Римма Запесоцкая ПУТЬ ПОДВИЖНИКА И ПУТЬ ПОЭТА: МАТЬ МАРИЯ И МАРИНА ЦВЕТАЕВА 1
Есть два особых Пути — Путь подвижника и Путь поэта. Мать Мария и Марина Цветаева — знаковые фигуры, в высшей степени олицетворяющие эти Пути. Обе эти значительные индивидуальности выражают свою эпоху, и траектории их судеб идут из одной точки. Личности сопоставимого масштаба, центры притяжения, они оказывают влияние на интеллектуальную и духовную атмосферу современного российского общества, хотя прошло уже более полувека, как пресеклась их физическая жизнь.
Сопряженность этих имен лишь на первый взгляд может показаться неочевидной: знание, не идущее глубже событийной поверхности, не бывает достаточным и плодотворным. При более внимательном взгляде поражают их многократные сближения и пересечения.
Мать Мария и Марина Цветаева были ровесницами, принадлежали к одному социальному и культурному слою и не избежали общей судьбы, доставшейся на долю рожденным в России людям их поколения. Общая судьба поколения не отменяет, однако, индивидуального пути и личного выбора. И обе они сделали свой выбор, во многом определивший их Путь до трагического конца.
Мать Мария и Марина Цветаева каким-то образом ни разу в жизни не пересеклись, во всяком случае, до сих пор не найдено свидетельств, что они были знакомы. Это кажется почти невероятным при таком количестве возможных точек пересечения: в молодости — общие интересы и кумиры, один литературный круг, на протяжении всей жизни — множество общих знакомых и общее географическое пространство (дома, где они бывали, и города, где они жили в одно и то же время). Поражает, однако, не только странность их личного не-знакомства, но и целый ряд совпадений в их биографиях (вплоть до деталей), поражает, наконец, природное сходство их натур, талантливых до гениальности и страстных до самозабвения.
Как они изначально схожи! В детстве и юности похожи даже внешне: обе крупные, круглолицые, обе близорукие. Если мы посмотрим на фото Лизы Пиленко (будущей матери Марии) в пенсне и на фото Марины Цветаевой в очках (обе фотографии датированы 1909 годом), то увидим очень похожих серьезных гимназисток в 17–18-летнем возрасте, стоящих на пороге самостоятельной жизни.
Многие важные обстоятельства и события в их жизни были синхронными или происходили почти одновременно. Начнем с биографических совпадений и сближений. Лиза Пиленко родилась на излете 1891 года, 20 декабря (по новому стилю); 8 октября (по новому стилю) 1892 года — день рождения Марины Цветаевой. Матери их были талантливыми и самоотверженными, отцы — незаурядными общественными деятелями и просветителями. Отец Лизы был юристом, специалистом по разведению виноградников, мировым судьей в Анапе и директором Никитского ботанического сада в Ялте; отец Марины — филологом, профессором Московского университета, директором Румянцевского музея и основателем Музея изобразительных искусств в Москве. 1906 год стал трагическим в жизни обеих девочек: у Лизы умер отец, у Марины — мать. Лиза вышла замуж в 1910 году и стала Елизаветой Юрьевной Кузьминой-Караваевой, под этой фамилией и вошла в литературу, в 1912-м издав первую книгу стихов. Марина вышла замуж в 1912 году и стала Мариной Ивановной Эфрон, но в литературу вошла под своей девичьей фамилией, издав первую книгу стихов в 1910-м. В1920 году Елизавета Юрьевна (после второго замужества в 1919-м — Скобцова), а в 1922-м — Марина Ивановна вынуждены были эмигрировать. В декабре 1923 года будущая мать Мария и в ноябре 1925-го Марина Цветаева — оказались со своими семьями в Париже. Обе они были не приспособлены к быту, но с революционных лет и до последних дней вынуждены были заниматься бытовыми проблемами, чтобы накормить тех, кто был рядом. И обе чувствовали в себе ту энергию и жизненную силу, которую Цветаева называла своей “неизбывной жизненностью”, а мать Мария — “силой непосильной”.
