№7/1, 2010 - Проза

Игорь Смирнов-Охтин
Дом налево, дом направо

Облокотившись о штакетник, он глядел на противоположный берег, на медный диск солнца, которому суждено плавно скатиться за тот далекий холм, и ничего тому не помешает — он это знал. Он как будто радовался. Радовался такой неотвратимости. И своему знанию радовался. Он следил за солнцем, курил, ждал когда край тусклого диска коснется купола той церквухи — тогда он двинется. Он знал, что ничего не произойдет такого, что отменит путешествие. Сегодня, ему было доступно удивляться своей зависимости от самого факта касания края солнца края купола. И он в полное свое удовольствие удивлялся. Он не любил зависимости ни от чего, хотя и умел, прекрасно умел подчиняться. Но не любил.
Его звали Овидием.
Ему давно хотелось мочиться. Но рядом, так же облокотившись о штакетник, стояла дочка. Выпуская сигаретный дым, он попыхивал мелкой дробью с присвистыванием, и в сложении звуков получалось: пьи-пьи-пьи-пьи — так что, с таким попикиванием он и терпел нужду.
Как много всего зависело от движения солнца по небосводу. Даже помочиться удастся — уж как солнце завалится за холм. Только тогда. Впрочем, если поискать местечко... Но Овидий умел терпеть.
Подошел Афанасий.
— Ну, что? Пора, — утвердил Афанасий, поглядев на тот берег.
— Вот-вот пора, — возразил Овидий.
Этот Афанасий — мастак командовать. То и дело — урезай. Шакал. Шакал — он и есть шакал. Зазеваешься — вцепится.
Овидий еще пару раз затянулся, сказал дочери: «Иди домой. Нечего тут. Наблюдать за мной кому много. За матерью наблюдай. Лучше. Ухаживай, — бросил окурок, прижал ногой. — Пора», — вынес постановление.
Овидий двинулся. Ныло колено. Прихрамывал. И очень хотелось мочиться. Решил: помочиться на плотине. Не на плотине, конечно, — с плотины. С плотины в воду. — Так он решил. Такое вынес себе решение. Всю взрослую жизнь он выносил решения. Иногда и себе. Решения не могли отменяться. Вынес — вынес. Даже если и себе. Гордился этим. Хотя не всегда нравилось вот так, жестоко, придерживаться. В этом всегда ощущал тоже зависимость. Вот и сейчас. До плотины еще метров сто и тут на обочине, он вполне мог бы помочиться, но он придумал себе сделать это на плотине. Терпел.
На подходе к плотине — строения: здание электростанции, огороженный участок с трансформаторами и другие строения — службы эксплуатации плотины, шлюза и прочие. В ближайших от дороги строениях — Овидий это знал — автоматчики. Сейчас они в полной готовности на случай его — Овидия — прикрытия. Вообще-то они там всегда, это их пост. Но сейчас их пальцы — на спусковых крючках. Есть даже снайпер. Из отряда Азария. Хороший снайпер. Попадает часто. Это плохо, что снайпер укрывается там. По снайперу, когда засекают, лупят из орудий. А гидроузел — объект нейтральный. Как Швейцария или Литхтенштейн. Ну, да все равно, через полчаса — уже ни хрена не видно, снайпер не понадобится. Да и ничего не должно такого случиться. Готовность — это так, для порядка. Собаку Шаника тоже его «лазари» прикрывают. Там, на их берегу — бетонные блоки, они — за блоками. А у нас укрыться — только в строениях. Другого укрытия около плотины нет. — Это же следует понимать.
Вступил на плотину. Широкая бетонная полоса, по которой в былые времена катили машины. Правда, когда Овидий объединил хозяйства обоих берегов и грузовой поток через реку значительно возрос, энергетики заставили строить мост. Дорогущий получился. Сейчас он попорчен. Даже не пройти, и «лазари» по нему били, и его, Овидия, «карлы» не отставали. Сейчас даже не пройти по нему. Овидий миновал заграждение (ежи из стального проката, обвязанные колючкой). Заграждение устроено так, что осторожно петляя, сквозь него мог бы проехать и грузовик. Война — не война, а какой-то груз туда-сюда нет-нет да и переправлялся. Жизнь. Но от внезапного прорыва «лазарей» заграждение предохранит. Уже один раз предохранило. Бронированную свою телегу — БэТээР — они здесь оставили. С семью парнями. Другие — удрали.
