...ты играешь на саксофоне, -
я на трубе водосточной лабаю
у восточной стены,
на окраине спящей столицы
я замёрзшими пальцами флейту ласкаю
я лабаю по сколу, по нерву, по краю,
я по крышам гоняю с разбитою скрипкой
я играю последнее танго в париже
протяжённостью свинга пугая бродячих котов.
такая синкопа и драйв самому кустурице
не почудится и не приснится
в самом страшном и жарком из снов..
я по крышам летаю, по сгибу, по нерву, по краю
на окраине города с визгом и лаем
на обломке сырой черепицы
я играю джем-сейшн.
Можно плакать, нужно жить
......
Можно плакать,
Нужно жить,
Надевать светлое,
Ложиться к рассвету, -
Желательно избегать
Блеклых тонов и
Громоздких предметов.
Утро начинать в полдень,
С прогулки по несуществующим
Городам, помечая зелёным цветом
Места, где уже не ждут,
И уже не встречают
где «потом» уже не с тобой,
где бульдозер рвёт на куски
асфальт, и лето начнётся
в девять часов пятнадцать минут
неважно какого дня, пробивая
безжалостным светом безоружность
зрачка и век, где пальцев пустОты
играют в игру «обними», «дотронься»,
«дай», где над разрытой канавой
оголённым сопрано поют провода,
где слово «прощай» неуместно.
Можно любить, можно жить,
Устроив пробег по карнизу
С разлётом обеих рук,
в торжественном марше пройтись
вдоль стены и обратно, а с крыши
запустить фейерверк из конвертов и букв,
пасьянс разложить, навеки
рассорив даму с валетом ..
Можно жить не спеша
И не спеша заниматься любовью
На колченогом диване,
Оголённым меццо-сопрано взрывая
Полночную тишь,
А после ракетою взмыть
И не вернуться к обеду…
еще лето
Еще лето.
Танец сверчков босоногих
на остывшей веранде.
Но уже кармин подсыхает,
свернувшись пеплом и сажей.
Еще жгут костры
на окраине города,
тянет дымком и свободой,
но бульонная чашка
вздыхает протяжно
орошая
каплей янтарной
нёбо..
Уже плечи тоскуют по пледу
и короток день, а после обеда
шаги сообщают об осени в этих широтах,
чей-то кашель и смех за окном,
и прохожий,
из июля попавший в конец сентября,
домой поспешит, сражаясь с зонтом,
а в прихожей
станет тесно от туфель и ног,
и мокрая кисть суми-ё
растянет по небу
контур птичьей
печали.
аплодисментов не будет
Мы очаровываемся тем, что далеко.
А выбираем близкое.
Мы запускаем бумажных змеев
и ожидаем ответа.
Ответ приходит совсем неожиданно.
С противоположной стороны.
А бумажные змеи продолжают парить.
Они помахивают крыльями
многообещающе.
Они невесомы
и недостижимы.
Мы выбираем то, что близко.
Мы выбираем ежесекундно.
Чай или кофе.
Идти или оставаться.
Мы выбираем окно напротив
и отвечаем улыбкой на вопрос.
На шелест страниц
в так называемой книге судеб
мы отвечаем смирением,
но только после бессонной ночи.
Одной или трёх,
в итоге мы засыпаем.
Привычка видеть сны.
Освобождаться от них
к полудню.
Привычка надеяться
так же надёжна,
как и потеря её.
Мы выбираем близкое.
Но продолжаем наблюдать
за беззвучным парением
там, наверху
раскрашенных змеев с
таинственными знаками
на истрёпанных крыльях.
Символами наших
неутолённых желаний.
Всё меняется.
Мы очаровываемся близким,
а томимся по далёкому.
Мы живём ежесекундно,
всё более уверяясь в выборе,
который кто-то делает за нас,
вынуждая произносить те
или иные реплики.
Раскланиваться в ответ,
Ожидая поощрительного
приза.
Или хотя бы небольшой
благодарности
в ответ на признание.
Но аплодисментов не будет.
Разве что шорох бумажных
крыльев там,
над нашими головами...
как деликатное напоминание
о тусклом освещении
в рижском аэропорту,
о том, что в прошлую зиму был снег.
О состоявшемся
и о том, что не состоится...
Когда-то давно ...
когда-то давно
моё сердце было
золотым петушком,
оно было долькой лимонной
и шоколадной крошкой.
