Мне столько лет, что подумать страшно… Хотя я на зрение не жалуюсь, когда в очках, но оно у меня разное. Два мира вокруг меня, В том, что я вижу с помощью телевизора, - все выглядит так же светло, как было в детстве: веселое, налитое, в глянце и свежих красках… А, если просто смотреть в окно, - только ржавая зелень, линялый асфальт и запыленный горизонт…
И внуки не верят, да я и сам уже не верю, что была у меня когда-то зеленая лошадь.
А, может, и впрямь ее не было? Померещилось, показалось, придумалось. Иногда я сам себя спрашиваю: «А ты не врешь, часом, братец? Так часто рассказывал, что сам поверил. Зеленых лошадей в природе не бывает. Лошадь не крокодил, да и тот не зеленый, а серый»…
Как вдруг попадается мне книжка о лошадях, автор главный государственный тренер СССР, фамилия Нусинов, если мне память не изменяет. И вот он пишет, будто была когда-то выведена в России такая аристократическая порода лошадей, которые, кроме прочих высоких качеств, отличались золотисто-зеленым цветом шерсти. Была, значит, такая лошадь– это точно. Но сплыла. Пропала бесследно во время революции… Уже и Вторая Мировая ушла в прошлое, но ни одного производителя этой породы к тому времени в России, а, может, и на всем белом свете, увы, сколько бы не искали, не находили.
Короче, прочитал я книгу, и не вздумал, как другой бы на моем месте, строчить опровержение. Что я, вообще, понимаю в лошадях? Главный тренер врать не станет: в России, действительно, такой лошади не было.
Но со мною же это случилось в Германии… Когда?… Вот это, представьте, самое интересное. То время, пожалуй, временем не назовешь. Разве что, межвременьем. В «Войну и мир», если ее опять напишут, сей эпизод не войдет, потому что проскочил между войной и миром, то есть, когда война уже окончилась, но нам об этом еще не сказали. Вчера еще убили комбата. Когда вдруг все затихло, он поднялся в ровике во весь рост:
- Ребята, кажется, война кончилась.
И тут же ему попало между глаз снайперской пулей. Всего один выстрел был. Власовец, сука… А фрицы выбросили белые полотенца… Комбат был старше меня всего на один год. Мне еще и двадцати не было.
А маю на все плевать. Есть война, нет войны, на бетонной дороге – яблони в цвету, и небо без самолетов беспечно синее, как глаза подруг…
Берлин мы уже забыли, как прошли, входим в деревню или поселок, может, пригород – черт его знает – те же крыши красной черепицы, те же деревья в белых чулочках…
И тут я увидел его. Он стоял у сетчатого заборчика, один одинешенек, всеми брошенный, никто на него внимания не обращал, хотя на нем каждый ремешок кричал: «возьми меня – пригожусь в хозяйстве», - и седло невиданной новизны из толстой желтой кожи, походное с сумками. А в них и ром, и галеты, и шоколад… Ну это добро потом другие расхватали, а я оглох, онемел – только не ослеп. Конь был зеленый, его жесткая шерсть сверкала на солнце изумрудным отливом, как лента стальной пружины в дедовских напольных часах. Я даже попробовал мазнуть пальцем горячий бок – может крашеный?
Немец – хозяин дома сказал, что коня бросил генерал, или выше – я не все понял. Я глаз не сводил с коня. А ведь мне приходилось. Я свое детство, можно сказать, провел на конюшне. Нет, мой отец не был конюхом, он был, совсем наоборот, директором завода. Но в Гражданскую – кавалеристом. И он в Москве, лично у Семена Буденного (самые лихие усы республики!) получал племенных лошадей, которые зимовали в подсобных хозяйствах завода, а летом участвовали в скачках и рысистых испытаниях на ипподроме. По выходным отец брал меня за руку и вел к лошадям. Не на трибуны ипподрома, а в те загадочные дома, похожие на базилики раннего средневековья, с огромными воротами, из которых важные конюхи и разноцветные жакеи с трепетом выводили могучих и гордых потомков аристократических конских родов. В программках, рядом с именами сиятельных жеребцов и кобыл стояли легендарные имена их родителей. Скажем, «Астор от Астории и Рамзеса». А начни спускаться по их фамильному древу, дойдешь до Принца Оптимуса и дочери Ландграфа. Не слабо! Аристократы человеческого происхождения все уже были стерты марксистами в лагерную пыль, а эти рвались из ремней, роняя пену с металла за губами, и косились на лакеев злым темным глазом, готовые тряхнуть головою и расбросать челядь в стороны, если будет непочтительной. А зеленый конь стоял спокойно, огромный конский глаз печально оценивал суету сует, называемую Второй Мировой войной. Я на мгновенье дрогнул, перед потусторонней красотой, он показался мне существом из другой реальности - рыцарский конь, потерявший седока, где-то в битве при Грюнвальде. Вся его «постать» (я другого слова не нахожу, кроме этого украинского, от него на русском осталась только "стать") возвышалась надо мной и в прямом и в переносном смысле. Потомок исторических коней меня презирал, и он имел основание презирать. Я тогда это еще не понимал. О первом художнике, который всех нас нарисовал, я знал лишь два слова: «бога нет». А Он, не мудрствуя понапрасну, создал простую лошадку для коротконогих степных людей, всыпал в нее горсть генов, а нас перевел на самообслуживание: мы из Его материалов творим чудеса природы и говорим «бога нет».