Овидия беспокоила Нада. Она должна знать о его сегодняшнем приходе. Но передать ему незаметно маленький пузырек — всегда для нее почему-то жутко сложная операция, по лицу ее видно как она волнуется: как бы протянуть незаметно. Оно понятно: в том доме — глаза. А заметят — так все прервется. Жутко подумать, если прервется. Жутко подумать. Вглядываясь на ходу в противоположный конец плотины, Овидий уже подошел к ее середине. Паршивого пса не видно, Овидий решил дальше не ходить, ждать. Да и по уговору встретиться должны на середине плотины, а по строгому-то правилу появление Шаника на плотине он должен ждать еще в самом начале, а тогда и двигаться навстречу. Вот, ведь, сам и нарушил. А, ладно. Подошел к краю гребня, поглядел вниз и потянулся к ширинке.
Овидий гордился размером своего мочевого пузыря. Пузырь мог накопить много мочи. Овидий любил хвастать, как однажды, испускал мочу полторы минуты. Сердце Овидия подсказывало, что сейчас он может пойти на побитие личного рекорда.
На том конце плотины возникла фигура. «Шаник», — понял Овидий. Походка Шаника легка, почти припрыгивающая — узнаваемая. Овидий согнул левую руку, уставился в циферблат, подождал пока секундная стрелка подошла к 12-ти — для удобства фиксации, а тогда и начал. Уже когда секундная совершила оборот и пошла вторая минута, по напряжению в животе и напору струи Овидий понял, что побьет сегодня свой прежний рекорд, поставленный, кстати, еще в молодости, — лет двадцать ему тогда было. И правда, через тридцать секунд прежний рекорд был позади, а струя хотя и не была уже столь мощной, но текла без разрывов, и, только когда Шаник подошел вплотную, первый раз прервалась и восстановившись прервалась вновь, потом еще раз, потом пресеклась окончательно. Следя за секундной стрелкой, Овидий не глядел на подошедшего.
— Две минуты десять секунд! — сказал Овидий восхищенно.
Шаник туповато глядел на еще не убранный конец в руке Овидия.
— Так долго писал? — спросил Шаник.
Овидий крякнул от удовольствия, убрал член в штаны и стал застегивать ширинку.
— Зачем нужно столько копить?» — не понимал Шаник.
Овидий с малой толикой презрения посмотрел на Шаника, но все же ответил:
— Пришлось.
— А-а, — понял как будто Шаник.
— Для протокола — давай, — сказал Овидий и протянул Шанику руку.
Шаник как будто в сомнении дернул головой, но руку протянул, явно рассчитывая на пожатие короткое, но Овидий ухватил его руку и заставил в крепком пожатии руку над головой поднять:
— Пускай мои и твои видят, — сказал Овидий и лишь после этого отпустил руку Шаника. — Теперь порядок, — сказал Овидий.
— Да, и так — порядок, — сказал Шаник.
— Да, — согласился Овидий. — Но теперь — порядок, — возразил он.
Они облокотились на ограду и принялись глядеть вниз, на покатую плоскость слива, на скользящее по сливу рыхлое водяное покрывало.
Они молчали.
То, ради чего встретились, разговора не требовало. Другие разговоры родятся позже. Нужно помолчать. Попривыкнуть друг к другу.
Овидий вытащил из кармана пиджака сигареты. Шаник потянулся к нагрудному карману своей солдатской гимнастерки и тоже вытащил сигареты. Протянули друг другу. Каждый взял свою. Овидий достал зажигалку, прикрыл рукой. Ночной ветер гасил огонь. Шаник зажег спичку. Овидий прикурил от его спички. Шаник сказал:
— Хорошо.
Опять смотрели на слив.
— Ну, что у вас? — выдавил из себя Овидий.
Шаник неопределенно пожал плечами:
— Так, ничего.
Овидий кивнул — дескать, хорошо, дескать, у нас так же. На его кивок Шаник тоже кивнул — дескать, хорошо, что у вас тоже «ничего».
— С мукой как? — спросил Овидий.
— Плохо. Мало. Совсем мало.
— Плохо, — посочувствовал Овидий.
— На неделю всего. Потом — не знаю.
— Плохо, — посочувствовал Овидий. Зато у тебя снарядов много! — засмеялся Овидий. — Давай меняться! — снова засмеялся. — А? — и хлопнул Шаника по плечу.
Шаник кивнул — дескать, да-да, держи карман.
Овидий устало вздохнул и принялся вновь глядеть на бурлящую воду.
— Вот тебе и «ох!» — передразнил Шаник вздох Овидия. — Твои во Вторник Суриновский дом накрыли.
Овидий не донес сигарету до рта, так рука с сигаретой на полпути ко рту и застыла. Так и длилась пауза: секунда, вторая...
Шаник явно с сочувствием пережидал.
— Нада? — выдавил наконец Овидий.
