№6/3, 2011 - 22 июня 1941 года, 70 лет назад, началась ВОЙНА

Тамара Жирмунская
Тот незапамятный год...

Рассказ

Ровно за три месяца до войны мне исполнилось пять лет.

В этот необыкновенный день я проснулась оттого, что родители громким шепотом разговаривали над моей кроватью.

— Положи сюда, в ноги! — заговорщицки говорила мама, оправляя на мне вздернутое к лицу теплое одеяло.

— Да она сейчас как лягнется, как сомнет нашу коробку,— возражал отец. И в его счастливо опасливом тоне я уловила гордость и за подарок и за меня, так быстро выросшую ему на радость.

Родители еще только двигали к постели тяжелое кресло, чтобы водрузить на него нечто секретное, а я уже открыла глаза, не в силах больше отдалять минуту дарения.

Коробка?! Какая?! Что в ней?!

Мама бросилась поднимать и целовать меня, будто давно не видела, а я из-за ее байкового плеча старалась получше разглядеть громоздкую картонную коробку, углом стоявшую на кресле.

И вот, наконец, она у меня в руках. Крышка надвинута так плотно, что мои обгрызенные ногти не могут с ней справиться. Устав от усердия, я переворачиваю коробку днищем вверх и вижу много коротких и длинных белых стежков, вкось и вкривь бегущих по картону (точно такие стежки получаются у меня, когда я берусь что-нибудь шить). Я подцепляю пальцами наиболее длинную нитку, рву ее, и там, в глубине коробки, что-то мягко шлепается. Кукла?!

Но тут, истомленный моей неумелостью, отец поспешно снимает крышку. Не просто кукла — красавица, уже освобожденная мной от пут, лежит посреди коробки. В чудесном беспорядке вокруг нее теснятся платья, матрац, одеяло с подушкой и даже трусики с настоящей резинкой. Оказывается, каждый стежок поддерживает какой-нибудь предмет кукольного гарнитура,

Я беру в руки чудного голыша, верчу в разные стороны целлулоидные руки и ноги, слегка оттягиваю голову, чтобы заглянуть в сумрачно-розовое нутро моей красавицы. Я так рада подарку, что ничего уже не желаю: ни пирогов, ни гостей, ни любимых мной тостов — за именинницу, за родителей, за здоровье всех присутствующих.

Мне кажется, что война началась назавтра после моего дня рождения. Но ведь это не так! Были целые три месяца, когда я могла наряжать и укладывать в постель мою новую куклу, гулять за руку с мамой по весенним московским бульварам, копаться с ведерком и совком в свежих сырых песочницах, благоговейно созерцать, как наша бойкая домработница Маруся в отсутствие родителей пляшет и поет:

Раскололся горох
На четыре части.
Почему же не сплясать
При Советской власти...

Так как веселая Маруся собиралась замуж, решено было отвезти меня на лето к маминой сестре в подмосковный поселок Солнечногорск. Впрочем, Солнечногорском называл его только папа. И мама и тетя, уроженцы этих мест, всегда говорили — Подсолнечное. Мне больше нравилось последнее название, потому что оно пахло калеными семечками, до которых я была великая охотница.

Как назло, в начале лета в Подсолнечном заболела моя двоюродная сестра. Мой переезд отсрочили сначала до десятых, потом до двадцатых чисел июня... Сидя за столом, с языком на плече, я неутомимо переписывала с темно-синей пачки два слова: САХАР-РАФИНАД, стараясь повернуть кружочки у «Р» в надлежащую сторону. Как вдруг в комнату вбежала наша Маруся и, даже не попросив извинения у дремавшего папы, с размаху воткнула вилку репродуктора в стену.

Никогда черная тарелка радио не производила на моих родителей такого ошеломляющего впечатления. Хотя она висела чуть выше папиной головы, он тут же снял ее с гвоздя и прямо-таки лег на жесткие винтики, как на подушку-думку. (Одним ухом папа недослышивал.) Мама держала его за руку и повторяла, как старенькая: «Боже мой, боже мой!». На меня она не обращала никакого внимания.

