Хайфа светлолицая, южная красавица,
Строгая - в подоблачье, бойкая – внизу.
Как тебе там дышится, мирно ль засыпается,
Кто косится с завистью на твою красу?
Реки улиц рушатся высохшими руслами
В океанный рыночный, стоязычный дух.
Тело обостряется сразу всеми чувствами,
Напрягая зрение, насыщая слух.
В моря плеске-шелесте твоё имя слышится,
Легкое, как выдох и шумное, как вздох,
И пенорождённая, ты стоишь владычицей
Трёх миров несросшихся или трёх эпох.
Не в молитвах – Божия, не грехами – грешная,
Ты глядишь с улыбкою на спешащих в храм.
Труженица вечная, знаешь – это внешнее,
А воздастся всякому по его делам.
Но деревья молятся ветками воздетыми,
Чтобы стороною их обошла война.
Если в тебя целятся русскими ракетами,
Кажется, что в этом есть и моя вина.
Отошли бесславные прошлые собрания,
И стыдом увенчаны вместо лавров лбы.
Жаль, что не сумела я разглядеть заранее
Ни чужой трагедии, ни своей судьбы.
Сколько лжепророчества расточали всуе мы,
Не внимали явному в слепоте своей,
А людские глупости столь же предсказуемы,
Как пора хамсинная и сезон дождей.
Если ж так, то Господу боль твоя угодна ли?
Что же над тобою он не простёр ладонь?
Затухают медленно свеч огни субботние,
Запалив рассветный твой неземной огонь.
* * *
Чем виновна ты, девочка, воин, пустынная птица,
Что привычно стоишь под прицелом пещерного зла,
В том, что нету покоя, что он тебе даже не снится,
И что мама не в лучшую пору тебя зачала?
Но ты смотришь с прищуром – насмешливо или надменно –
И библейский песок отражается в детских глазах.
Ты не знаешь вины, потому что не ведала плена
Ни чужого проклятья, ни монстра по имени «страх».
Ты плечом поведёшь, поправляя упругую лямку,
Резко голову вскинешь, готовая лечь на крыло.
А у лётного поля ведут воробьи перебранку,
Зная только исконное птичье свое ремесло.
Так идёт тебе форма, как будто других не носила,
И осколком святыня блестит у тебя на груди.
Я немного робею, прося твоей веры и силы,
Потому что сегодня моложе твоих двадцати.
Беспощадный хамсин – я опять отложила поездку.
Жар слегка притушив, опускается южная ночь.
Ты меня извини, что тебя пожалела не к месту:
Я тебе не нужна, а сумеешь ли ты мне помочь?
Вечерний Иерусалим
Полдневным огнём не палим,
Набросивший сизую дымку,
Вечерний Иерусалим
Предстанет под стать фотоснимку.
Но скажешь, взглянув на пласты,
Притёртые гранями плотно:
«Господь перепутал листы
В небесной своей переплётной».
Где сходятся над головой
Кулисами белые стены,
Играет театр теневой
Заученно и неизменно.
Там взгляд не зацепит нигде
Гремящего века приметы.
Чернеют круги на воде
Свой бег усмиряющей Леты.
И падают острым углом
Протяжные тени, как стрелы,
Как будто художник углём
Размашисто чертит по мелу.
А поодаль, наискосок
Ударит струёю упругой
Заката гранатовый сок
В кипящее варево шука. *
Он, кинувший всё, чем богат,
В людское бурливое море,
Сам - как перезрелый гранат
С богатством пылающих зёрен.
Но не на базарных столах
Рождаются новые драмы:
Румянец на сдобных щеках
Торговцев, вернувшихся в храмы.
А город развёрнут в анфас
Над времени вечным прибоем.
«Какое столетье у вас
Сегодня?» И голос: «Любое».
__________________________
* шук – базар (ивр.)
Мёртвое море
О, воды под цвет купороса!
Как вместе собраться могли
Все горько-солёные слёзы
Так много видавшей земли?