— К тому и речь, — вздохнул Шаник.
— Когда это?
— Говорил: во Вторник.
— Позвонить не мог?!
Шаник молчал.
— Я говорю: позвонить не мог?!
Шаник молчал.
— Схоронили?
— Конечно.
— Пойдем.
— Спятил? Темень! Куда? До кладбища — сам знаешь: отсюда два часа ходу. Ночью ходят? Договоримся — днем придешь. Какие проблемы?
— Сейчас пойду. Сестра! Не понимаешь? Родная. Не понимаешь?
— Да куда сейчас?! Пехом не двинешь, везти не могу — бензина нет совсем.
— Э! А что у тебя есть! — махнул рукой Овидий.
— Снаряды, — обиделся Шаник. — А вообще вино, — спохватился Шаник. — Вот и давай: бензовоз на мой виновоз.
— Сейчас, — сказал Овидий. — Ах! — схватил Овидий голову обеими руками. — Нада, Нада! — и так, не выпуская голову из рук, головой закачал.
— Тяжело, — посочувствовал Шаник.
Овидий стоял, облокотившись на ограду и держа голову руками, качая головой, и что-то бормотал и до Шаника долетали лишь отдельные слова и чаще слов прочих: «Нада, Нада», слышал он и ругательства, и два раза услышал имя жены Овидия: Лонгина.
Шаник дотронулся до руки Овидия.
— Пойдем. Уже темно. Уже давно ждут. Бабы хлопотали — ждут тебя. Пойдем. Наду помянем.
Двинулись.
Свою сестру Наду Овидий любил. Сейчас любил даже больше, чем при ее жизни. Потом, спустя дни, он будет удивляться такому своему сильному чувству к сестре, какое никогда не чувствовал прежде. Потому что всегда, всю их жизнь Нада любила его — своего брата. А он как-то не замечал, что любил сестру. Вероятно, он просто знал, что — любит, а чувствовать — никогда как-то не чувствовал. А знать — знал. А вот сейчас — почувствовал. Только любовь ли? Вот горе — горе почувствовал. Горевал Овидий. Сильно горевал. Идя вслед за Шаником — этим ничтожеством, прыгающая походка которого — как услуга лоцмана в ночной мгле, Овидий думал о его жене — красавице. Понимал, что думает о жене Шаника с завистью. Думал Овидий и о «гареме», который этот подлец держит, имя такую красивую жену. Понимал, что думает о «гареме» этого молодого подонка с завистью и за такое свое думанье злился на себя. Думал о том, что если бы не правила войны, надо было бы Шаника пристрелить. Но думая обо всем этом он обо всем этом не думал, потому что он думал только о своей больной жене Лонгине.
Смерть Нада — это все! Для Лонгины — абзац! Нада доставала снадобье. Теперь... Нада хитрила и доставала. Если бы только Мадо знала, кому приготавливает! А если бы при жизни Нада узнала? Страшно подумать, чтобы тогда сотворила эта ведьма с Нада! Страшно подумать.
Овидий и Шаник прошли плотину, сошли на берег. Из темноты возникли три вооруженных «лазаря». Шаник с ними шептался — верно, отдавал распоряжения. «Лазари» исчезли, ни разу не взглянув на него — Овидия. Шаник и Овидий двинулись дальше. Миновали линию укреплений из бетонных блоков. Пошли по поселку. Шли уже рядом друг с другом.
Улицы поселка не освещались — война. Но в омах горит свет и окна не затемнены, и улицы обнаруживали себя в пунктирах светлых пятен. А хотя бы и сплошная темень — Овидий мог бы идти, он мог бы идти по улицам поселка с закрытыми глазами, потому что здесь прошла вся молодая его жизнь, и ноги его помнили всякий подъем, спуск, всякий поворот. У себя Овидий тоже не заставлял затемнять окна, потому что — с наступлением ночи война кончалась. Но свои улицы Овидий тоже не освещал, потому что — война и жители не должны это забывать. Впрочем, забыть об этом, хотя бы и на минуту, никому было невозможно, так что дополнительного мобилизующего мероприятия как будто и не требовалось, но соблюдать режим освещения в прифронтовой зоне для порядка следовало, да и электричество экономилось — а все деньги. А этот первый час ночи собаки еще не заступили на ночную вахту и не облаивали идущих по улице, но цикады уже вовсю пели и сегодня — как-то особенно громко.
— Слушай, — сказал Овидий. — Тут такое дело... Лонгина моя болеет — знаешь. Очень болеет. Держалась на снадобье твоей тетки. А теперь — все. Мадо это снадобье для Нада готовила. Для нее самой, или какого-то не знаю, не знаю что там Нада врала. Если бы Мадо знала: для Логины — ни за что бы не делала. Так что, теперь все. Я даже не знаю, как быть?