У обеих было по трое детей: две дочери и сын, с поразительно схожими трагическими судьбами. Их старшие дочери, Гаяна Кузьмина-Караваева (1913 года рождения) и Ариадна Эфрон (1912 года рождения), вернулись из Парижа в Москву (поверив пропаганде о свободной и счастливой жизни в советской России), Гаяна в 1935 году, Ариадна — в 1937-м. В 1936 году Гаяна скончалась при невыясненных до конца странных обстоятельствах, а Ариадна через два года после возвращения, в 1939-м, была арестована и на долгие годы стала узницей ГУЛАГа. Младшие дочери, Анастасия Скобцова и Ирина Эфрон, умерли в раннем детстве. Сыновья, Юрий Скобцов (при крещении — Георгий) и Георгий Эфрон, родились в эмиграции и оба погибли в 1944 году (сын матери Марии — в нацистском концлагере, сын Марины Цветаевой — на фронте).
Многочислен круг их общих знакомых, в числе которых Максимилиан Волошин, Вячеслав Иванов, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Тэффи, Андрей Белый, Алексей Толстой, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Михаил Кузмин, Наталья Гончарова, Георгий Федотов, Николай Бердяев, отец Сергий Булгаков. Этот список имен можно было бы продолжить. Обе они бывали на “Башне” у Максимилиана Волошина в Коктебеле и на “Башне” у Вячеслава Иванова в Петербурге, этих центрах притяжения творческой элиты русского Ренессанса, или Серебряного века (как назвал это время постоянный посетитель столичной “Башни” Николай Бердяев). Елизавету Кузьмину-Караваеву ввел в этот круг ее первый муж, друг и родственник Николая Гумилёва. Много позже она вспоминала, как на “Башне” у Иванова с полуночи и до утра хозяева и гости “с одинаковым знанием” рассуждали о Христе и о революции, об отцах Церкви и об антропософии, о Марксе и о Ницше, о Гёте и о Достоевском, “о древней мудрости Востока” и о немецкой философии, об античной трагедии и о “страдающем боге Дионисе”. Всё являлось “темой для остроумного и утонченного турнира”, и от этих “пряных” разговоров пьянели без вина.
Выберем несколько имен и проследим взаимоотношения матери Марии и Марины Цветаевой с такими значимыми для русской культуры ХХ века личностями, как Александр Блок, Анна Ахматова, Максимилиан Волошин и Алексей Толстой.
Александр Блок, пророк и любимый поэт нескольких поколений, был их общим кумиром. Обе были влюблены в него и в стихах пытались выразить свое чувство. “И знай, мой царственный, не я / Тебе кую венец и латы: / Ты в древних книгах бытия / Отмечен, вольный и крылатый” — восклицает Лиза. “Нежный призрак, / Рыцарь без укоризны, / Кем ты призван / В мою молодую жизнь?” — будто вторит ей Марина. Эти строки, обращенные к Блоку, написаны обеими в 1916 году. Лиза, еще будучи подростком, по своей инициативе познакомилась с Блоком, их общение и переписка продолжались, с перерывами, до 1916 года. Блок посвящал ей стихи и давал критические отзывы на ее стихотворные сборники. А для Марины он остался “нежным призраком”, она так и не решилась познакомиться со своим кумиром и видела его лишь однажды, в мае 1920 года, когда он читал свои стихи в московском Политехническом музее. Имя Блока много значило для них обеих и в дальнейшем: мать Мария оставила о нем воспоминания, Марина Цветаева писала об уникальности его творческого пути.
