Только пройдя через боль и искус,
через надежды крушенье,
жизни острейший я чувствую вкус,
и на пороге решенья,
на переломе понятий и вер
горькую мудрость изведав,
слышу впервые я музыку сфер —
неразложимое кредо.
* * *
Бесконечно маленькая точка,
созданная в зоне мерзлоты,
на огромном дереве листочка
нету беззащитнее, чем ты.
Чуткая ко всем прикосновеньям,
раненная каждою бедой,
ты не прикрываешься забвеньем
и неравный принимаешь бой.
Гордая подобьем и отличьем,
ты упорно движешься вперёд,
и, расставшись с временным обличьем,
ты продолжишь вечный свой полёт.
* * *
Во мне свои ростки пустили дни,
которых больше нет.
и, став воспоминанием, они
мне отдали свой свет.
По этим дням веду отсчёт пути,
и не поглотит сон
лишь боль и радость смертного — идти
с бессмертным в унисон.
* * *
Я жизнь пишу в черновике.
Мне не постичь её самой.
Я мотылёк в Твоей руке,
О Боже мой.
Я крылья мну и слепо бьюсь.
К Тебе летит моя мольба.
О Боже мой, как я боюсь,
Как я слаба!
И сквозь покров мой крик проник.
Пронзил меня Твой взгляд прямой.
Дай силы мне на чистовик,
О Боже мой!
* * *
Первые зимнего солнца лучи
так ослепительно ярки,
что хоть от радости чистой кричи,
каждому делай подарки.
Всё представляется светлым вокруг,
нет уголка для тревоги,
и миновать заколдованный круг
просто — как тень на дороге.
* * *
К ***
Всё дальше расходятся наши пути
от общей заросшей тропы,
и мне тебя вновь никогда не найти,
не вырвать тебя из толпы.
Для нас невозможен был выбор иной,
и я расплачусь до конца
всей болью отсутствия рядом со мной
такого родного лица.
ИЗ ЦИКЛА «В ЦЕНТРЕ АЗИИ»
1
Я не была здесь лет семьсот А. Ахматова
В звенящей тишине ночной,
не в силах побороть волненья,
застыла я в немом моленьи
пред скифской рухнувшей стеной
и молча встретила рассвет,
внезапно захвативший небо.
Дороже был воды и хлеба
мне вдруг открывшийся ответ:
разгадка давешнего сна,
души распахнутой истома,
нашедшей все приметы дома,
который помнила она
с тех пор, как эта степь цвела,
рождая зной, и конский топот,
и гор окрестных гулкий ропот —
с тех пор, как я здесь не была.
2
Бездонной тёмною водой,
где жизни вызрело начало,
ещё не найденной рудой
себя я странно ощущала.
И уходили в даль века,
свои дары, как зёрна, сея,
и плыли, словно облака,
Саяны в люльке Енисея.
Очнулась я на грани сна,
и в это самое мгновенье
в меня проникла тишина,
как проникает откровенье.
В НОЧНОЙ ОХРАНЕ
Смотрю из окон Эрмитажа,
как на дыбы встают мосты,
и кажется нелепым даже,
что есть законы красоты:
что вся её невыразимость
в обычных формулах живёт
и вся её неудержимость —
лишь показательный полёт.
но для меня неповторимы
вот этот час в ночной тиши,
бессонных мыслей вид без грима,
плохи они иль хороши.
И тянет призрачной порою
магнитом невская вода…
И страшно, что глаза закрою, —
и мир исчезнет навсегда.
* * *
Моя единственная тема
как будто вышла на поток.
В моих словах одна дилемма,
в моих стихах один итог:
и неизбывная греховность,
и по иной земле тоска,
и Божьей милостью неровность
неповторимого мазка.
* * *
Давно уже любовь перегорела
и накрепко заштопана дыра
в душе моей, стоявшей у предела…
Но тянется бесплодная игра
лишённого пристанища сознанья
над толщею сомкнувшейся воды,
и мёртвые плывут воспоминанья,
как кораблекрушения следы.
И тягостны при встречах сожаленья:
в моих объятьях только пустота.
И в мире этом неподвластно тленью
одно пространство чистого листа.
* * *
Для всех уставов я чужая —
в тяжёлый час осознаю
и в путь последний провожаю
беднягу-молодость мою.
Исчезли с ней мои надежды,
пропал как дым иллюзий рой.
Так ворох сношенной одежды
за дверь выносим мы порой.
И одиночество свободы
дороже мне любых оков.
За день — в душе промчались годы,
а в духе — множество веков.