— Да, ну, — сказал Шаник, — почему не сделает? — Сделает.
— Да ты что, не знаешь?! — поразился Овидий.
— Знаю. Почему не знаю. Сделает. Я скажу — сделает.
Овидий покачал головой. Он жалел, что впрямую повел разговор. Как-то сгоряча начал. Не придумал обходного хода и начал впрямую. Не имел времени — придумать. Но и медлить... испуг за жену не позволил медлить. Вот и вывалил. Вывалил, вероятно, в расчете, что с этим дурачком — Шаником — вдвоем что-то получится придумать. Надо же” На кого захотел опереться: первый районный комсомольский секретарь, комсомольский работничек! Они же все, блядь, с одной извилиной, да и та настроена лишь на заботу о своем брюхе. Да на всякое блядство. Да и блядства ихние — как по разнарядке, и выдумывать ничегошеньки не треба — на подносе. Телефонную трубку подними. Орелики. Всю свою жизнь хозяйственника Овидий ненавидел эту породу. Кровососы! На хребте народа гужевались. Теперь, вот война! Теперь, блядь, у них ничего другого не остается — воевать. — Так, вот, распалял себя Овидий, шагая плечом к плечу с Шаником. Скажу — сделает — передразнил он про себя нормальный для этой бывшей комсомольской дряни уверенный аванс. — Держи карман, «сделаешь». Это надо Мадо не знать, чтобы сказать такое. Он-то, Овидий, знает Мадо. Мадо в этом деле никто ни за что не заставит сделать.
Они вышли на огромное темное пространство. Овидий знал: площадь. Вторая по значимости в поселке. На первой — администрация, бывшее правление колхоза, на этой — Дворец культуры, школа. Темный фасад Дворца культуры, казалась, не отличим от столь же темного неба — ан нет, отличим! Все же, значит, темнее ночного неба. А вот почему: фасад здания заслонял звезды — вот почему отличим! А школа? Там на небе, где должно быть пятно от школы — горели звезды.
— Школа?! — испуганно сказал Овидий.
— Да, — сказал Шаник.
— Когда? — хрипло спросил Овидий.
— Когда и Суриновских, и твою Наду. В тот день, — сказал Шаник с неохотой.
— Школа, — почти что простонал Овидий. Это была его гордость. Первая постройка молодого председателя. Ни Дворцом культуры так не гордился, ни мостом, — когда его построили, а школой — гордился. Кто же постарался? Азарий? Афанасий? Сколько же снарядов сюда уложили, что так — под чистую. Сучьи дети! Знали ж, как дорог ему — Овидию — объект. Овидий удержался — не спросил про детей. Удержал себя от бестактности. Шаник говорил — во Вторник. Это значит, 1 сентября. Сколько погибло! Хорошо: удержался, не спросил. Этот Шаник тоже ведет себя грамотно. Корректно, надо отдать ему должное, себя ведет. Эмоции в разговор не пускает. Это он, отдать надо должное, — молодец! Может быть и, впрямь, — скажет, и Мадо — сделает? Может быть его такое сейчас влияние, что даже Мадо починиться? Теперь другой надежды нет, только на него. Хочешь — не хочешь. Теперь никакого обходного маневра не состроишь.
Очень сильно заныло колено. — Наверное, к дождю. Или — туман. Опускается — колено ноет. Туман — к жаре. Выходит, болит колено и перед дождем и перед солнцем. И ничего не поделаешь. Такая, вот, удивительная связь.
Ну, вот, пришли.
Все женщины в доме Шаника были хороши. Хорошей была его мать, его жена, его сестра. Хорошими были две его дочери. Все женщины в доме Шаника его — Овидия — любили.
Урбана, мать Шаника, любила Овидия еще с тех пор, когда он женихался с Мадо. И как же Урбана переживала, когда все это у них с Мадо случилось! Как переживала! Как она убеждала Овидия что следует переждать бурю, что Мадо остынет и простит. Овидий знал: не простит. Овидий женился на Лонгине. Лонгина тоже была хорошая. Овидий женился. Урбана была на пятнадцать лет старше своей сестры Мадо и всего на пять лет старше Овидия. Но Овидий питал к ней почти сыновьи чувства. Да и сама Урбана до сих пор — Овидий уверен — считает его, Овидия, сыном. Шаник — первый сын, а он, Овидий, второй.
