В августе 1943 года я приехал в знойный Самарканд, где находилась в эвакуации академия. Уже в темноте вместе с моим попутчиком военфельдшером Михаилом Хохриным добрался до старой крепости, где были размещены общежития академии. В длинном одноэтажном бараке светилась единственная коптилка, возле которой сидел дневальный. В полутьме виднелись двухэтажные нары. Нам было предложено выбрать себе удобные места и устроиться на ночлег. Барак был почти пуст. Мы были основательно измучены последними днями дороги в раскаленном вагоне, который и за ночь не успевал остыть. Но наши надежды на отдых на оправдались. Уже через несколько минут мы вскочили и при свете зажженных спичек обнаружили полчища громадных клопов, которые яростно нас атаковали. Стряхнув с себя эту нечисть, мы выбрались через низкое окно наружу, расстелили на земле плащ-палатки и устроились на ночлег совсем по-походному. Вспомнили солдатскую шутку:
– Солдат, на чем спишь?
– На шинели.
– А под голову что кладешь?
– Шинель!
– А укрываешься чем?
– Шинелью.
– Да сколько их у тебя?
– Одна!
Пробуждение наше было безрадостным: у моего напарника исчезли сапоги. Мои уцелели, так как я предусмотрительно положил их под голову. Пропажа хороших хромовых сапог была страшной и невосполнимой потерей. Явившемуся утром в казарму представителю командования академии мы представлялись по очереди – в моих сапогах. Потом мы собрали все имевшиеся у нас деньги, и Миша отправился на местную толкучку. А я сидел босой, так как тапочки в комплект фронтового обмундирования, увы, не входили. Вернулся он с базара с брезентовыми сапогами, так как на другие, даже кирзовые, денег не хватило.
Вот такими безрадостными (клопы, нары, воровство) были первые впечатления от академии. Последующие дни, к сожалению, радости тоже не принесли. Так, выяснилось, что несмотря на мой «золотой» школьный аттестат мне предстоит сдавать на общих основаниях вступительные экзамены. А ведь за четыре года после окончания школы груз приобретенных там знаний основательно полегчал. Особенно за два года на фронте.
Без всякого энтузиазма воспринял я особенности строевого учреждения, каким являлась академия. Бесконечные построения, утренняя и вечерняя проверки, передвижение строем, жесткая регламентация всей жизни были тягостны после «фронтовой вольницы». К этому следует добавить наряды, караульную службу и хозяйственные работы, которые целиком выполнялись слушателями академии.
Но я несколько забежал вперед, надо вернуться к первым дням после приезда в Самарканд. Наш барак-общежитие быстро заполнился фельдшерами, прибывшими для поступления в академию со всех фронтов. Нам объявили, что предстоят четыре экзамена: письменные по математике и литературе и устные по физике и истории народов СССР. Для восстановления знаний абитуриентов были организованы двухнедельные курсы. По утрам мы строем отправлялись в УзГУ (Узбекский государственный университет), где преподаватели местных школ пытались пробудить у нас воспоминания о давно забытом. Эффективность этих занятий резко снижалась из-за трудно переносимой жары. Температура воздуха снаружи доходила до 45 градусов в тени, а в битком набитой аудитории было еще и нестерпимо душно. Знакомые из литературы выражения «оглушающая жара» и «от жары плавились мозги» обрели реальность. Я сидел на занятиях, лишь частично воспринимая происходящее. Несколько более продуктивными были вечерние занятия в городской читальне. Там было тусклое электрическое освещение, которое после казарменных коптилок казалось яркой иллюминацией.
Курс школьной математики я легко восстановил в памяти. Сказался опыт в решении алгебраических и геометрических задач. Поэтому с заданием на экзамене справился без особого труда. Так же легко написал сочинение по Маяковскому: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс». По обоим письменным экзаменам я получил пятерки. Хуже дело обстояло с физикой, которую я помнил плохо. Но на четверку я все же ответил. Самым для меня трудным был экзамен по истории народов СССР. Толстенный учебник для старших классов я сразу же отверг, понимая, что мне его не осилить. Зато дважды прочитал учебник Шестаковой для 4 класса и обновил в памяти все 82 четверостишия «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» Алексея Толстого. Там была великолепно изложена последовательность смены одних царей другими, а также важнейшие деяния каждого. А повторяющийся рефрен «Земля наша обильна, порядка ж нет как нет...» несомненно способствовал критическому отношению ко всему, что предшествовало эпохе социализма. Получив четверку и по истории, я обеспечил себе проходной балл несмотря на очень большой конкурс – более 11 человек на место. Оказалось, что из всех фронтовиков в академии оставили всего 30 человек. Остальные места на курсе были заняты курсантами – бывшими слушателями расформированной куйбышевской военно-медицинской академии. Это была несомненная несправедливость. Обратно на фронт должны были вернуться и те, кто успешно сдал экзамены, но не набрал явно завышенного проходного балла. А ведь у них был неоценимый военный и жизненный опыт, которым не обладали зачисленные в академию вчерашние школьники.