Я недоумевала: чего они испугались? Ведь страшного по радио не говорили — только громкое, торжественное, малопонятное... Как раз накануне вечером мама читала мне сказку про разбойников. Вот это было страшно! Я боялась потом выйти в коридор, опасалась вглядываться в жакетку и пальто, грузно темневшие на вешалке. Всюду мне мерещились разбойники...

И вдруг по радио сказали про разбойников: разбойники напали на нашу страну! Тут я заревела. Я заревела от испуга, но испуг быстро прошел. Все-таки я была надежно защищена — в нашей большой, солнечной комнате, рядом с папой и мамой, за цветастой спиной Маруси.

Однако я продолжала реветь, подогревая в себе эту легкую способность вчерашними книжными страхами. Родители, совсем забывшие обо мне, вынуждены были меня заметить, успокаивать и ласкать. А мне только того и нужно было...

Бомбежки меня тревожили, но не очень. Никогда мы не ложились спать так рано, как в эти душные летние вечера. Мама спала не раздеваясь да еще и укрывшись одеялом. А я сбрасывала с себя простыню и потихоньку стягивала чулки, заранее надетые на случай тревоги.

К тревогам я скоро привыкла, а вот сирена действовала мне на нервы. По этому заунывному, долгому, нечеловеческому сигналу мама вскакивала с дивана, бежала меня одевать, ругала за чулки, косо застегивала на мне пальто, и обе мы спускались в бомбоубежище. В руках у мамы была хозяйственная сумка с термосом и какая-нибудь подстилка, чтобы я могла досыпать. В убежище собиралось много людей, они интересно разговаривали, и обычно я отказывалась ложиться.

В то время мы жили в самом центре города, в полутора километрах от Кремля. Казалось, все фашистские самолеты пролетают именно над нашим домом. Какие-то незнакомые люди в убежище расхваливали друг другу прочность наших стен; вкусно причмокивая, сообщали, что дом построен «на яйцах»; почтительно, хоть и стыдливо, отзывались о бывшем домовладельце Бахрушине (я впервые слышала и это слово, и это имя). Под конец все переходили на «военный» язык, клятвенно заверяя, что никогда немецким молодчикам не сокрушить бахрушинский дом.

Однажды что-то грохнуло и посыпалось над нами, а в убежище погас свет. Женщины стали причитать, думая, что разбомбили наш дом и мы погребены заживо. По счастью, фугаска упала на соседнюю площадь, и взрывной волной вышибло только часть выходящих на улицу стекол.

Папы с нами не было. Вечерами он пропадал на работе или дежурил на крыше. Из его рассказов я знала, что бомбы-зажигалки суют рыльцами в песок, как нашкодивших котят. Белые кресты на окнах напоминали мне переплеты солнечногорской террасы, а синяя штора затемнения — столь знакомую обертку сахара-рафинада. Мне даже хотелось ее лизнуть.

Нет, бомбежек я не так уж и боялась. Страшило меня другое. Наша многонаселенная квартира опустела: увезли всех детей. Все чаще к нам стали заходить свирепые тети и спрашивать, тут ли живет пятилетний ребенок. Мне было неприятно, что меня называют не по имени и не девочкой, а вот так: «пятилетний ребенок». Тети грозили забрать меня и отправить в интернат. Тогда мы решили эвакуироваться.

По-настоящему я испугалась бомбежки в день нашего отъезда.

Мы прибыли на вокзал еще утром, нашли свою теплушку, заняли место на нарах. Папа быстро распрощался с нами, причем лицо у него было странное, как будто он умылся и не вытерся полотенцем.

Мама беседовала с пассажирами, а я, никому не мешая, играла со своей куклой. Потом ходили за кипятком, обедали всухомятку (это мне нравилось), потом я поспала, потом еще поиграла. Поезд перегоняли с пути на путь. Я думала, мы давно уже едем в эвакуацию, а мы, оказывается, еще не выехали из Москвы. Стало совсем темно. И тут объявили тревогу.