И в самом деле, все домашние ждали их. Стол бы накрыт. Оставалось обняться с Урбаной, принять ее сочувствие — покивав головой, вздохнув, прошептав: «Ужас! Ужас!» — за руку поздороваться с женой Шаника — Светланой, к пожатию приложить вторую руку в знак особенного уважения, погладить по голове дочерей Шаника, обняться с Фусиком — дальним своим родственником, а потом всем сесть за стол. В гостевых трапезах, если за столом хватало места — женщины также садились за стол. Правда, всегда обособленно — своей женской половиной, то есть на противоположном от мужчин конце стола. В мужском разговор не встревали. — Такие традиции были здесь, на этом берегу, в бывшем колхозе имени Лазаря Кагановича. Другие порядки держались там, — на том берегу, в бывшем колхозе Карла Маркса. Там женщины пировали наравне с мужчинами — по русскому обычаю. Ели жареное мясо. Здесь мясо варили. А все потому, что на этом берегу жили харды — племя такое. Когда-то здесь осело. Через реку не переправлялись. С другими племенами не смешивалось. Хранило традиции, обычаи. Потом стало смешиваться понемногу. Потом себя племя забыло. Почти забыло. Помнило только, что надо есть вареное мясо, держать женщин на дистанции и чтить деревья. Харды произошли от деревьев. Он — Овдий — тоже произошел от дерева. Потому что, он, Овдий, тоже был хардом. Когда его отец ставил в этом селе свой дом перед самой войной — той, с немцами — его отец выбрал место для дома рядом со святым деревом. Это был большой каштан. Овидий помнит, как отец принес дереву в жертву пять поросят. Их зарезали под деревом и тут же в большом котле сварили и много людей потом под этим деревом сидело, пило вино, виноградную водку и ело поросят. Но сначала отец стоял на коленях перед каштаном и просил у дерева разрешения поставить по соседству дом. Отец был партийным человеком, потому что был тогда председателем колхоза, но традиции чтил, не стеснялся отправлять такие церемонии, а и более того — не принес бы он жертву, на первом же партийном собрании ему бы сделали замечание, что не соблюдает традиции. — Такие были порядки. Да и сейчас такие. Впрочем, отец был не только членом партии, он еще был и христианином. В детстве его крестили. Все харды были христиане. Хардов давно крестили. В прошлом веке крестили. А может быть в позапрошлом. Но харды забыли, что они христиане, так же как забыли о том, что они харды. Вот недавно только и вспомнили. А когда вспомнили — начали воевать.
Это все — Мадо!
Это Мадо вернула хардам память.
За свою партийную жизнь Овидий много раз «сдавал» исторический материализм, он твердо знал, что у всякой войны — законы объективные и никогда не верил, что троянская война случилась из-за женщины. Но обдумывая войну нынешнюю, он все более склонялся к тому, что, как ни крути, какие объективные причины начала войны не отыскивай — а такие причины имелись — ни за что бы эта война не началась, если бы двадцать лет назад его, Овидия, невеста Мадо, не застала бы его, Овидия, с красавицей Лонгиной. Впрочем, не такой уж она была красавицей — эта Лонгина. Мадо была красивей. Да, Мадо была ярче, гораздо ярче. И с сильным, хорошим сильным характером. Конечно, Мадо — натура цельная. А Лонгина — мягкая, добрая. Лонгина очень женственна. У Мадо все-таки мужского много. А Лонгина — женственна. Даже сейчас, вот, больная Лонгина источает огромное тепло — откуда оно в ней. Сейчас откуда? А была молодой!.. Как его, Овидия, тянуло погрузиться в это тепло! Долго себя удерживал. Он, Овидий, никогда не был бабником — как этот Шаник. Удерживал себя. Полтора месяца удерживал. Как понял, что желает Лонгину, полтора месяца не позволял себе. Знал, что никогда ему от желания не деться, знал, что когда-нибудь себе позволит, но — крепился. Потом стало очевидно, что вполне достаточно крепился, что уже можно — настало такое время себе позволить. И он погрузился в Лонгину. И это было хорошо. И через несколько дней он погрузился в Лонгину второй раз. И опять это было хорошо. Даже еще и лучше. И тут их накрыла Мадо. Мадо и слова не произнесла. Она только смотрела. И по тому, как она смотрела, по тому, что была в ее глазах, у него, Овидия, захолодело в груди. Он понял: отомстит. Ему стало страшно. Мадо стояла, смотрела, потом повернулась, ушла.
Он женился на Лонгине.