К Анне Ахматовой обе они относились неоднозначно. Марина Цветаева еще в юности, заочно, влюбилась в нее и в ее поэзию, посвящала ей стихи, писала о творчестве Ахматовой, но лично с ней познакомилась только в июне 1941 года, незадолго до своего ухода из жизни. И следует отметить, что в результате своего короткого, но интенсивного общения они не достигли полного взаимопонимания. Елизавета Кузьмина-Караваева познакомилась с Ахматовой в 1910 году, они вместе участвовали в заседаниях “Цеха поэтов” (и одновременно выпустили свои первые стихотворные сборники), виделись у общих знакомых, но, будучи такими разными, не поняли и не приняли друг друга. Будущая мать Мария воспринимала поэзию Ахматовой как салонную и эстетскую и считала, что им “не по пути”. Но при этом она ценила талант Ахматовой и писала в статье “Последние римляне”: “Точно в светлой и уютной комнате … в окне случайно мелькнул ужас и страх. /…/ И это … напоминание о жути, всегдашняя оглядка на окно, которое соединяет комнату с внешним миром, придает особую значимость стихам Ахматовой, увеличивает тайну и смысл тех простых и комнатных чувств, с которыми она имеет дело. /…/ А впрочем, может быть, и верно, что описанные Ахматовой перчатки действительно останутся, будут долго, долго жить, когда всей жизни, во время которой они существовали, уже не будет”. Об этих же ставших культовыми перчатках пишет и Цветаева в статье “Поэты с историей и поэты без истории”: “Когда молодая Ахматова … дает любовное смятение строками: Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки , — она одним ударом дает всё женское и всё лирическое смятение /…/ (Поэт, когда он выпускает перо, а женщина — руку любимого человека, действительно не знают, где правая, а где левая рука…) /…/ В этом двустишии — вся женщина, весь поэт и вся Ахматова в своей единственности и неповторимости… ”. Здесь важно подчеркнуть, что обе они могли знать только раннее творчество Ахматовой. Прочитав “Реквием”, ее поздние стихи и поэмы, мать Мария наверняка переменила бы свое мнение, а Цветаева могла бы переместить Анну Ахматову из разряда “чистых лириков” в ту особую категорию, куда она отнесла только Александра Блока.
Другом и добрым гением Марины Цветаевой и Елизаветы Кузьминой-Караваевой был Максимилиан Волошин. Именно Волошин первым признал в юной Марине поэта и во многом ей помог; и именно Волошин собрал подписи деятелей культуры в защиту будущей матери Марии под письмом, которое он написал на имя генерала Деникина, когда в марте 1919 года, во время Гражданской войны, ей грозил расстрел. Вот выдержки из этого письма, которое помогло ее защите на военно-полевом суде: “Кузьмина-Караваева — поэт, мыслитель, философ, — первая из русских женщин, которая окончила Духовную академию /…/ Со времени февральской революции она была городским головой города Анапы и не покинула своего поста и при большевиках /…/ Невозможно подумать, что … сторона государственного порядка способна решиться на истребление русских духовных ценностей, особенно такого веса и подлинности, как Кузьмина-Караваева”. Цветаева в своих воспоминаниях “Живое о живом” написала о том, как Волошин любил “дарить” людей друг другу. Но обе они бывали на его “Башне” в разное время, и это взаимное “дарение” не состоялось.
Их отношение к Алексею Толстому было, по сути, противоположным. Будущая мать Мария считала его другом, доверяла ему и делилась своими переживаниями. Писателю всё это послужило материалом для творчества: он использовал ее биографию и полученную от нее информацию в романе “Сестры”. Толстой подписал, по просьбе Волошина, коллективное письмо в защиту Кузьминой-Караваевой, и он же сыграл роковую роль в ее жизни. Писатель в одном из своих рассказов употребил имя Гаяна с недоброй характеристикой, но мать Мария, очевидно, не знала этого факта. Именно с ним отпустила она в Москву свою дочь, которая поверила рассказам Толстого о прекрасной стране, где для молодежи открыты все пути. Через год Гаяна там погибла. Что касается Марины Цветаевой, то ее отношение к Алексею Толстому изначально было негативным. В июне 1922 года она пишет ему из Берлина открытое письмо по поводу публикации писателем сведений, равносильных доносу на творческую интеллигенцию послереволюционной России, обвиняет в отсутствии “круговой поруки человечности” и в заключение отказывается символически пожать ему руку.