Мне датского принца сомненья,
как это ни странно, близки.
В себя я бросаю каменья,
живу я себе вопреки.
В себя попадаю я битой,
прицелясь в носителя зла,
и быть иль не быть перебиты
российским была не была.
За что же судьба мне такая?
А впрочем, я знаю, за что:
я нечто в слова облекаю
и словом пронзаю ничто.
НАЧАЛО МИРОЗДАНЬЯ
На острове, где вижу призрак свой,
где Стрелка окаймляется Невой,
стоят подряд загадочных три зданья,
с которыми судьба моя сплелась.
В одном из них я как-то родилась,
и здесь мое начало мирозданья.
И рядом старый наш Гостиный двор,
где Клио поселилась с давних пор,
где терпкий вкус науки я узнала.
Бывает, что сюда я захожу, —
по факультету, как во сне, брожу:
моя здесь юность смотрит с пьедестала.
И следом — тот хранящий знанья дом,
где книги помещаются с трудом,
и тяжелей дышать тут год от года.
Сюда я в первый раз служить пришла,
здесь что-то от пожара я спасла,
и тянет вновь меня под эти своды.
Семь раз по семь прибавить и отнять…
Весь круг пройдя, очнулась тут опять,
и снова я Творцу надоедаю:
что суждено мне в будущем году?
Ужели Рубикон не перейду
и тайнопись судьбы не разгадаю?
НАБРОСОК
Вячеславу Шраге
Два мальчика остались на наброске,
удившие в пруду заросшем рыбку,
впечатаны во времени, как в воске,
но их существование так зыбко…
Ушли они и где-то растворились,
подобно всем объектам беспризорным,
но на листке бумаги появились
фигурки две в пространстве иллюзорном.
Могу и я остановить мгновенье
одной рукой, без фотообъектива,
реальности распавшиеся звенья
сцепить и дать иную перспективу.
Так создает мозаику Вселенной
таинственный союз души и взгляда
и лег в ячейку памяти нетленной
набросок из бесчисленного ряда.
* * *
Творцом поставлена Игра,
где я, разумное творенье,
рождаю вновь стихотворенье,
как жизнь, на кончике пера.
И, как на шахматной доске,
Душа лишь пешка иль фигура.
Игра совсем не синекура,
и жизнь висит на волоске.
И нужно мне понять сквозь муть
потока смертного страданья
ответ великий Мирозданья,
Игры божественную суть.
БОЖИЙ ГОРОД
Миг в городе Божьем на сломе эпох
и тысячелетий на грани…
И куст Моисеев еще не засох
на поле невидимой брани.
Здесь тридцать веков свой развеяли прах
и снова земля плодоносит,
и мир наш подлунный на всех языках
Творца здесь о милости просит.
Из камня пустыни тут строят дома,
грозят непрестанно соседи,
и Воля Небес проступает сама
в любом остающемся следе.
Еврейские буквы, арабская вязь
и рядом английский привычный —
такая кровавая, кровная связь
на вывеске самой обычной.
Блеск Мёртвого моря как явленный знак,
пульс космоса в каждой песчинке…
Даются тут силы рассеивать мрак
и крылья — ничтожной личинке.
ГЕРМАНИЯ
Германия:
Тевтоны.
Саги.
Битвы.
Абсурд.
Освенцим.
Вагнер.
Холокост.
Кант. Моцарт. Гёте.
Ницше. Бах. Молитвы.
И через пропасть —
Покаянья мост.
ПАМЯТНИК В КЁЛЬНЕ
Три женские фигуры в центре Кёльна —
одна из них звезду Давида держит,
и с головой расколотой другая,
и впереди — монахиня с Распятьем:
три это ипостаси Эдит Штайн —
еврейки, жертвы, мученицы веры,
в Освенциме взошедшей на Голгофу
и путь земной окончившей в печи.
О, как смотреть и даже думать больно,
и душу словно на кусочки режет
вот эта куча обуви нагая —
как палачам безмолвное проклятье —
могильный холм взлетевших в небо тайн.
Здесь так нагляден ужас нашей эры,
как выразить не могут эти строфы.
Всегда об этом помни — и молчи.
* * *
Как я живу негармонично,
как глупо, плохо я живу…
Блуждая в мире безразличном,
Тебя на помощь я зову.
Вся жизнь моя как наизнанку,
но есть надежда у меня
проснуться как-то спозаранку
и, образ вечности храня,
опять войти в Твои пределы,
Источник сил, Создатель мой!
Тогда смогу окончить дело,
тогда найду я путь домой.