Мадо сделала им свадебный подарок: ультиматум. Мадо сказала, что не будет мстить, если Овидий со своей Лонгиной уберется из поселка. — Легко сказать! Он был председателем колхоза. Куда мог убраться? Лонгина плакала, говорила, что Мадо нашлет порчу, что если Мадо так решила — жизни им здесь не будет. Он, Овидий, придумал выход — сложный выход, трудно исполнимый, но другого не было. Он присоединил к своему колхозу имени Лазаря Кагановича колхоз имени Карла Маркса — на другом берегу. Стоило дорого. Очень дорого. Много чего даже пришлось продать. Даже в долг пришлось брать, но — дело сделал. Хорошо еще мода тогда была такая — укрупняться. Вот он и укрупнился. Получился укрупненный колхоз — Карла Маркса. Лазарь Моисеевич был уже не в чести. Но все равно, жителей поселка продолжали звать «лазарями», а жителей того поселка — «карлами». А прибрав «карлов», он и переехал на их берег и стал жить в поселке «карлов». Туда же и правление «объедененного перевел, чтобы и не появляться в родном поселке, чтобы полностью условие Мадо — как она требовала — выдержать. Конечно, не такого желала Мадо, когда сказала: убирайтесь оба. Это понятно: другого желала. Но казалось, что смирилась с компромиссом. Но он, Овидий, чувствовал, что — нет, не смирилась. И когда заболела Лонгина, он, Овидий, понял: это Мадо! Он чувствовал, что Лонгина это тоже понимала. Но они не обсуждали. Он, Овидий, надеялся, что на болезни Лонгины Мадо успокоиться, что болезнь Лонгины — последняя плата. Очень надеялся. Правда, пришлось строить мост. Пять лет — целую пятилетку — объедененный колхоз ничего не мог для себя построить — все деньги в мост! Теперь этот мост — в реке.
Нет, не смирилась Мадо с компромиссом. Когда наступили новые времена, Мадо заставила вспомнить жителей поселка, что они — харды, что они отличны от тех, на том берегу, а в душе своего племянника — этого дурака Шаника — раскочегарила тщеславие, ну и пошло-поехало! Конечно, было и объективное. Харды всегда жили зажиточно, а тот берег, где сейчас его, Овидия, дом, всегда был полунищим. Вот, значит, такое и стало поводом, объективным поводом. Но поводом, как не крути, — ерундовым, формальным. Потому что, если бы не Мадо — ничего бы такого не забродило. Это ей требовалось перерезать нить между нею и им, Овидием, на веки вечные. Теперь «лазари» конечно живут зажиточно: бензина нет, муки — на неделю, школа разрушена, на кладбище — свежие могилы. — Со злорадством подумал Овидий.
Помянули Наду. Большую красивую речь сказал Шаник — У Овидия слеза выкатилась. Выпили. Потом Шаника дополнил Фусик. Выпили. Даже сын Шаника — шестнадцать лет! — преодолев застенчивость, рассказал, какой доброй была тетя Нада. У Овидия опять слеза выкатилась. Выпили. В ответной речи про свою сестру долго и обстоятельно говорил Овидий. Женщины тостов не произносили, но репликами и жестами были солидарны и в знак сочувствия тянули к Овидию фужеры. Выпили.
Главным блюдом был пепельно-розовый поросенок. Лежал на боку. Улыбался. Овидий знал: в конце трапезы одно ухо поросенка получит он, второе — Фусик, но Фусик застесняется такой чести и возвратит ухо Шанику, Шаник будет возражать, но потом оставит ухо себе.
Овидий разорвал хлебную лепешку. Пекли сегодня — понял он. Там, на том берегу лепешек не пекли. Обычный хлеб. Правда, вкусный. Овидий с детства привык к лепешкам. Когда перебрался на тот берег, ему лепешки доставляли. Привозили с Родины. — Овидий всегда говорил про этот берег: моя Родина. Когда серьезно, а когда якобы шутя. — По обстоятельству. Началась война — перестал говорить вовсе. Но «карлы» помнили. Всякие «Афанасии», «азалии» — помнили. Но у них был всегда почти на подозрении. Как жена царя Николая-второго у русского народа. А он-то, Овидий — Верховный главнокомандущий и Председатель. Как председатель Мао. Как Председатель Фидель Кастро. Подозревают. Могут и расстрелять. Чуть что не так — расстреляют. Лонгина часто плачет: они тебя расстреляют. Он успокаивает Лонгину. Себя тоже успокаивает. Лонгина наставляет: чуть что будет не так, тебе их надо расстрелять. — Это она про Афанасия и Азария, про их подручных. «Первому успеть» — говорит Лонгина. Лонгина не права. Что женщина в этом может понимать? Их надо расстрелять намного раньше, до того как будет что-то не так. Надо себе охрану сформировать — охрана их и расстреляет. Отобрать головорезов — такие имеются — платить им хорошо. — Тогда все сделают. Да. Этим надо заняться.
