№7/2, 2011 - 07 июля 1949 родилась Римма Запесоцкая, поэт и прозаик
Римма Запесоцкая Первые впечатления
У ПЛОДА ПРЕКРАСНОЕ СЕРДЦЕБИЕНИЕ
Я родилась в четверг в четыре часа дня — в будний день и в рабочее время. Это как будто случайное обстоятельство оказалось, однако, решающим. А решался всего-навсего вопрос: быть мне или не быть на этом свете. Итак, в будний день и в рабочее время, в тот достопамятный седьмой день седьмого месяца, консультировал в ленинградском Институте акушерства и гинекологии имени Отта профессор, который и позволил мне на свет появиться. То есть позволил, конечно, Всевышний, но при посредстве этого конкретного человека.
У мамы моей, пережившей блокаду и дистрофию, были очень тяжелые роды. Собрался консилиум — пять женщин-врачей. Они роженицу, как положено, обследовали и, посовещавшись, единогласно постановили: “Сердцебиения нет, плод мертвый”. После такого заключения никто, конечно, не собирался церемониться со мной, к нерождению уже приговоренной. Мама моя, которая слышала этот приговор, была, конечно, в ужасе. И я, задыхаясь в материнской утробе, тоже. (Сильнейший стресс, пережитый в тот момент, соорудил между мной и жизнью такую преграду, которую я так и не смогла до конца преодолеть.)
Хотя члены врачебного консилиума и не сомневались в своей правоте, но решили все-таки, для очистки совести, позвать профессора-консультанта. Старый доктор мамин живот пощупал, приложил к нему трубочку, послушал и уверенно изрек: “У плода прекрасное сердцебиение”. Это был судьбоносный момент, и я все-таки родилась — весом ровно два килограмма, со следами внутриутробной травмы на виске и бедре (мама упала, поскользнувшись в гололед, за четыре месяца до моего рождения), с синим тельцем и шапкой белокурых кудрей — и тут же получила у персонала прозвище Белая Мышка. Значит, все-таки суждено мне было на свет появиться. И нить моей жизни подвешена на весах, где на одной чаше этот приговор, а на другой — его чудесная отмена и разрешение жить.
СКАРЛАТИНА
Мое первое отчетливое воспоминание относится к тому времени, когда я заболела скарлатиной. Было мне тогда два с половиной года, и я владела уже довольно богатым словарем. Когда я смотрю на малышей, которые, казалось бы, живут еще растительной жизнью в океане смутного сознания, то вспоминаю себя в этом возрасте и по личному опыту знаю, что такое маленькое существо — уже человек, со своим внутренним миром, многое чувствующий и осознающий. Я помню оранжевый матерчатый абажур и яркую лампочку, на которую смотрела, когда лежала прямо под ней на обеденном столе, где меня осматривала женщина-врач. Очевидно, она сказала, что это скарлатина и меня нужно везти в больницу, потому что мама зарыдала и стала нервными движениями заворачивать меня в ватное одеяло. Тут я стала реветь и вырываться — от обиды: ведь я осознавала себя взрослым человеком, а меня, как грудную, заворачивали в одеяло. Этого нельзя было допустить! Но победила сила, мама упаковала меня и вынесла на улицу. И прежде чем она села со мной в стоявшую у подъезда “скорую помощь”, я, надрываясь от плача, несколько раз вдохнула морозный воздух.
Потом память высветляет палату и разделенные тумбочкой две кровати, на одной лежу я, а рядом — моя соседка, не намного старше меня. И мы беседуем. И я каждый раз отдаю ей свою порцию манной каши, потому что уже с этого возраста не люблю манку, а эта девочка, наоборот, уплетает кашу за обе щеки. Такое нарушение правил заметил кто-то из персонала, и у моей постели села нянечка или медсестра и попыталась насильно накормить меня этой ненавистной кашей. Она совала мне в рот ложку, но я, стиснув зубы, безостановочно мотала головой в знак протеста. Тогда женщина рассердилась и сказала, повысив голос: “Если не будешь есть кашу, я пожалуюсь твоей маме”. А я в ответ на это радостно возразила: “Нет, вы не сможете пожаловаться моей маме”.— “Почему же?” — удивилась тетенька. “А потому что моя мама живет в лесу. Она медведица!”. После такого неотразимого довода изумленная медработница вышла из палаты вместе с тарелкой каши. Потом дверь снова приоткрылась, и в палату одна за другой стали заглядывать женщины в белых чепчиках. Всем им любопытно было посмотреть на девочку, у которой мама — медведица.