Наружу не даст им пролиться
Тяжёлая донная соль.
В глубоких запавших глазницах
Запрятаны память и боль.
Изломанный контур пустыни,
Кремнистый, неласковый пляж...
Но этой избыточной синью
Оправдан неяркий пейзаж.
Здесь влажным дыханьем глубинным
Над морем не стелется пар,
И бледное небо пустынно
Без белых кудрявых отар.
Когда-то был вытянут жребий
В последний из проклятых дней:
Честь выше и крова, и хлеба,
А значит, и жизни ценней.
Тяжёлая эта работа –
Свой дом охранять от врагов,
И соль, выступая от пота,
Осела вокруг берегов
На камни, глядящие слепо,
На землю в глубоких рубцах...
Пустыня – как рыжее небо
В кустистых седых облаках.
* * *
Оливы густы, а какая лоза
Взросла и созрела по прихоти неба!
Оно, захоти лишь, могло б тормоза
Придумать для злобы людской и для гнева,
Да видно, не хочет. Другие дела
Ему интересней и просто привычней:
Чтоб всходы дневная жара не сожгла
И не умолкали бы всполохи птичьи.
А там, поглядишь, урожай уберут,
Набьют кладовые запасом счастливым.
Людскому их племени свойственнен труд,
Так пусть себе трудятся. Всё справедливо.
А солнце и вправду безжалостно зной
Струит, и на сборщике взмокла рубаха,
И небо великое над головой,
Но всё ж не огромнее детского страха.
Так много причин у него и путей
Земных и небесных к ночным изголовьям,
Но больше и яростней страх за детей
И много сильней, ибо вскормлен любовью.
О, страх за их сон и за явь, за пушок
Их щёк, виноградным измазанных соком,
За локон, налипший на влажный висок...
И вечное небо над ними высоко.
***
Я уже ничего от пророков не жду,
Да и племя их перевелось;
Но зерно чьей-то волей легло в борозду
И глядишь – проросло, прижилось.
Так равнинно жилось. Ни Урал, ни Синай
Мне пока попирать не пришлось,
Но легко называлась: «Мой дом и мой край»
Эта роща картинных берез.
Тихо плавились весны и вьюги цвели,
Густо сыпалась под ноги медь.
Не спросили согласья, когда привели,
И о ком, не сказали, радеть.
Но за то, что устоев ничьих не блюла,
Обуянна гордыней своей,
Я случайной была у любого стола –
Сотрапезницей разных скорбей.
А чужая горбушка особо сладка,
Месяц ярче над крышей чужой.
Вот и я из другого пила родника,
Из копытца с зеленой водой.
Не случилось козленком, но тропами лет
Заманило в такой лабиринт,
Что назад не вернуться, и выхода нет
Или есть, да от взора закрыт.
Но свеча догорит неизменно в свой срок –
Что в подсвечнике, что в кулаке,
Напоследок мигнув, как мелькнет огонек
Маяка на вечерней реке.
Ода скептикам
Поверим азам диалектики –
Их автор был кое в чём прав,
И всё же: да здравствует скептиков
Настырный и въедливый нрав.
В хвале или горестном ропоте,
Когда был преподан урок,
Они подпевать не торопятся,
Хоть знают слова назубок.
Когда, каждой пядью изменчива,
Земля предстаёт их очам,
Они пуще всех недоверчивы
К прогнозам и пылким речам.
Дерзнувшие неосмотрительно
Мир двигать поднятьем руки
Не знали: под солнцем события
Случаются сплошь вопреки.
Рисуй, что угодно, на знамени –
Есть краски и шёлк под рукой,
Но алчнее адова пламени
Огонь пожирает земной.
Нас чуть не сгубило преступное,
Что средства искупит, мол, цель,
И я с подозрением щупаю,
Коль стелется мягко постель,
И мне, как там жизнь ни замесится,
От мысли уже не уйти,
Что чувство здорового скепсиса
Не хуже известных пяти.
Хвала и признательность гению,
Впервые добывшему ток,
Но скептик провёл заземление
И этим от бед уберёг.