Мама схватила меня за руку, мы прыгнули и побежали. Мы бежали вместе со всеми, но я, как нарочно, спотыкалась о шпалы, о рельсы, обо что попало, и мама сбавила ход. На небо я не успевала взглянуть, а слышала его хорошо: оно все время рокотало над нами. Среди песка, полыни и камней мама пригибала мне голову к земле, а я не могла так низко наклоняться, я вырывалась и кричала. Кто-то насильно втянул меня в щель, где уже было много народу. Туда же, испуганно зовя меня, спустилась мама. Я почувствовала себя в полной безопасности...

Тогда я горько пожалела, что не взяла с собой куклу, оставила ее одну на нарах. Как только мы вернулись в теплушку, я кинулась ее искать. В темноте мои пальцы нащупали что-то мятое и острое, какой-то сплющенный блином объемный предмет. Я отдернула руку, потому что меня пронзило предчувствие.

Моя кукла со скособоченным лицом, с продавленным животом и выломанной грудью валялась среди своего «приданого». Видно, с верхней полки упал чей-то чемодан или в суматохе кто-то сослепу сел на нее...

Я стала плакать так, как не плакала никогда в жизни. Мама тоже была огорчена: во время тревоги разбился наш термос, и теперь в ребристом футляре тонкие, словно елочные игрушки, звякали осколки. Я смотрела на маму с возмущением: разве можно равнять?!

В конце концов соседка по нарам сделала мне выговор. Гибнут живые люди, сказала она, гибнут дети, мои ровесники, а я оплакиваю целлулоидную куклу...

Но ведь она не знала, что эту куклу подарили мне в день рождения, что она была слабо пришита к днищу сюрпризной коробки, что над моей кроватью склонился тогда дорогой, любимый и утраченный мной папа.

К тете Вере, двоюродной папиной сестре, мы приехали неожиданно. Меня неприятно поразило, что она почти не обрадовалась нам.

— Да, он мне писал,— не говорила, а выговаривала она растерянной маме.— Он писал, что вы приедете сюда в крайнем случае. Значит, это тот самый крайний случай...

Тетя Вера давно овдовела и теперь жила одна в мезонине старинного дома. Нет, не одна — с ней жил кот. Довольно противный кот, который обычно сидел, поджав хвост и лапы, причем кончик пригретого хвоста шевелился у него под грудью. Вернувшись с работы, тетя Вера прогуливала своего кота на ремешке, как собаку. А потом кормила на столе.

Вскоре после нашего приезда она принесла домой пирожок с морковью и, шурша масляной бумагой, положила его на блюдце. Я была уверена, что пирожок для меня. Удивить пирогами меня было трудно, так как и мама и мамина сестра пекли замечательные пироги на все лады. И маленькие — расстегаи, и большие — кулебяки, и сдобные ватрушки с творогом, с повидлом, с вишневым вареньем, и всевозможные булочки — с маком, с изюмом, с цукатами, бог знает с чем...

Однако на этот раз мне очень захотелось пирожка с морковью. Я вспомнила, что не ела пирогов с начала войны, и, рискуя захлебнуться слюной, устремила на блюдце красноречивый взгляд. Ведь просить глазами мне не запрещали. Но тетя Вера не понимала таких тонкостей. Она кликнула кота, и он, как-то особенно бесшумно вскочив на стол, начал деликатно пожирать мой пирожок крепкими боковыми зубами, выворачивая квадратную голову с бакенбардами попеременно то влево, то вправо.

Я была не дура, чтобы плакать из-за пирожка, и все-таки мне было обидно. Если бы пирожок съел ребенок, любой, я бы, честное слово, не завидовала. Или сама тетя Вера, или моя мама. А тут кот...

Через неделю я знала всех жильцов тети Вериного дома... Их было меньше, чем в одной нашей московской квартире.