завёрнутое в тонкую
фольгу,
оно издавало звук
колокольчика,
но теперь оно
тяжёлым стало,
и звонит по праздникам,
как большой медный колокол,
часто с опозданием,
иногда невпопад.
с трудом умещается в моём теле.
реагирует на жару и холод.
а когда-то было лёгким и прозрачным
как птица.
и розовым как карамель.
От камня - круги по воде
Ты говоришь — рассвет.
А небо такое тёмное.
От камня — круги по воде.
И месяц с губами острыми.
Ты говоришь — постой.
А нА сердце скука смертная.
Здесь ночи такие свинцовые..
И за окном всё белое.
Ты говоришь — пускай.
Я ставлю давно на чёрное.
Здесь ночи такие долгие.
Здесь воды такие пресные.
Рассвета седого нить
На шее узлом затянута.
Ты ещё не ступил за порог,
Но уже всё случилось, кажется.
И вина за расплатою тащится,
У витрин желтолицых греется.
Здесь ночи такие напрасные,
Здесь дни такие поспешные...
Пунктиром оборван крик.
О мёрзлую землю заступом
Стучат от зари до зари.
И месяц губами поджатыми
вместо пылкой луны ухмыляется.
Косолазой голодной дрянью
По улицам тёмным мечется.
Он не просит, не плачет, не кается.
Сгребает окурки веничком.
Ты еще не ступил за порог,
Но уже всё случилось, кажется.
За окном то ли дождь, то ли снег,
За окном двадцать первый век.
Рождество. Ночь на двадцать пятое..
Клетка
Беспомощным взглядом
Ищешь опору и не находишь
Трепетно проникаешь
во все пустоты и щели
Напрасно
Маятник раскачивается
неотвратимо
Глубина колодца
неизмерима
Бездомным бреду
раскрытым навстречу
ветру
Помыслы святы
суетны мысли
желанья - греховны.
Из всех оттенков спектра
выбираю один - черный
Карусель несется
по кругу cообщая
головокруженье
взгляду
Загнанный в угол -
уже не прошу пощады
В лапках у белки
орех перекатывается
без остановки
Стекленеет взгляд
Ей отсюда не выбраться
без сноровки
У поезда нет назначенья
и предназначенья
нет тоже
Боже!
Из всех объятий
выбираю одно, -
и это вернее,
чем упоенье
надеждой
ложной
* * *
Настали голодные времена.
Стихи более не поют.
Не дышат. Не душат.
Не плещут.
Не рукоплещут.
Не ждут. Не жаждут.
Не плавятся на языке.
Не взрываются.
Не прорываются магмой.
Молчат.
Обходят меня стороной.
Учтиво кланяются.
Уходят.
Надменные, они покидают меня.
Идут к другим.
Страдать. Исцелять.
Плакать. Кричать.
Шептать.
Оставляя наедине
С листом,
С холстом,
С кнутом,
С пряником,
Которого уже не съесть,
И даже не преломить…
* * *
Ее более не приглашают в дом.
Торопливо расспрашивают о том.
О сем.
Как дела, говорят, как дела,
А сами бегут
А она все о том же. Что жизнь.
Проходит.
Прошла.
Вот и осень уже.
Отгорела. Отмучилась.
Истекла.
Стоит на пороге.
Чужая. Кивает.
Кутается в платок.
Озноб, говорит.
У меня озноб.
февраль закончился
Февраль закончился.
А март не наступил.
Чернила высохли
почти наполовину.
И жало птичьего пера
поникло. Больше не скрипит.
Сипит, вздыхает зев ангинный.
Сангинный, охряный, больной,
глотает жаркий чай с малиной.
Полынный жар в конце зимы
щекочет горькою истомой.
И сны, в которых мы - не мы,
немы, беззвучны, невесомы.
Миндалин жадная весна
Стучит в окно, хрипит, пылает.
И кособокая луна дырявый
небосвод латает
похоже, вечною иглой.
мне золото осени
Мне золото осени
слепит глаза.
Пьянит, искушает
изысканной вязью.
Кармином сочится
хмельная лоза.
И медью расплавленной
брызжет все чаще.
Натянутый парус
По радужным снам
в преддверии зимнем
трепещет несмело.
И сохнет, и стынет
хмельная лоза.
И воздух горчит.
И от белого цвета
я слепну, и руки тяну
невпопад.
Не к тем. И не с этими
С тол накрываю.
А там, вдалеке,
Ослепительный сад
Застенчиво ветви свои
Обнажает
мой маленький слесарь
В доме напротив
горят два окна.