Здесь нет возможности продолжить рассказ о взаимоотношениях матери Марии и Марины Цветаевой с их общими знакомыми. Но из самого факта этих пересечений вытекает, что если они и не были лично знакомы, то, несомненно, знали друг о друге и читали произведения друг друга. Вот несколько доводов в подтверждение этого логического вывода. Максимилиан Волошин, ценивший их обеих, хотя бы заочно, несомненно, “подарил” им друг друга. Марина Цветаева до ноября 1925 года жила в Праге и наверняка читала статью Елизаветы Юрьевны “Последние римляне”, посвященную проблемам русской литературы и опубликованную (под псевдонимом Юрий Данилов ) в 1924 году в Праге в журнале “Воля России”. Священником, который крестил в июне 1925 года младенца Георгия (Эфрона), был отец Сергий Булгаков, хороший знакомый Марины Цветаевой. Для матери Марии отец Сергий много лет был близким человеком и духовником, благословившим ее на особый монашеский путь.
Юность матери Марии и Марины Цветаевой совпала с распространением в России в кругу творческой интеллигенции эзотерических учений, в частности теософии. Их общие знакомые, особенно Максимилиан Волошин и Андрей Белый, находились какое-то время под сильным влиянием идей и личности доктора Рудольфа Штейнера, основателя антропософии. Марина Цветаева относилась к идеям Штейнера, судя по всему, нейтрально или даже с определенным интересом. По воспоминаниям Цветаевой, Андрей Белый, разочаровавшись в Штейнере, называл его “дьяволом”, но сама она именует доктора “швейцарским тайновидцем”. Будущая мать Мария, только услышав об идеях Штейнера, сразу же интуитивно, по ее словам, почувствовала “неосознанный, острый протест” и испугалась, что Блок мог попасть под влияние этого мистика. Однако поэт заверил ее, что “с этим давно кончено”, и при ней разорвал подаренный ему в свое время Андреем Белым портрет доктора Штейнера.
Теперь от этих сопоставлений перейдем к некоторым ключевым моментам творческих и духовных биографий матери Марии и Марины Цветаевой.
Обе они обладали духовной чуткостью и способностью следовать своему призванию. Обе стремились к Любви как к своему предназначению, по сути своей божественному, ибо, как сказано у апостола Иоанна, “кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь ” (1 Ин 4 : 8). Обе высший смысл своей жизни видели в этой всеобъемлющей Любви, в служении ближним — посредством своего творческого дара и непосредственно, отдавая себя целиком, без остатка. Но служение свое мать Мария и Марина Цветаева понимали по-разному.
Марина Цветаева олицетворяет Путь Поэта . Если воспользоваться цветаевской классификацией, то сама она, несомненно, — “чистый лирик”, или “поэт без истории”, который как будто движется по кругу . Удел лирика — не узнавать (он уже изначально всё знает), а выражать; символ лирической поэзии — море , которое всегда одно и то же и всегда разное. “Волна всегда возвращается, и возвращается всегда иною” — так формулирует это Цветаева. Задача лирика — выразить ту глубину чувства, на которую он способен. Глубочайшая натура, Цветаева исследует и выражает в своей поэзии бесконечную глубину чувства. Чувство было тем пламенем, из которого рождались ее стихи, но чтобы горел огонь, нужно топливо. И всю жизнь Марина добывала это топливо и сама была той печью, в котором оно сгорало (как писал ее муж Сергей Эфрон Волошину), ведь без пламени не было бы стихов, а значит, не было бы для нее и жизни. Этот созданный Цветаевой культ чувства был основан на ее понимании сути лирической поэзии: обновление через повторение, чувство, воплощенное в слово. “Каждый стих — дитя любви ” — констатирует она. А вот как определяет она природу своего таланта: “Не “Музa” его основание, но “гений на красном коне ””. “Красный конь” — это стихия, всепоглощающее чувство, страсть до самозабвения.