Шаник поднялся из-за стола, подошел к матери, шептался. Урбана отрицательно качала головой, нет-нет поглядывая на него, Овидия. С сочувствием поглядывала. Шаник сказал Овидию: «Я скоро». Ушел. Овидий понял. Не пил, не ел — ждал. Минут через двадцать Шаник вернулся. Сел за стол, не поглядев на него, Овидия. — Овидий понял. Горестно вздохнул. Потянулся к водке.
Овидий любил вино. Все «лазари» винодельцы. В каждом доме свой винный погреб. Красное их вино славилось медвяным привкусом. Нигде в мире такого! На том берегу, у «карлов», росла пшеница. Виноград не рос. Когда этот поганец, Шаник, начал войну, «карлы» лишились вина. Стали пить портвейн, гнать самогон из пшеницы. Самогон из пшеницы, кстати, — хороший. Если очистить — лучше водки. Но Овидий любил вино. Сегодня он пил только вино. Наслаждался. Сейчас потянулся к водке. Он знал, что у дурочка Шаника с Мадо не получится. Знал. Все же надеялся. Не получилось. Овидий произнес тост. Смысл тоста такой: ни он, Овидий, ни Шаник войны не хотели и не хотят, все войны — лишь продолжение политики военными средствами, а всякая политика лишь обслуживает экономику, экономические интересы, и он, Овидий, и он, Шаник, — лишь слуги у своих народов и каждый из них на своем месте обязаны делать дело, которое им доверили. Но это не мешает им скорбеть о погибших на этом и на том берегу, о взаимных материальных уронах из-за войны, и не мешает им, встречаясь, вот так сидеть за трапезой — то ему, Овидию, в доме Шаника, то ему, Шанику – в доме Овидия. — Это был хороший тост. Овидий всегда его произносил. Выпили. Потом Шаник продолжил эту тему — не то чтобы особенно дополнил или развил, а сказал все то же самое, но — своими словами. Шаник умел говорить. Он умел говорить лучше, чем умел говорить Овидий. — Оно и понятно: комсомольский вожак! Ценных мыслей всегда имел больше он, Овидий, а Шаник всегда имел красивые слова и выражения. Овидий любил слушать Шаника. Всегда огромное удовольствие получал от его речи. Овидий любил Шаника. Он знал его от рождения. Овидий помнит, когда Урбана привезла Шаника из роддома — дала ему, Овидию, подержать маленький «кулечек». Когда Шаник продолжил тост Овидия — все выпили. Овидий и Шаник поцеловались. Женщины вздыхали. Потом Овидий, Шаник и родственник Овидия — Фусик стали петь песни. Это были не песни хардов — харды своих песен не помнили, это так же не были песни этого берега — «лазари» не имели своих песен, еще не обзавелись. Это были общесоюзные песни — песни советских композиторов, а так же это были специально русские песни или специально цыганские песни. Овидий хорошо пел песни. Он их много знал. Шаник знал только песни советских композиторов и то — не все главные. Так что, Шаник в основном, подпевал. Родственник Овидия — Фусик — песен знал больше Шаника и пел лучше. Так они пели. Потом пили. Пили, ели, пили, потом опять пели. Женщины слушали. Сын Шаника тоже слушал. Поросенка доели. Шаник отрезал ухо от головы поросенка протянул Овидию. Отрезал второе ухо — протянул Фусику. Фусик замахал руками — отказывался. Второе ухо Шаник положил себе. Шаник произнес заключительный тост о том, чтобы эта война не принесла больше горя в дом Овидия, в дома его близких и друзей. Выпили. Съели по пол-уха. Тогда Овидий встал и дополнил слова Шаника своими словами о том, чтобы эта война обошла стороной и дом Шаника, и дом Фусика, и дома их родных, близких и друзей. Выпили. Доели уши. Каждый поглядел свои часы — минут через сорок начнет светать.
Возвращались к плотине. Шли рядом. Окна в домах не горели и хотя небо на востоке начало светлеть, темень была кромешная. В предрассветный час собаки уже спали. Спали и цикады.
— Так просто заставить ее не могу, — говорил Шаник. — Если от вас что-то будет — тогда смогу. Прикажу как Президент.
Он, Овидий, был Председателем, а Шаник — Президентом.
— Мука будет, — сказал Овидий.
— Мука будет — считай, дело сделано, — сказал Шаник.
— За муку от тебя еще вино будет, — сказал Овидий.
Шаник молчал.
— Ты что, не понимаешь? — спросил Овидий.
Шаник понял.
— Хорошо, — сказал Шаник. — Никаких проблем. Будет вино.