Первым делом я познакомилась с Юркой. Юрке только что исполнилось пять лет, но он уже был хулиганом. Всю зиму у него болели уши, и теперь, даже в жару, он ходил в девчачьем платочке, вводя в. заблуждение доверчивых прохожих. Они думали, что перед ними милая девочка в трусах и майке. А это был «разбойник», «шпана», «паразит», как называла его кровная бабушка.

О Юркиной бабушке Варваре Петровне я услышала то же, что о неведомом мне Бахрушине: она была домовладелицей. Не сейчас, а когда-то давно, до революции. Дом, где мы ютились на чердаке, принадлежал раньше Варваре Петровне целиком и полностью. Интересно, что у нее было на верхотуре? Юрка внушал мне, что голубятня его отца. Но, по-моему, он это выдумал.

Отец Юрки воевал, мы его не встретили. Зато близко узнали Юркину мать Настю — «гадину», «стерву», «исчадие ада»,— опять же по характеристике изобретательной Варвары Петровны.

Тетя Настя была резкая, но не злая женщина. Она работала нянькой в госпитале и могла при нужде достать редкое лекарство.

В одной из комнат жила девочка примерно наших лет — Ляля. Она тоже была эвакуированная. Юрка и Ляля не любили друг друга, и я сразу оказалась между двух огней.

Ничего не поделаешь: Юрка действительно был хулиганом. Он мучил кота. После истории с пирожком я особенно не возражала против жестоких затей коварного друга.

Он поднимался к нам на чердак, когда ни тети Веры, ни мамы не было дома, и командовал:

— Васька, ко мне!

Васька, разумеется, мчался не к нему, а от него, задевая торопливыми лапами какие-то пузырьки, перегоревшие лампочки, узелки тряпья — все, что было собрано на половине тети

Веры. Обычно Юрка настигал кота под хозяйкиной кроватью, откуда Васька вытаскивался «в сопровождении собственного оркестра». Так несколько витиевато выражался мой приятель.

Затем Юрка брал кота за передние лапы и под счет «ать-два» водил по комнате. Вслед за этим он менял неудобное положение кота на совершенно нестерпимое, заставляя Ваську «маршировать» с высоко задранными задними конечностями. Завершалось все подбрасываниями Васьки. Мучитель норовил швырнуть его пузом вверх, чтобы он перевернулся в воздухе.

Рост Юрки был слишком мал для картинного сальто, и потому он залезал на стул, на шкафчик для посуды, на подоконник. А я подавала ему кота. Как все дети, мы переоценивали защитные свойства природы, считая, что уж коли животное падает на все четыре лапы, его можно сбрасывать хоть с Эйфелевой башни. Правда, такого названия мы еще не слышали.

Кот злобно царапался. Тогда меня осенило: а не подстричь ли ему когти? Юрка мигом вооружился портновскими ножницами бабы Вари, а я исполняла обязанности ассистентки.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы ополоумевший кот не нанес Юрке тяжелого удара своей загрубевшей от старости лапой.

На короткое время мы оставили его в покое.

Мама уходила очень рано — я еще спала. Она стояла в очередях, выменивала остатки вещей на что-нибудь съестное, ездила куда-то за дровами, пыталась устроиться на работу поближе к дому.

Я тосковала без нее.

Я и раньше любила маму, но не такой неизлечимой любовью. Я могла без нее обходиться и день и два, только изредка спрашивая у папы или Маруси: «А мама скоро приедет?» Теперь мне не у кого было спрашивать, и я просто не находила себе места от беспокойства.

С вечера мама ставила передо мной круглый будильник и, постукивая пальцем по застекленному циферблату, говорила: «Когда большая стрелка будет тут, а маленькая тут, я обязательно приду».

Местоположение большой стрелки я запомнила быстро: 12. Но сама она была не по росту беспомощной. Все мои чаяния связывались с маленькой стрелкой, которая еле-еле двигалась.