Я прожил в Самарканде всего год – до возвращения академии в Ленинград. Но этот год был насыщен многими неповторимыми впечатлениями, отражающими специфику того места и того времени. Вот некоторые из них.
О клопах я уже упоминал. Борьба с ними являлась существенной частью нашего быта. Никаких химических инсектицидов у нас в то время и в помине не было. Мы могли пользоваться только механическими средствами (давить!) и замазывать небольшие щели в досках мылом. Даже кипятка у нас не было – воду вскипятить было негде и не на чем. Клопиная тема нашла отражение и в местном фольклоре:
Лежит на нарах курсант Петров.
Уснет, проснется и дико вскочит:
Ему приснилось, что нет клопов.
Спокойной ночи, спокойной ночи!
Одной из острых проблем самаркандского быта было питание. Тыловой паек существенно отличался от фронтового, да еще, вероятно, основательно разворовывался. На завтрак мы получали перловую или пшенную кашу, на обед какой-нибудь жидкий суп или щи и обычно макароны с соусом, в котором можно было обнаружить «отдельные мышечные волокна в поле зрения». На ужин, как правило, - какой-нибудь неимоверно жидкий суп. Многие слушатели на ужин вообще не ходили, считая это пустой тратой времени. Все равно насытиться выдаваемым было невозможно. Когда за столом оказывалось вместо шестнадцати четыре-пять человек, добывался пустой бачок и в него осторожно сливалась большая часть выданной жижи. В остатке обычно можно было найти что-то съедобное. Иногда в этом осадке находились какие-то белые, с ворсистой поверхностью кусочки – мелко нарезанные кишки. Мне не хочется описывать запах этого «кишечного» супа. Могу только сказать, что, войдя в столовую, мы уже знали, какой деликатес уготован нам на ужин.
Еда подавалась на столы в больших кастрюлях-бачках. Затем начинался ответственный момент разлива или раскладывания еды по мискам. Десятки голодных глаз внимательно следили за священнодействием, которое доверялось надежному человеку. Иногда применялся самый справедливый метод раздачи мисок: кто-нибудь отворачивался от стола и говорил, кому следует дать очередную миску. Особые проблемы возникали при получении сахара, который выдавался нам на длительный срок – то ли на 10 дней, то ли на две недели. Хранить его было негде: оставить в прикроватной тумбочке опасно – сопрут. Приходилось носить его с собой. Для удобства сахарный песок засыпали в стеклянные или алюминиевые фляги. Часто можно было наблюдать, как слушатель, закинув голову, сыпет в рот дефицитное лакомство. Чувство голода обострялось по вечерам, и приходилось искать какой-нибудь доступный по цене продукт, чтобы приглушить голод. Меня очень выручала айва: я нарезал ее на мелкие кусочки и, сидя за книгой, не спеша разжевывал. После переезда на частную квартиру покупал на рынке местную крупу, которая называлась джугара. Залив кипятком несколько столовых ложек этой крупы, получал кашу – она немного горчила, но была вполне съедобной и, главное, хорошо утоляла голод.
Личный состав действующей армии – фронтовики – были освобождены от так называемого «налога за бездетность». После зачисления в академию с нас сразу же стали его удерживать. Мы восприняли это как вопиющую несправедливость: нам должны были предоставить 9 месяцев для реализации наших возможностей, а уж после этого взимать налог с «нерадивых»!
Нелегко было в глубоком тылу с куревом. Нам выдавали табак «Филичевый», который представлял собой смесь крупно нарубленных стеблей какого-то растения с растительным мусором. Завернуть самокрутку из этого табака было почти невозможно, так как грубые палки рвали газетную бумагу. Приходилось покупать местную махорку, ее стаканами продавали старики у проходной и на улицах. Мы называли эту махорку табаком марки «7С2К», что расшифровывалось следующим образом: «Самаркандская Смесь Сена, Соломы, Саксаула. Сам Курю – Семья Кашляет». А еще был табак, которому благодарный народ дал экзотическое наименование «Конго». Но это тоже была аббревиатура, которая расшифровывалась весьма прозаически: «Конское г...о». Вот что простые советские люди курили в военное время.
Немало было в академии всевозможных штатных бездельников, роль которых заключалась в поддержании порядка, дисциплины и высокого политико-морального состояния слушателей. К их числу я отношу, в первую очередь, работников политического и, частично, строевого отдела. Эти энтузиасты тыла крепко держались за свои места и служебным рвением старались постоянно демонстрировать начальству свою незаменимость. А основым объектом, на который было направлено их рвение, были, разумеется, мы – слушатели. Первые (политработники) нас всячески опекали, выясняли наши настроения и интересы, стараясь направить на путь истинный, проводили с нами «задушевки», от которых нас подташнивало. Вторые (строевики) были полной их противоположностью. Поставить слушателя по стойке «смирно!» и громогласно отчитать за какой-нибудь грех (небрежно отданное приветствие, плохо надраенные пуговицы, грязные сапоги и т.п.) было делом их жизни. Особенно неприятно было, когда такой ревнитель порядка интересовался фамилией задержанного и говорил: «Доложите начальнику курса, что я сделал вам замечание». И ведь иногда проверял, сволочь.