А я рос, как трава сквозь асфальт. Надо мной не трудился резец и штихель Творца. И я все-таки совершил святотатство: взгромоздился на зеленую лошадь. То есть сунул ногу в стремя и расселся в седле. Я это делал не первый раз и был уверен, что все правильно. Но подо мной оказалась настоящая, вышколенная, лошадь. С точки зрения науки о верховой езде, я сидел «как собака на заборе», и конь начал кружиться. Он кружился вокруг самого себя, и я кружился, не сдвигаясь с места, без отрыва от лошади. Напрасно я дергал уздечки то вправо, то влево, стараясь направить шаг лошади. Конь поворачивался только на 360 градусов, и я, где был, там и оставался. Сделать хотя бы шаг вперед, сидя на лошади, мне никак не удавалось. Как я потом начал понимать, этому настоящему верховому коню было достаточно легкого наклона всадника и касания каблуков, и он уже знал, что делать. А мои дерганья и пришпориванья только сбивали его с толку и попусту раздражали. Но он во всем был аристократ. Мое терпение лопнуло раньше. Сидя в седле, я отломил веточку от садового деревца, которое случайно подвернулось под руку, и хлестнул небольно своего коня по золотому крупу. Вы видели, как оглаживают щетками крупы таких коней, как выкладывают из их короткой шерсти квадратики: матовый и блестящий, матовый и блестящий… - наподобие шахматной доски?.. Видели? А вы пробовали ударить веточкой, небольно, по лицу какого-нибудь господина Д'Артаньяна или Сирано де Бержерака…
И пробовать бы не стали. Разумно. А на машине без тормозов вы катались? Но все равно не поймете. Конь меня понес, да не просто понес, а через лес. Каждая ветка, что летела навстречу, готова была сбросить меня с седла или снести голову, я уткнулся мордой в шелковую шею коня, я не мог откинуться, чтоб натянуть как следует удила, а подергивания лишь подстегивали бег, мои локти висели по сторонам, мои каблуки сжимали его бока, и этот великий и ужасный конь моей памяти рвался вперед с мешком дерьма на спине, вместо седока… Хорошо, что лес оказался всего лишь посадкой, все чахлые ветки меня миновали, и мы вырвались на простор…
То был берег реки, не ахти какой широкой, но зато как она называлась! Эльба. Вам это о чем–нибудь говорит? Мне лишь о том, что Эльба была моей спасительницей. Она остановила бег коня… (Заодно и всю мировую бойню).
Конь вошел в воду и опустил голову. Я скатился с седла, как помилованный с плахи. И тут только заметил, что на берегу я не один, вокруг уйма других людей, офицеров и солдат в мышином и голубом. Только мы двое: я и мой конь, - зеленые. Но конь-то немецкий, и лишь я был единственный наш, остальные немцы.
Впрочем, немцы не обращали на меня никакого внимание. У них была другая цель, куда более привлекательная: любым способом оказаться на противоположном берегу, - они бежала сдаваться американцам.
Неподалеку был мост, забитый машинами и телегами, образовававшими безнадежную пробку, фрицы с берега переправлялись кто на чем…
Но все же меня заметили. С противоположного берега. Я увидел - ко мне плывет моторная лодка, что-то вроде десантного понтона. На носу стоял американский офицер. И я вообразил себя вроде как бы представителем командования, забыв на минуту о зеленой лошади…
И напрасно: американец проскочил мимо моей протянутой ладони, поднырнул под брюхо лошади и тщательно ощупал ее бабки, напевая горлом похвальные английские слова, потом обошел лошадь со всех сторон, поглаживая, и даже задирал розовую в крапинку губу… И как только жеребец не откусил ему руку? По-моему, он его чем-то угостил. Словом, видно было лошадника. И лишь потом американец обратился ко мне с недвусмысленным предложением обменять хорошую лошадь на отличную зажигалку. Английского языка я не знал, поэтому мы обяснялись жестами: он вынимал из кармана зажигалку, я – горсть зажигалок, что означало – я зажигалками обеспечен. Тогда он снял с руки часы. Но часов у меня была полная шапка в вещмешке, мы обычно менялись часами не глядя, запуская руку друг другу в карман . Даже в песне пелось: «Махнем не глядя, как на фронте говорят». Но американец уже по уши влюбился в моего коня, поэтому стал изображать автомобиль: крутил воображаемый руль и бибикал. Пришлось указать ему на кучу машин, брошенных немцами у моста. Там был и оппель-кадет, и оппель-капитан, даже оппель-адмирал… Мне они были даром не нужны, я до сих пор не вожу машину, но американец решил, что я тоже знаю толк в лошадях, и ужасно расстроился… Но тут набежали наши «славяне», и немцы, не успевшие удрать, поспешно подняли руки и организованно пошли в плен. Берег из мышино-голубого стал белесо-зеленым, американца окружили офицеры, не чета мне, старше и по возрасту и по званию, даже подьехал один генерал. А я, пользуясь случаем, тихонько смылся, увел коня под уздцы. Сесть на него я уже не решался… Так и вел, пока не встретил своего командира полка со свитой из штабных.
Полковнику тоже пришелся по вкусу конь, но он не стал торговаться.
- Тебе, лейтенант, - сказал он, - лошадь не положена. Ты пеший.
- Но вы тоже пеший, - вступил было я в пререкания… И не успел закончить свою речь, как ординарцы взяли коня, и полковник стал конным.
Меня, как бывшего интеллигента, конечно, возмутило такое попрание прав, но… Но что бы я стал делать с конем, если бы полковник вовремя не подвернулся? Таскать за собой в вещмешке и кормить из котелка «шрапнелью»? Ввести его к маме в спальню, если вернусь домой?.. Эти трезвые соображения меня быстро утешили…
Но погодите радоваться, товарищ полковник, не спешите торжествовать. Я не пеший, как вы изволили сказать, никак не пеший. Судя хотя бы по этому рассказу. Шестьдесят лет, и даже с хвостиком, прошло с того времени, а я все еще скачу и скачу между миром и войной на зеленом коне…