Мне постоянно казалось, что будильник испортился, что часовая стрелка устала гоняться за своей долговязой сестрой.

Зато, когда мама приходила домой, ярче горел свет, дольше держала тепло никуда не годная печка-времянка, вкуснее становилась самая постная пища.

Иногда мама читала мне книгу — одну из двух книг, привезенных нами в эвакуацию: «Мороз, Красный нос» Некрасова.

Удовольствие от книги было двоякое: рисунки и стихи. Рисунки восхищали меня. Сделаны они были карандашом и так живо, так тонко, так подробно, что я могла подолгу рассматривать каждый штрих: хохолок на затылке у мальчика, бусы в три ряда на шейке у Маши, завитки сорванного Гришухой гороха.

Тайно от мамы я пыталась стереть ластиком некоторые части рисунка. Я была уверена, что художник Пахомов рисовал картинки специально для меня и что все они существуют в единственном экземпляре, как, впрочем, и сама книга.

Стихи... Но прежде чем обратиться к стихам, надо рассказать об одном печальном известии.

Как-то нас разбудил истошный вопль Варвары Петровны. — А-а-а-а! — выла она под нашей лестницей.— А-а-а-а! Ироды! Дьяволы! Будьте вы прокляты!..

Мама выбежала узнать, в чем дело. Хотя Юркина бабушка ругалась часто, такого горя в ее скорее механической брани мы никогда не слышали. Вернулась мама заплаканной: сын Варвары и Юркин отец пропал без вести.

Мне сразу передалось волнение мамы. Она наверняка подумала и о моем отце: от него давно не было писем. В последний раз он сообщил, что выезжает в чрезвычайно важную командировку. И мама тогда же предположила, что выезжает он на фронт.

Я плохо играла в этот день. Юрка не показывался. Вышколенная Ляля не могла мне его заменить. Я наизусть выучила нехитрый набор Лялиных развлечений: вырезать салфеточки из бумаги; наскучив салфеточками, вырезать человечков; создав целую бумажную семью, вырезать одежду для нее. Вырезать... Вырезать... Вырезать...

Лялина мать была артисткой. Ну, может, и не артисткой, а гримером, билетершей, буфетчицей в театре — какая разница! Варвара говорила: «У меня живет артистка из Москвы». И вслед за ней все стали считать Лялину маму артисткой. Я знала к тому времени только трех артистов: Лемешева, Тарасову и мать Ляли...

Я буквально изнемогала над вырезыванием плодовитой бумажной семьи, когда на чердак поднялся Юрка. Он держался уверенно, как всегда. Ляля сделала движение к двери, но Юрка остановил ее повелительным жестом:

— Внимание! Сейчас будет взрыв!

Я вся похолодела, когда он направился к печке. Мама строго-настрого запрещала мне к ней подходить, пугая призраком пожара. В другой день я ни за что не позволила бы Юрке посягать на этот железный ящик, прогоревший дырочками от чрезмерного жара. Но сегодня ему все было позволено!

С хозяйственными ухватками Юрка открыл трубу, разжег бумагу и метнул в печку надорванный сверток белого кристаллического порошка. От вспышки бенгальской яркости и красоты все зажмурились. Ляля пятилась на половину тетя Веры. Юрка торжествовал. К счастью, нафталин — а это был именно он — прогорел мгновенно, не причинив нам ущерба.

Вечером я случайно увидела Юркину мать. Белая, как бумажный человечек, и такая же вялая, бескостная, лежала она на пышной своей постели. Это Настя-то, легко носившая на спине бугристые мешки драгоценной картошки?..

В книге «Мороз, Красный нос» меня потрясли две строчки:
Шумят его глупые дети,
Тихонько рыдает жена.

Они объяснили мне Юрку, нас с Юркой, меня самое. Вот оно что, оказывается... Умер крестьянин, кормилец, Проклушка, как ласково называет его жена. А детям хоть бы что: они не понимают смерти, не разделяют скорби матери, не сочувствуют ее рыданиям. Они «шумят», потому что они «глупые».