За окнами
спит чужая страна.
Спит-не спит, стучит.
Молотком, топором.
Спит-молчит, замышляет
недоброе.
Спит-молчит.
Рассыпается битый кирпич,
Покачнется на ветке луна-магарыч,
а некто фомич из чайника пьет.
Он тоже не спит, всю ночь напролет
караулит. Он важную вахту несет.
Не то чтобы бодрствует.
Просто живет. На кухоньке тесной
в майке сидит. Тоска его льется
ручьями. Бежит. Стекает
по глотке горючей рекой.
Он смотрит в окошко,
он машет рукой.
Не мне ли он пишет признанье в ночи.
Мой маленький слесарь по кличке Фомич
Мой маленький ангел, ночной гробовщик
стучит молоточком. Рыдает ямщик.
Он гонит понятно кого и куда.
По трубам бежит неживая вода.
Лукавый Фомич подводит итог.
Трезвея, он всходит уже на порог.
высокий и статный, он громко стучит.
Он ногтем скребет, он выпью кричит.
не молчи, мол, открой, не молчи, не молчи.
А до рассвета рукою подать.
А до рассвета допеть, догулять,
довыть, добежать, доскрести, доползти...
Ямщик, не гони.
Я иду открывать.
я живу в эпоху себя
Я живу в эпоху себя,
преисполненная гордости,
смирения, отчаяния,
благочестия, сопричастия.
Загибаю пальцы,
подсчитываю убытки.
Оплакиваю желания,
убывающие по мере роста
моих несомненных достоинств
и добродетелей.
Мой маленький ренессанс.
Мое уютное возрождение.
Карта моих побед.
Список поражений.
Огромный список.
Опись потерь.
Едкая щелочь
печали.
Окись тоски.
***
Мой ренессанс, долина откровений.
Мое двугорбое прельстительное бремя
Мое вдруг изогнувшееся время.
Мой зыбкий сон, страна моей печали.
Моя забытая. Моя потерянная.
***
Ты думаешь, это ночь?
Это всего лишь дыра.
Она поглощает тебя,
меня.
Разрастается,
пускает корни вширь и
вглубь.
Укореняется, одним словом.
Ты думаешь, это ночь?
Ночь, это когда двое спят,
Но один из двоих спит меньше.
Стойкий оловянный солдатик,
он несет свою вахту,
Иногда денно, иногда нощно.
Караулит шаги. Считает часы.
Первым встречает рассвет.
Ибо ночь - это всегда двое.
Один же всегда на страже.
Вечно одинокий верблюд,
Плывет по кромке собственных снов.
и глаза у него сухие, цепкие.
будто у идущего по пустыне.
А душа его собирала нектар
А душа его собирала нектар.
Носилась свободная.
Плакала, возносилась
в молитвах.
Искала утешения.
Неприютная, брела наугад.
Выла. Металась в поисках
щели. Билась в окна и двери.
Грозила возмездием.
Страшилась показаться нелепой.
Пока тело корчилось в муках,
резвилась, гляделась в зеркальце.
Голоногая, нагая, бесстыдная.
Оборачивалась девицей, срамницей.
дразнила, хлопала форточкой.
Вылетала синицей.
Девкой распутною
голосила у кабака.
Побиралась, постылая,
дряхлой нищенкой.
Застывала на пороге,
скорбная.
Обезноженная,
рыдала на паперти.
Стреноженная, распятая,
кричала - доколе...
В чистом поле
прорастала рассадой.
Плела веночки,
напевала песенки.
Беременела, лукавая.
Совокуплялась с месяцем.
Разрешалась от бремени
с каждым восходом...
Подобно сосудам
Мы отлиты подобно
сосудам.
Узкогорлые,
с массивным основанием,
врастаем в землю,
но упорно тянемся ввысь,
Приобретаем содержание,
неизбежно теряя форму,
впитывая трещинами
сок и вино,
и другие напитки,
горячие и не очень.
Меняя цвета и оттенки,
мы звучим
глуше, сдержанней,
мы становимся
формулой вина
и молекулой воздуха,
пока однажды
не разлетаемся вдребезги
либо же оседаем пылью,
Красной глиной,
вязким чернозёмом,
зыбкими песками...
Риорита
В эфире ночном
накурено было,
как в тамбуре.
И смех за стеной,
и скрип патефонной
иглы.