Еще одно сильное впечатление от этой больницы — моя маленькая куколка, с которой я играла и никак не желала расставаться при выписке. Я ее полюбила. Помню, как заливаюсь горькими слезами, а меня уговаривают: “Ты же добрая девочка. После тебя другие дети будут здесь, в больнице, играть с твоей куколкой”. Но я никак не могла успокоиться и до сих пор не забыла, как выглядела та целлулоидная куколка, которую нельзя было забрать из инфекционного отделения. И отмены этого “нельзя” невозможно было добиться плачем и криком. Но почему мне нельзя было взять с собой любимую куколку, этого я понять не могла и восприняла запрет как первую огромную несправедливость.
ЧАЙ С МОЛОКОМ
Чай с молоком — много лет мне становилось нехорошо от одного вида этого безобидного и даже полезного напитка. Причиной такой странной реакции послужило одно событие в моем раннем детстве, оставившее яркое воспоминание. Я незадолго перед этим начала ходить в детский сад, который располагался прямо под квартирой, где мы жили: нужно было только спуститься со второго этажа на первый. Это было очень удобно — меня не нужно было отводить в садик, я сама захлопывала дверь нашей коммунальной квартиры, спускалась вниз и барабанила в детсадовскую дверь, если она была закрыта. В тот день сначала всё шло как обычно, и он слился бы с чередой других дней, не оставив никаких воспоминаний, если бы не сильнейший стресс, который мне пришлось пережить. Вообще, из личного опыта и многих свидетельств я вывела закономерность, что запоминается, особенно в детстве, лишь то, что нарушает привычный ход событий, вызывает в душе настоящую бурю, взрыв эмоций, за редким исключением, негативных. Я отчетливо помню, как мы, дети, сидим за маленькими столиками и что-то едим, а потом пьем чай с молоком. Вдруг кто-то из соседей по столу толкнул меня под локоть — и я пролила почти полную чашку, так что на полу образовалась целая лужа. А дальше произошло вот что. Наша воспитательница решила, что я сделала это нарочно, потому что баловалась, и тут же на мне продемонстрировала свой метод воспитания: заставила меня вытирать эту лужу, но не дала тряпки. И я долго, как мне запомнилось, ползала по полу и собственным передничком вытирала этот тут же ставший мне ненавистным чай с молоком, вся при этом измазалась, замочила чулки и платье, слезы лились ручьем, а пол никак не становился сухим. Было мне тогда три с половиной года.
СМЕРТЬ
Когда мне было пять лет, умер мальчик Котя, одиннадцатилетний сын нашей соседки по коммунальной квартире, и я узнала, что существует, оказывается, нечто страшное — смерть. Правда, до этого я уже знала слово “умер”. Умер мой дедушка, папин отец. Мне было тогда три года, и я запомнила только, что дедушка всегда лежал на диване, когда мы приходили в гости к папиным родителям. И вот как-то раз я не увидела дедушку на привычном месте. Помню, как я спросила своего пятилетнего двоюродного брата, куда делся дедушка, и тот ответил: “Дедушка умер”. Тогда я спросила, значит ли это, что дедушка больше не будет лежать на своем диване, и мой кузен кивнул в знак согласия. Так у меня и связались эти три слова: диван — дедушка — умер. Никакой грусти я не испытывала, просто знала, почему дедушка больше не лежит на диване: потому что он умер.
У Коти (Константина) была немецкая фамилия Данциг и немецкая же пунктуальность. Отчетливо помню, как мы с мамой стоим у окна, она заплетает мне косички. Я смотрю в окошко и жду, когда по двору пройдет Котя с ранцем на спине — он выходил в школу всегда в одно и то же время, минута в минуту. По нему можно было часы проверять: если Котя пересекал двор — значит, и мне пора было спускаться на первый этаж, в детский сад. А потом он попал в больницу. Из разговоров взрослых я поняла, что он упал с велосипеда и рассадил ногу, а потом началось какое-то осложнение. Помню, как рассказывали, что Котина мама принесла ему в больницу яблоки и очень дефицитные тогда апельсины, и что он съел апельсины, а яблоки есть не стал. А потом к нам пришли люди в странной одежде, с закрытыми лицами, стали опрыскивать все места общего пользования — делали в квартире дезинфекцию. Поэтому можно предположить, что Котя погиб от какой-то инфекции, возможно, у него был столбняк. Я так и запомнила его — с ранцем на спине. Я не понимала, что такое смерть, но мне было тревожно и горько: я знала, что Котя больше не пройдет по нашему двору и я никогда уже его не увижу. И еще помню, как я инстинктивно избегала разговаривать и встречаться взглядом с его несчастной матерью-вдовой, которая осталась совсем одна; она жила прямо напротив нас, дверь в дверь. Через несколько лет, когда я уже ходила в школу, она один раз позвала меня в свою комнату и стала показывать Котины фотографии и что-то рассказывать о нем, но я не запомнила ничего, кроме щемящей жалости и желания поскорее покинуть это скорбное место.