* * *
Зачем богам спускаться к нам с небес,
Ну не с небес – Олимпа и Парнаса,
Как Дон Кихот, с копьём наперевес?
И бесполезно, и небезопасно.
Куда как лучше там, на высоте
От наших душ и дум владеть ключами.
Богов не узнают среди людей,
Но лжепророков нимбами венчают.
Зачем богиня, стоя у плиты,
Варила суп и плакала от лука,
Пока пылились белые листы
На краешке стола – какая мука!
А тот, другой, взъерошенный птенец,
Зачем не выбрал ветку, что повыше,
И дерево, и рощу, наконец...
И выбрал бы, да временем не вышел.
К тому, кто не желает быть спасён,
Зачем спешить, протягивая руку?
Ни золотой, ни самый тяжкий сон
Нельзя тревожить – вот и вся наука.
Какой он бог, когда не Аполлон,
И голос глух, а волос – сед и редок.
Несётся улюлюканье вдогон,
Позёмкой по нетающему следу.
Кровавые мозоли на стопе,
И горло жжёт, и ссадины на коже.
В пустыне воззывать или в толпе –
Звучит контрастом, а в итоге – то же.
И я кричу им: «Не спускайтесь к нам!
Пусть правды нет, но честь осталась выше.
Земным – земное. Богово – богам.»
Какое счастье, что они не слышат.
***
На другом берегу полыхают слепые зарницы,
Там пологий откос, там светлей и прозрачней
вода.
Если только огни – не пожар, а река –
не граница,
Я туда попаду, доплыву, я успею туда.
Отразилось в реке старой ивы корявое тело,
Но ни рыб в глубине, ни усталых коней на лугу,
А на том берегу грустно машет мне девочка
в белом:
То ль прощается, то ли зовет – я понять не могу.
На другом берегу вспыхнут окна и снова
погаснут,
И дома плащ-палаткой накроет короткий покой,
Но огнями зарниц горизонт воспален не напрасно,
И багровый туман все плывет и плывет над
рекой.
Птичий крик упадет в тишине, как сорвавшийся
молот
Или камень, разбивший стекло, и опять -- ни гу-гу.
Ни парома, ни лодки… Ночной обжигающий холод.
Я себя одиноко зову на другом берегу.
ПОСЛЕНОВОГОДНЕЕ
В мусор – огарки. И елку убрали,
Не дознаваясь родства;
Но, как обычно бывает вначале,
Чем-то надежда жива.
Мир заоконный привычкам послушен.
Отликовал и притих,
Только на миг оглушенно разбужен
Блеском и треском шутих.
Стылость ночная по стеклам стекает,
И оплывает ледок,
Как пузырьки в запотевшем бокале,
Кожей бежит холодок.
В комнате утром прохладно и пусто,
Снедью горбатится стол,
А календарь целомудрен до хруста
И первозданно тяжел.
То, что друг другу, спеша, пожелали,
Что загадали вчера,
Весело тает, как льдинки в бокале:
Света и звука игра.
Все, что прошу я серьезно и строго –
Мир очагу и жилью.
Сами мы выбрали эту дорогу,
Ношу и чашу свою.
Вытянут жребий – и надо бы вроде
Жизнь принимать без прикрас,
Но – до поры, когда вновь новогодье
Голову вскружит на час.
***
На станцию ту не прибудут, пыхтя, поезда.
Спит стрелочник новый, а старый на пенсию вышел.
Она убрала семафор и уже никогда
приветствий взахлёб и прощаний навзрыд не услышит.
На ломаной ветке вагоны стоят в тупике.
Уволен кассир, заучивший насквозь расписанье.
Носильщик страстей одиноко бредёт налегке,
и шторою пыли задёрнулся зал ожиданья.
В ночном неуюте не видно призывных огней.
Сторожка смотрителя ждёт не любви, но участья.
Той станции нету.
Но мы-то остались на ней
и влажный билет в кулаке зажимаем на счастье.