Натура лирического поэта не меняется с раннего детства. Всё, что любила Марина Цветаева в жизни, она, по ее признанию, полюбила до семилетнего возраста — и навсегда. Так она, будучи романтиком по натуре, в детстве полюбила Чёрта, выражающего могучую всепоглощающую стихию. В 11-летнем возрасте Марина была, по ее словам, “на своей первой и последней настоящей исповеди”, но утаила, что любит Чёрта. Чёрт открылся ей, а Бог не открылся. Чёрта она видела внутренним взором, он являлся ей в виде серого дога, а для других был невидим. Черта она не боялась, потому что любила. “Одной вещи мне Чёрт никогда не отдал — меня”. “Бог был — чужой, Чёрт — родной. Бог был — холод, Чёрт — жар /…/ Одного мне… навязывали… а другой — сам, и никто не знал”, — так пишет она о причинах своего выбора. Видела она своего Чёрта только до семи лет, но и потом всегда знала, что он рядом. Благодаря нему узнала она о существовании иного мира, и кроме него любила еще голубого ангела . Бог же был чем-то внешним; с Богом, со священниками, которые казались ей колдунами, и с церковной службой связан был у нее только страх, только буква “О”, об эзотерическом значении которой она узнала гораздо позже, вероятно, от Андрея Белого. Буква “О” означала пустоту. В 1914 году Цветаева пишет Василию Розанову: “…я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда — безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы — молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить”. “Заповедей не блюла, не ходила к причастью /…/ Буду грешить — как грешу — как грешила: со страстью!” В 1935-м со всей свойственной ей страстью Цветаева признается в любви Мышатому — Чёрту своего детства, и за многое его благодарит: “…меня ты научил — правде сущности и прямоте спины /…/ Тебе я обязана своей несосвятимой гордыней, несшей меня над жизнью… Тебе я обязана… сознанием возвеличенности и избранности /…/ ты решил меня поэтом /…/ ты оберег меня от всякой общности /…/ Бог не может о тебе низко думать — ты же когда-то был Его любимым ангелом! /…/ всё твое богоборчество — бой за одиночество, которое одно и есть власть”.Мышатого она видит догом, и он выходит намного выше рангом, чем мелкий бес Мефистофель, который впервые предстал перед Фаустом всего лишь в виде черного пуделя. Пантеист Гёте, для которого божественна вся природа, почти карикатурно дает сцену диалога Бога и Мефистофеля, имея в виду, конечно, самый высокий образец — Библию, разговор Господа с сатаною в Книге Иова . Господь прощает возроптавшего против Него Иова, которого, с Его согласия, искушал сатана; у Гёте даже душу Фауста, подписавшего договор с Мефистофелем, ангелы не отдают законному владельцу. У Бога с падшим ангелом свои расклады, свои особые отношения, и теологи, философы и поэты не оставляют попыток проникнуть в эти запретные, табуированные сферы.
Марина Цветаева всей душой стремилась к жизни и в то же время — к смерти. “Христос и Бог! Я жажду чуда /…/ О, дай мне умереть, покуда / Вся жизнь как книга для меня”. Она хранила у себя икону, не оставляла попыток полюбить Бога и мужественно продолжала идти по своему Пути до того момента, пока были силы терпеть запредельную тяжесть жизни, пока она не была окончательно задавлена этим грузом. 5 сентября 1940 года Цветаева пишет в дневнике: “Боюсь всего /…/ Никто … не знает, что я год уже … ищу глазами крюк…” В феврале 1941-го: “Пора снимать янтарь /…/ Пора гасить фонарь… ” Она не могла предать мужа, дочь и сестру, находившихся в пасти дракона, она надеялась помочь им и спасти сына — ценой своей жизни, за которую у нее уже не было сил бороться. От охватившего ее ужаса она не могла выпрямить спину, не могла дышать полной грудью. Значит, нужно было не дышать вовсе . Круг — символ ее поэзии, и 31 августа 1941-го в Елабуге она просунула голову в этот круг, сделанный из самой прочной веревки (Борис Пастернак как-то принес ее и пошутил, что она всё выдержит — “хоть вешайся”). Веревка не подвела, выдержала, дыхание пресеклось, измученная душа покинула тело.
“Я с каждой волной воскресаю /… / Высокая пена морская!”
Остается только согласиться с Анастасией Цветаевой, сестрой Марины, что Поэт имеет право на “неподсудность иному суду, кроме своего”.
