шансов нет, – говорю я.
- Что ты, шанс есть.
И человек с шевелюрой смотрит, не моргая. Это может означать одно – от своего не отступятся. Февзи отдаёт доллары.
- Яхши. Хорошо. Всё правильно. Знаешь, да? Тебе кушать надо, мне кушать надо. Все кушать хотят. Все, без исключения, - задирает человек подбородок и закатывает глаза, - в общем, идите в цех к Агабеку. Скажете – от меня пришли. Агабек знает, что делать. Есть ещё свободные места. Мало, но мало. Табличку не забудьте поставить.
Мы поднимаемся. Человек провожает нас, прихрамывая, опираясь на трость. Я смотрю, не отрываясь. Земля дрожит под ногами! Здесь со мной, в этой сумке прах ДСШ! А в руках могильщика – её фамильная трость! Чёртова сделка! Я гляжу на Февзи. Вижу, он тоже в этом... Но мы уходим тихо. Раньше бы так не ушли.
У входа в «цех», сидя на пороге, курит человек.
- Агабек? - спрашивает Февзи, прикуривая у него от сигареты.
- Правильно.
- Только что оттуда, - говорит Февзи и протягивает бумагу.
- Вижу, да. Кара2 прислал, - отвечает Агабек, - кто мог ещё?
- Правильно, что его зовут Кара, - говорит Февзи, и мы переглядываемся с ним.
Агабек из вороха табличек выдёргивает любую. Она неряшливо окрашена. Отыскивает баночку с белой краской. Отдирает кисточку и на весу подписывает табличку. Февзи диктует ему. Вот и всё. Так просто. Теперь прах ДСШ снаряжён в путь. И мы идём гуськом, как сапёры по минному полю. Агабек с лопатой, за ним Февзи несёт прах ДСШ, а я – следом за ними, с табличкой. Последний путь ДСШ. Подходим к площадке, раскатанная земля. Мне кажется, что ограда охватывает её, как резервацию. Густо на земле могилки. Более ранние с надгробиями, над свежими – таблички. Агабек останавливается у крайнего ряда. Даёт нам резиновые перчатки.
- Зачем? – спрашиваю я.
- Не знаю, - отвечает он, - положено.
И роет могилу. Много ли отведено для урны. Немного, неглубоко. Из сумки достаём сосуд. Февзи отбрасывает перчатки в сторону. Отираем ладонями керамическую поверхность и, как драгоценность передаём Агабеку. Он смотрит на нас и тоже, как драгоценность принимает в ладони. Принимает в ладони прах и осторожно опускает в нишу. И зарывает, тщательно уминая землю. Мне почему-то кажется, что это касается нас– меня, Агабека и Февзи одинаково. Наверное, моя блажь? Или общее горе? Теперь ДСШ покоится в этой земле. Навсегда ли?
- Вэссалом, шут тамом, - как бы очнувшись, говорит Агабек – непереводимое и звучит невесело. Но нам понятно.
Я смотрю ему в лицо, внутрь, глубоко, в зрачки. В них гнездится что-то близкое любому человеку. К чему тянет дотронуться.
- Спасибо, - говорю я и жму ему руку.
- Что поделаешь, брат, - отвечает он мне, - у всех камень на сердце.
И в сердцах вдавливает стержень таблички в грунт. Мы кладём гвоздики на холмик. Их четыре. Не знаю – почему, но их на могилу кладут чётное число. Февзи уступает мне дорогу. Мы идём к моему отцу. За северной аллеей могилы моих деда и бабки. Я с завязанными глазами нашёл бы туда путь. Но их теперь нет. Теперь там «прокладывают трассу». Я оборачиваюсь назад. Агабек держится позади Февзи. Не сворачивает. Я не удивляюсь, это не случайно. И не чувствую его лишним. Лишним, как если бы рядом оказался чужой человек. Но Агабек – не чужой. И мы уже близко. Сердце в предчувствии запустения. Но за оградой всё, как раньше. Рядом Февзи. Знаю – это его руки. Кроме него здесь некому бывать. Мы подбираем с надгробия пожухлые листья. Я прощаюсь с отцом. Не приведи, Господи, никому так прощаться. Прости, отец, я ухожу. Ухожу последним. И плачу - украдкой.
У центральной аллеи Агабек останавливается. Мы записываем на табачных пачках номера телефонов.
- Дай знать, брат, - прошу я, - если будет ещё что-то происходить.
Напрасно прошу. Чем он поможет? Но так – легче. И мы направляемся к выходу. Уходить трудно и кажется, что Февзи спешит. У кладбищенских ворот нас встречает знакомая старуха.
- Ну, что нового? – спрашивает её Февзи.
- Пока не знаю, - пожимает она плечами.
У неё новостей нет. Значит, Благовещенский родственник не вернулся, перезахоронение продолжается.
- Ладно, - говорит Февзи, - мы всё, что могли, сделали.
Старуха оглядывается, хочет что-то сказать.
- Я им отписала квартиру, - шепчет она, поглядывая в стороны, - Зачем мне одной – квартира?
Она шепчет с убеждением. Можно подумать, что она права. Её глаза в слезах, но она тверда.
- Где вы живёте, бабушка? – всё же спрашиваю.
- Хожу за инвалидом, - отвечает она, - круглые сутки, там и живу.
Мы раскланиваемся и уходим.
Домой добираемся пешком. Почему бы и нет. Знакомые улицы, дома. Сколько раз мы возвращались домой этим маршрутом. Всё, как раньше. Навстречу – люди. Семья, муж с женой, дети. Вглядываюсь, не верю глазам. Семья Аирьян! Или они – призраки? Наш дом чернеет окнами. Перехожу улочку вслед за Февзи. Ни машин, ни прохожих. Улочка уходит вгору и оттуда съезжает воронок, сверкающее чудо. Останавливается, из него выбирается человек с чемоданчиком и тростью. Шофёр помогает снять с крыши рулон. Человек пристраивает ковёр на плечо, движется по улице к нашему дому. Действительность, или всё вместе наваждение? Или самообман, нелепое ожидание, что в окне нашего дома мелькнёт женский силуэт. Осанка, черты лица – не оторваться – ДСШ! Но окна пусто чернеют. Никого нет. Сутулится Февзи, не возрождается эпоха.
Мне завтра улетать в неизвестность.
Ревниво встречаю рассвет – под иллюминатором в салоне лайнера ожидание. Сначала в Москву. Надо зайти к Шахназаровым. Я побыл в родном городе. Видел своими глазами, что происходит. Как поправить, что сделать, чтобы стало иначе. Ведь осталась проблема – наше положение, моё и Февзи. Я – один. С ним в родном городе Натиг, Агабек, старушка со славянским лицом. И что дальше?
Не знаю, как дальше быть с этим: когда одному нельзя возвратиться, а другому – нельзя покинуть.
______________________________________
1 Чёрный город – промышленный район в Баку.
2 Кара (азерб.) – чёрный.