сквозь вой он услышал
боль, но не веря
в страшное,
оглох и ослеп,
продолжая
шептать пароль
задорный мотив
и шорох подошв
израненных,
и стон голубиный
и пьяный кренился балкон
Наверное, он уже умер.
Всё уже кончилось.
Но шорох за дверью
И в сладкий предутренний сон
как сырость ночная,
дыхание жизни
ушедшей,
к нему прорвалась
нездешняя горькая
нежность
Как будто ещё продолжалась
и будто бы теплилась
сочилась любовь
из разверстых воронок
и пор...
Неспешная беседа с Господом
Здравствуй, Боже…
Говорят, здесь Ты ближе.
В этих широтах от вины до возмездия шаг.
От молитвы до воплощения — тоже.
Минул год с небольшим. Я не стала строже, солидней,
Мудрей. Увы, не моложе.
Стала чуточку тяжелей ноша.
Стало больней постигать суть явлений.
Примирить место со временем.
Слово и жест.
Кажется миг падением в бездну,
а не вознесением.
Таинство цвета и формулу звука
Отождествлять с жизнью извне.
А та, что струится во мне, утекает бесследно, -
Боже, какая мука — необратимость минут,
Слов, действий, сюжетов, снов.
В прокрустово ложе уже не вписаться двоим.
Очерчена грань,
Замыкается круг.
Помоги мне, Боже..
(Иерусалим, 2009 г.)
Голубь на паперти
Вечной мелодией Вечного города
Крик муэдзина. Голубь на крыше.
Глазом вращая, стонет юродивый.
Реки осушены. Тропы исхожены.
Будто напалмом выжжена. Выпита.
Выбита вязью. Миррой сочится.
Нежностью-плачем к запястью стекает
Линия жизни. Живая водица.
Холодно, холодно, плачет юродивый.
Голубь в ладони. Счастье в кармане.
Чем бесконечней, тем безнадёжней слова
упованья. Слова расставанья.
В дырявом кармане горчица и перец.
Вексель фальшивый кружит над домами.
Чем безупречней, тем безнадёжнее.
Горькой водицею брагу разбавлю.
Миррой сочится сердце в ладони.
В город надежд не спеши возвратиться.
Холодно, холодно, шепчет юродивый.
Чем белоснежней, тем обездоленней.
Голубь на паперти. Крик муэдзина.
(Иерусалим. 2009г.)
Маршрут 426
Ты обитаешь
в том самом городе,
где ветер восточный
соседствует с южным,
мешая гортанную речь
с наречием русых племён.
Где на пыльных подмостках
пробует голос новый мессия.
Где звон колокольный
вторит мечети.
Где одиночество
следует тенью,
столь беспредельно и
столь неизбежно.
Где брадобреи с утра и до вечера
ловко фехтуют мечами острыми.
Где совершенно и где белокаменно,
будто ковчег, уплывающий в вечность,
за тающей дымкой амфитеатром
тонет твой город в облаке снежном.
Мне, отбывающей в дальнее странствие,
веки смыкает вселенская нежность...
Иерусалим, 2009 г.
Это все потому, что ты бык
...Это все потому,
что ты еще бык.
я же - давно змея.
Кто-то уже привык,
родня, соседи и
прочая ребятня.
Уже не глядят вслед,
Просто идут себе.
Скачут, ползут, летят.
Только некоторые из них
еще поспевают за мной.
Думают, что я тоже немножко
бык. Возможно, ослица,
помесь каурой лошадки с борзой.
Что ж, я могу взмахнуть хвостом,
потупить острый зрачок,
маскируя блеск.
Могу долго скакать в табуне,
бок о бок, и никто не поймет,
ни одна живая душа,
что я не кобыла, и не гнедой жеребец.
И уж, конечно, не бык.
Ты просто ко мне привык.
И думаешь, что я тоже.
Жена быка, невеста быка, сестра.
А это не так.
Я только немножко играю в быка,
в кролика, в курицу, в птицу-павлин.
Кто-то уже привык, даже орлы.
Львы, куропатки, и прочая ребятня.
Просто ты еще бык.
Я - змея.
Тебе нужна стая,
Я же - давно одна.
Давай, покажу язык...
И тогда ты поймешь,
поверишь, что я не
павлин, не курица и
не орел.
Тебе еще долго бежать.
Тебе еще мясо растить.
Мне же - петлять в горах,
мне же еще ползти...
Греться у теплых камней.
Звезды в пустыне считать.