А начальник нашего курса -майор Михаил Геронимович Станьковский был всегда рад и готов включиться в воспитательный процесс. Он только что закончил академию, был старшиной своего курса и в отличие от остальных выпускников, получивших назначения в действующую армию, был оставлен на должности нашего начальника. Медицинское образование не оказало на него никакого облагораживающего влияния: он был настоящим солдафоном. Думаю, что другим он просто не мог быть, так как при весьма низком уровне культуры не представлял себе иных форм общения с подчиненными, кроме команды. В то же время он был, вероятно, не злым человеком, так как при окончании нами академии написал хорошие характеристики всем выпускникам.
Станьковский хотел знать все, что происходит на курсе и всячески поощрял доносительство. У него были свои «тайные информаторы», которых мы в основном знали. Вообще же, общаясь с однокурсниками, надо было соблюдать осторожность и не распускать язык. Помимо партийной и комсомольской организаций за нашими настроениями и разговорами следили глубоко засекреченные уши особого отдела.
Что могли противопоставить бесправные слушатели этой хорошо продуманной системе всеобщего зажима? Как и весь советский народ, только чувство юмора, которое находило отражение в настенных надписях. Писали обычно в карауле, стоя на каком-нибудь удаленном от посторонних глаз посту. Надписи, появляющиеся на стенах, дверях или складских воротах, привлекали внимание политработников, которые периодически приходили их переписывать, изучая таким образом настроения слушателей. После изучения надписи уничтожались. Но вскоре появлялись новые. Приведу несколько запомнившихся примеров.
«У меня в подсумке 10 патронов. На кого я бы их потратил:
Начальник курса 1 патрон
Командир группы 1 патрон
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Майор Сингаевский 2 патрона.»
Сингаевский был одним из наиболее свирепых представителей строевого отдела.
«Была бы академия отрадой,
Да много в ней таких, как Виноградов.»
Эти строки посвящены коллеге предыдущего героя.
Самой короткой эпиграммы удостоился начальник вещевого снабжения:
«Не пойман, не Русецкий».
Одной из самых колоритных личностей на нашем курсе был Витя Панц. Он пришел на курс прямо из родительского дома. Его отец был генералом, а мама посвятила всю жизнь воспитанию сына. И воспитала... Витя был высок, неуклюж и плохо развит физически. Он был неглупым и добрым парнем, но совершенно неприспособленным к военной службе, к обстановке казармы и строя. Он постоянно попадал в какие-то нелепые ситуации, над которыми смеялся весь курс. В перерывах между лекциями Витю почти ежедневно навещала мама. Она приносила ребенку что-нибудь вкусненькое и на потеху всем окружающим вытирала ему нос. Думаю, что многие из нас, годами лишенные родительской ласки, в душе завидовали Вите... Над Витей посмеивались, но его не обижали. Его защищала его беззащитность, такая же, как у маленького котенка или щенка. Припоминаю лишь один случай, когда Витя вышел из себя. Перед отбоем он обратился к дневальному с просьбой разбудить его за полчаса до подъема. «Зачем это тебе, Витя?» – поинтересовался тот. «Мне будет приятно сознавать, что еще полчаса можно полежать», – объяснил Витя. А дневальному ночью у тусклой коптилки было нестерпимо скучно. Тем более, что читать дневальному не разрешалось. И он пошел будить Витю.
– До подъема осталось еще три часа! – сообщил он.
– Спасибо, – сказал вежливый Витя, – но зачем ты меня так рано разбудил?
– А я думал, что тебе будет приятно это узнать, – последовал ответ.
Витя еще раз поблагодарил дневального и закрыл глаза. Но дневальный, решив продолжить издевательство, будил Витю еще дважды, каждый раз сообщая, сколько оставалось до подъема. Во второй раз Витя опять поблагодарил благодетеля, а в третий замахнулся на него сапогом. Так суровая жизнь перевоспитывала даже Витю Панца.
А жизнь в Самарканде действительно была в те годы очень нелегкой даже для нас, фронтовиков, людей далеко не избалованных и привыкших спокойно воспринимать всяческие тяготы быта. Но много легче хозяйничать вечерами в землянке, при светильнике, сделанном из гильзы артиллерийского снаряда, чем учить анатомию, стараясь как можно ближе придвинуть учебник к дрожащему пламени коптилки. Буквы латинских названий плясали перед глазами, а анатомия, которая требует запоминания тысяч латинских терминов, очень плохо укладывалась в голове. На усвоении учебных материалов несомненно сказывались такие факторы, как гнетущая жара, которая сменилась промозглой сыростью самаркандской зимы, скверные бытовые условия и явно недостаточное питание. За четыре года, прошедшие после окончания школы, у меня, похоже, ухудшилась память. Свою роль сыграли, вероятно, и перенесенные недавно сыпной тиф и туляремия. Короче говоря, самаркандский период остался в памяти как один из самых неприятных отрезков жизни.
>>> все работы Иосифа Сироко здесь!