Когда подошли к береговым укреплениям, возникли три тени. Шаник гортанно прокричал. Тени растворились. Подошли к плотине. Шаник хотел проводить Овидия, хотя бы до середины. Овидий поднял руку, покачал кистью.
— Брось, — сказал.
Они похлопали друг друга по плечам. Обниматься не стали.
Овидий шел по плотине.
Овидий напряженно думал о том, из какого все-таки дерева он мог произойти. Он части об этом размышлял. Когда был первый раз в Сочи — увидел платан. Дерево понравилось. Платаны — могучие. Достаточно стройные и могучие. Развесистые. Дают людям хорошую тень. Укрывают людей. Всю жизнь хозяйственника Овидий укрывал людей. Под его началом людям было хорошо. Еще давно Овидий решил, что платан — это, возможно, его дерево. Решил, но не твердо. Еще ему нравилось мамонтовое дерево — самое могучее на земное шаре. Но когда он узнал, что это дерево живет в Америке — засомневался. Слишком далеко от этих мест. Овидий знал, от какого дерева произошла Мадо — от кипариса. Его Лонгина произошла от березы. А он, Овидий, скорее всего от платана. Вот только кора платана — зеленоватая, пятнистая. Овидию не нравилась. Эти пятна — как кожная болезнь. Овидий гордился своей чистой кожей. Овидий всегда брезгливо относился к людям с нечистой кожей. Брезгливей, чем к нечистоте чьих-то помыслов. С такими — с нечистыми помыслами — он всегда здоровался за руку. А с такими, у кого была нечистая кожа, старался не здороваться. Так что, только вот такая кора платана и заставляла сомневаться, относительно своего происхождения от этого дерева. Но, верно, сомневался зря. Он, Овидий, всегда был и будет надежным могучим хозяином. Могут меняться власти, идеологии, правящие партии, начинаться войны, кончаться войны — он, Овидий, всегда хозяин. Хоть в войне, хоть в мире. И всегда под его началом люди, и всегда он укрывает их от дождя и от зноя.
Дойдя до середины плотины, Овидий подошел к ограждению, расстегнул ширинку и начал мочиться. На этот раз не слишком долго.
— Прикажу как Президент, — вспомнил слова Шаника и зло усмехнулся. Он, Овидий, — Председатель, а он, Шаник — видишь ли, Президент! Овидий всегда знал, что «председатель» в переводе с древнерусского — «впереди сидящий». А когда Шаник, желая его, Овидия, «переплюнуть», назвался «президентом» он, Овидий, поинтересовался у учительницы и узнал, что «президент» в переводе с латинского — тоже «впереди сидящий». Называется, переплюнул! А учительница у него, Овидия, — хорошая. Очень толковая. Только очень молодая. Но это ничего, что молодая. Даже хорошо. Только очень красивая. — Это уже сложнее. Впрочем, чему быть — тому не миновать. Это правило. Закон. Овидий всегда такое правило знал. Вот сейчас он дойдет до конца плотины и блеснет первый солнечный луч и ни что этому помешать не сможет. Он знал, что навстречу ему выйдут два полевых командира — Азарий и Афанасий, и он скажет им, что договоренность о прекращении огня состоялась и что надо сейчас идти и давать об этом телеграммы, что бы уже сегодня это прошло по телеграфным агентствам. Это был ежемесячная процедура. Все кто снабжали его и Шаника патронами и снарядами — двурушничали, перед лицом мирового сообщества требовали прекращения огня, переговоров. Приходилось им подчиняться. На день на два огонь прекращали, ломали комедию, что собираются договариваться, ну а потом перемирие срывалось. Срывали по-очереди. Сейчас он, Овидий, скажет Азарию и Афанасию, что сегодня стрелять не надо, что сегодня эта собака — Шаник — пригонит им виновоз: давно хорошего вина не пили. Азарий обязательно обрадуется. А этот Афанасий — шакал, подозрительно спросит: «А что мы им?» Овидий небрежно скажет: «А! Муки немного подкинем». И сразу надо посмотреть на Азария и сказать: «Ну, если против, — давайте, все отменим». — Тогда Азарий испуганно замашет руками: да, ладно! Ладно! — на том и порешат. Завтра опять начнется война, но уже сегодня он, Овидий, начнет подбирать ребят в свою личную охрану, потому что с этим Афанасием вопрос надо решать. И в конце-концов, хватит ему, Овидию, сомневаться насчет платана. Конечно он, Овидий, от платана произошел. Другого, более подходящего на земле дерева для него, Овидия, нет вовсе. А пятна на стволе — так это как у маскировочного халата. Маскироваться в этой жизни как-то надо все-таки!..


>>> все работы автора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"