Судьба Цветаевой — это во многом типичная судьба художника, в широком смысле слова, который с трудом сосуществует с миром, реагирует на него стихийно и темпераментно и не справляется с этой реальностью. Но Цветаева как личность выпадает из любого ряда, до такой степени ее творчество и все ее проявления — сплошной оголенный нерв, так всё обострено, так всё болит — не за себя, но за близких и любимых. А близкие и любимые Марины Цветаевой — это не только ее семья, родители, но и Пушкин, и Орлёнок — сын Наполеона, и ее современники, которых она включила в свой внутренний мир, о которых писала стихи и поэмы, эссе и воспоминания, своей любовью создав им памятники прочнее и долговечнее скульптурных монументов. Цветаева была наделена не только выдающимся поэтическим даром, но и высшей способностью любить, служить, отдавать.
Мать Мария олицетворяет Путь Подвижника . В то же время она является противоположным типом творческой личности, по цветаевской классификации — “поэт с историей”, удел которого — движение вперед, вечное изменение. Такая личность всегда в пути, всегда в поиске нового, высшего. Творческую природу “поэта с историей” символизируют река, в которую нельзя войти дважды, мысль и стрела, запущенная в небо. Эта символика полностью подходит матери Марии, с той лишь поправкой, что распространяется не только на ее творчество, но и в целом на ее жизненный путь. Четыре ее имени соответствуют четырем периодам жизни, она как бы символически сбрасывает с себя старую кожу, уже тесную ей одежду. Но есть и общий стержень — непрерывный поиск смысла жизни, истины и ответов на главные вопросы Бытия, та запущенная вверх стрела, которая стремится достичь цели.
Лиза Пиленко — юная бунтовщица, потерявшая веру в Бога, сочувствующая революционному движению, пишущая стихи и мечтающая о подвиге. Елизавета Кузьмина-Караваева — подающая надежды поэтесса, активная участница “Цеха поэтов”, но душа ее тянется к “равнине русской”, она задыхается в столичном Петербурге и, по совету Блока, бежит от “умирающих”, уезжает в родную Анапу, к земле, к солнцу. После начала Первой мировой войны ее мировоззрение меняется, она вновь обретает веру в Бога и в 1916 году издает свою вторую поэтическую книгу “Руфь”, в которой отразились ее духовные искания. Ее энергичная натура жаждет деятельности, она стремится к общественному служению, вступает в партию эсеров, и в 1917-м ее избирают городским головой Анапы. Выйдя замуж за кубанского казачьего атамана, она в 1920-м вынуждена покинуть Россию. Елизавета Юрьевна Скобцова — русская эмигрантка, живущая в Париже, она много пишет и публикует “хроникальные повести”, автобиографическую прозу. (Единственный псевдоним матери Марии — Юрий Данилов составлен из имен ее отца и ее сына — Юрий и ее второго мужа, Данилы Скобцова.) После смерти младшей дочери в 1926 году она начинает активно помогать обездоленным, много пишет на духовные темы. В марте 1932 года принимает постриг. Мать М ария становится монахиней в миру, полностью погружается в христианскую социальную деятельность, пишет духовные стихи и религиозно-философские работы. В 1935 году она возглавила христианское благотворительное общество, после оккупации Парижа участвовала в Сопротивлении, помогала гонимым, особенно евреям, в 1943 году была (вместе с сыном) арестована гестапо и отправлена в Германию, в концлагерь Равенсбрюк, где погибла 30/31 марта 1945 года в газовой камере. Она хотела после войны вернуться на родину, в Россию, чтобы “странствовать, миссионерствовать среди простых русских людей”. И сейчас онавозвращается .