Так же «шумел» Юрка со своим нафталином, когда пропал без вести его отец. Так же занималась пустяковыми делами я, когда мама отстаивала ноги в очередях, билась над дырявой печкой, ждала весточки от папы.

Пристально вглядываясь в знакомые рисунки, я уловила у Дарьи сходство с моей матерью и в особенности с тетей Настей. А стихи? Да не про нас ли они написаны:
А Дарья домой воротилась —
Прибраться, детей накормить.
Ай-ай! Как изба настудилась!
Торопится печь затопить,
Ан глядь — ни полена дровишек!
Задумалась бедная мать:
Покинуть ей жаль ребятишек,
Хотелось бы их приласкать...

Не все я понимала в некрасовской поэме. Но самый лад ее был удивительно созвучен душе. Именно созвучен. Я сейчас не могла бы, прыгая с ноги на ногу, весело выкрикивать звонкие довоенные стихи:
Приехали, приехали
Родители приехали.
С конфетами, с орехами
Родители приехали.

И дело не в том, что никто не приезжал ко мне, никто не привозил мне конфет и тем более орехов. Просто жизнь зазвучала по-иному.

Перед сном мама предупредила меня, что вернется домой позже обычного: спекулянт пообещал ей кубометр березовых дров, а за ними нужно долго ехать. Я потребовала зафиксировать
на часах срок ее возвращения. Поколебавшись, она показала на верх и низ циферблата.

С утра я слушала радио, рисовала по памяти нашу московскую комнату: вот тут диван, рядом раскладной стол (я удлиняла его в обе стороны, как если бы за ним сидели гости), а тут мой уголок с игрушками...

Цветные карандаши подарила мне тетя Вера. Она очень изменилась по отношению к нам. Радовалась теплу и свету в своей «холостяцкой» комнате; называла мою маму по имени, а не по имени и отчеству, как бывало; гладила меня по голове. Огорчал ее только кот Васька. Он был уныл, малоподвижен. Тетя Вера опасалась, что он скоро умрет.

Нарисовавшись, я попробовала читать. Я давно уже присматривалась к маминому чтению, зрительно запоминая расположение тех или иных строк. Для меня не составляло труда обманывать маму, выдавая хорошую память на стихи за беглое — не по летам — чтение Некрасова. И только на днях я стала читать не поверх строки, а радостно укореняясь на каждом слоге.

Часовая стрелка переехала шесть, а мама не возвращалась.

Я стала перебирать в уме все страшные случаи, которые рассказывались в то время. Маму заманили в ловушку, ограбили и замкнули в холодном сарае. Маму выбросили из кузова грузовика, и теперь она замерзает в снегу и протяжно зовет меня: «Доченька! Доченька!»

Ах, нет, как это я сразу не сообразила?! Мама поехала за дровами совершенно так же, как Дарья. Она так же заблудилась в лесу, закоченела и видит райские сны про меня, про папу, про Солнечногорск (я слышала, его захватили фашисты). Она не может пошевелить ни рукой, ни ногой, потому что ее сковал Мороз. Над ней прыгает одна только маленькая, бессловесная белка:
Ком снегу она уронила
На Дарью, прыгнув по сосне.
А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне...

На мой безудержный плач прибежали снизу и Ляля и Юрка, и оба стали утешать меня, как могли. К моему пущему горю, они даже не усомнились в том, что мамы уже нет в живых, а принялись деловито решать мою будущую судьбу.

Юрка предлагал мне поселиться у них и ждать возвращения моего папы (если он не погиб). А Ляля соблазняла меня Москвой, рисуя заманчивые театральные перспективы нашей с ней совместной жизни.

Я физически ощутила невыносимый гнет двойного сиротства.

— Это что за слезы?!

Мама, живая и счастливая, поднималась по лестнице. В руке у нее было распечатанное отцовское письмо.



>>> все работы aвтора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"