Еще в юности будущая мать Мария изучала философию и богословие, находилась под влиянием идей Рабиндраната Тагора и Владимира Соловьёва. В Петербурге она окончила Духовную академию, в Париже — Богословский институт, входила в круг выдающихся русских религиозных философов: была хорошо знакома с Георгием Федотовым и Семёном Франком, дружила с Николаем Бердяевым, взгляды которого во многом разделяла. От языческих, природных мотивов в своем первом сборнике стихов “Скифские черепки”, через духовные мотивы в сборнике “Руфь”, к духовной поэзии последнего периода — таков ее поэтический путь. От увлечения религиозной философией к религиозно-философскому творчеству и к практическому воплощению своих идей посредством христианского монашеского служения в миру; от покаяния к “христоподобному уподоблению” посредством жертвенной любви ко всем нуждающимся в помощи и защите — таков ее духовный путь. По свидетельству ее матери, она еще в юности предчувствовала свой особый Путь, знала, что ее “ожидают мучения, мытарства, мучительная смерть и сожжение”, какое-то время даже носила на теле вериги и всю жизнь готовила себя к этому подвигу любви и сострадания. В Записной книжке 31 августа 1934 года мать Мария сделала такую запись: “Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше — мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия — и начинаешь тонуть”. Мать Мария со всей своей энергией, с абсолютной самоотдачей участвовала в Жатве Духа, и урожай, который собрала ее душа, был обильным. Животворящий Дух был тем Источником, который питал ее душу и дал ей силы пройти до конца свой христианский путь. В эссе “Христианство” мать Мария писала: “Эпоха, когда человечество стоит у подножия Креста, эпоха, когда человечество дышит страданиями и когда в каждой человеческой душе образ Божий унижен, задушен, оплеван и распят, — это ли не христианская эпоха!”
“О, Господи, грех, — он мертвит; /…/ Как тяжка дорога к Тебе”. “И в будних днях мой дух готов / К преображенью темной плоти”. “Как Даниил средь львиных рвов, / Мой дух к мучению готов…” “Мне хорошо; мой дух распят, / И крест поднял меня высоко…”
* * *
Марина Цветаева прежде всего Поэт. “Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!” “Равенство дара души и глагола — вот поэт” — эти ее слова в полной мере относятся к ней самой. Слово было ее божеством. Именно в слове полностью проявился ее гений. Слово было ее главным делом.
Мать Мария — поэт, прозаик, публицист, художник и религиозный философ, но наиважнейшее, в чем проявился огромный человеческий и духовный масштаб ее личности, выражено именно действием, делом . Весь ее духовный путь, от юношеских исканий до принятия на себя Креста и готовности к искупительному страданию, стал ее делом . (Символично название созданной ею христианской социальной организации — “Православное Дело”.) “Мое чувство ко всем — материнство”, — говорила она. Подвижничество завершило земной путь святой мученицы Марии. Делобыло ееглавнымсловом .
Март 2005 г.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ: ДВА ОТКЛИКА
Из письма Ирины Блохиной автору от 6 апреля 2007 г.
“…Мне обе героини очень близки. Любовь к Богу через любовь к человеку матери Марии и ее слова о том, что есть два способа жить… — это рождает особую близость. И не реализовала ли Цветаева свою невысказанную любовь к Богу в отношениях с людьми, которых любила? Конечно, Цветаева — эго . Она выплескивает себя в мир и становится его центром. Мать Мария вбирает в себя мир , преобразуя, укрывая и защищая его. Но… Цветаева в определенном смысле мне ближе. Может быть потому, что мне с первого знакомства с нею хотелось ее защищать всеми силами души, спасать, помогать (с мыслью: если бы могла!). Мать Мария таких чувств не вызывала, несмотря на страшную (и прекрасную) гибель, ибо сама очень сильна…”
Из письма Инны Иохвидович автору от 24 апреля 2010 г.
“…К Марине невозможно привыкнуть, стихи также потрясают и сотрясают, словно читаешь их впервые. Она как явление природы, как море, горы и равнины... Дух захватывает!
Мать Мария, по-человечески, мне ближе и понятней, потому как совместила в себе и Марфу и Марию - землю и небо. Подвижничество всё же невероятно трудно, это ж не подвиг в состоянии аффекта. Это ежедневное, еженощное, ежесекундное служение, это полное растворение в другом, в других, и в то же время высшая возможность быть собою. Это удел избранных … Для меня это пример Пути, это пример, который помогает … перетерпеть жизнь…”
____________________________________________________________________
1 Первая редакция этого текста была прочитана в музее Анны Ахматовой - Фонтанном доме в Петербурге на вечере памяти матери Марии 30 марта 2005 г. Автор благодарит Ларису Агееву за вдохновляющую поддержку, а также Ирину Афанасьеву, Алину Киршбаум, Ларису Лонгину и Якова Хесина за конструктивные замечания.
