Двадцать лет беспредела в государственной и общественной жизни СССР
З начительная часть моей сознательной жизни прошла в условиях тоталитарного режима, когда государство грубо вмешивалось в различные сферы общественной жизни: науку, литературу, искусство, право. Это вмешательство осуществлялось, как правило, невежественными людьми, которые, пользуясь своей властью и методами социальной и околонаучной демагогии, пытались руководить научной и творческой деятельностью ученых, писателей, работников искусства. Убежденность власть имущих в том, что, опираясь на теорию диалектического материализма, можно решать частные вопросы любой науки, неоднократно приводила к трагическим результатам. Примером такого грубого вмешательства в науку является работа Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», опубликованная вскоре после окончания войны. Страна только начала ликвидировать последствия военных лет, в упадке были и промышленность, и сельское хозяйство, а руководитель государства занялся языкознанием!
Может показаться странным, а почему я – врач, микробиолог – пишу об этом. Да потому, что вся страна, все люди, независимо от их профессии, занимались в течение многих месяцев изучением нового выдающегося произведения «отца и учителя, научного корифея всех времен и народов». Весь громадный агитационно-пропагандистский аппарат партии был мобилизован на решение этой важнейшей задачи. И, разумеется, сразу же последовали «оргвыводы»: из научных учреждений изгонялись ученики и последователи академика Марра, которые «вели по ложному пути» советское языкознание.
По такой же примерно схеме проходили многочисленные «охоты на ведьм» в те незабываемые годы. В верхах намечалась очередная жертва, по команде свора дрессированных идеологов начинала ее терзать, используя все средства массовой пропаганды, а затем в травлю включались широкие народные массы. В газетах и журналах публиковались многочисленные отклики «простых советских людей». Рабочие и крестьяне, учащиеся и домашние хозяйки обсуждали и осуждали ученых, писателей, художников, о творчестве которых они не имели ни малейшего представления, да и по своему уровню не могли о нем судить.
Владимиру Высоцкому принадлежит очень точное определение: «бывший лучший, но опальный». Как-то у нас в лаборатории обсуждалось творчество как раз такого писателя. Запомнилось выступление одной весьма интеллектуальной дамы, старшего научного сотрудника. Она сказала: «Романа этого я не читала, кинофильма, по нему снятого, не видела, но мнение свое я скажу!» Это был типичный случай: оценка художественного произведения не основывалась на личных впечатлениях, а повторяла официальную, то есть партийную точку зрения. Такая практика особенно губительно влияла на молодых людей, отучая их самостоятельно мыслить. Эта особенность времени, когда росло мое поколение, прекрасно отражена Юрием Левитанским:
Я рос в те незабвенные года,
Овеянные пафосом начала,
Где музыка ударного труда
Так часто и возвышенно звучала.
Хотя уже тогда в моей стране
Внедрялся стиль наветов и допросов,
Я оставался как бы в стороне
От этих сокрушительных вопросов.
Тогда, на рубеже сороковых,
Их горечи покуда не отведав,
Вопросов не ценя как таковых,
Ценили мы незыблемость ответов.
В раденье о голодных и рабах
Вошла в меня уверенность прямая,
Что путал Кант, и путал Фейербах,
И путал Гегель, недопонимая.
Еще не прочитав их ни строки,
Я твердо знал – ну как же в самом деле,
Напутали – ах, эти старики,
Не знали, не могли, не разглядели.
Сомнений дух над нами не витал,
И в двадцать лет, доверчивый не в меру,
Уже скопил я круглый капитал
Готовых истин, принятых на веру.
Старательно заученные мной,
Записанные твердо на скрижали,
Они меня, как каменной стеной,
Удобно и надежно защищали.
Но защита от чуждых философских идей не могла защитить и не защищала от опасностей реальной жизни, которых было немало. Постоянно возникали все новые и новые очаги напряженности в различных областях общественной жизни, все время где-то что-то искоренялось, обнаруживались все новые ученые, писатели и общественные деятели, пытающиеся исказить генеральную линию и направить советских людей по ложному пути. Никто не мог предугадать направление очередного удара.
Разоблачительные и искореняющие зло кампании следовали одна за другой, подчас наслаиваясь друг на друга. Так, в самый разгар борьбы с отечественными генетиками началось массовое избиение физиологов – учеников и последователей академика Орбели, а вслед за ними и противников О.Лепешинской, пытавшейся совершить революцию в науке о клетке.
В следующей таблице я попытался представить наиболее важные события общественной жизни страны за 20 лет, предшествовавшие смерти Сталина. Почти за каждой строкой этой таблицы стоят трагические судьбы сотен людей, являвших собой цвет отечественной интеллигенции.
Мы – дети страшных лет России –
Забыть не в силах ничего.
А.Блок
Некоторые памятные даты общественно-политической жизни СССР
1932 – 1953 гг.
1932 г. – Самоубийство Н.Алилуевой и фальсификация причин ее смерти.
1938 г. – Дело об умерщвлении врачами М.Горького, его сына Пешкова, Менжинского и др. Трагическая судьба профессора Д.Плетнева и врача А.Левина.
1939 – 1942 гг. – Арест и расстрел академика Н.Вавилова. 1948 г.
– Сессия Всесоюзной Академии Сельскохозяйственных Наук им.Ленина /ВАСХНИЛ/. Академик Лысенко и его деятельность. „Генетика – буржуазная лженаука“
1949 г. – Павловская сессия Академии Медицинских Наук СССР. К.Быков и Б.Курцин против академика Л.Орбели.
1950 г. – О.Лепешинская и ее теория происхождения клеток из живого вещества.
1950 г. – Книга Г.Бошьяна „О природе вирусов и микробов“.
1949 –1952 гг. – Арест академика Л.Штерн.
1948 –1952 гг. Разоблачение деятельности «безродных космополитов» в литературе и искусстве. Борьба за «приоритет отечественной науки».
1951 г. –Убийство народного артиста СССР Михоэлса.
1952 г. – Расстрел членов Еврейского Антифашистского Комитета.
1952 г. – Раскрытие «еврейского заговора» на Московском автомобильном заводе, метрополитене и в других организациях.
1950 – 1953 гг. – Миграция профессоров-евреев из столичных вузов на Дальний Восток.
1953 г. - 13 января - 4 апреля – «Дело врачей».
5 марта 1953 г. – Смерть Сталина.
4 апреля 1953 г. – Сообщение Министерства внутренних дел СССР о полной реабилитации всех обвиняемых по «Делу врачей».
Одним из первых случаев, когда власть пыталась грубо вмешаться в действия медицинских работников, явилась смерть Н.Алилуевой, жены Сталина. Известно, что она покончила жизнь самоубийством, выстрелив себе в висок. Врачам А.Канель, Л.Левину и профессору Д.Плентеву было предложено подписать заключение о смерти от аппендицита, от чего все они категорически отказались. Нашлись другие врачи, которые подписали требуемое заключение. Сталин не забыл этого отказа исполнить его волю. Он отомстил, обвинив честных врачей в умерщвлении Горького и его сына Пешкова, Менжинского и ряда общественных деятелей. После громкого, целиком фальсифицированного дела Д.Плетнев и Л.Левин были расстреляны.
Трагична история многолетней борьбы, которая развернулась в области биологии и генетики между истинными учеными и авантюристами от науки. Первых возглавлял признанный глава советской биологической науки академик Н.Вавилов, вторых – рвущийся к власти агроном, впоследствии академик, Т.Лысенко. Следует отметить основную особенность методологии, которой пользовались как Лысенко со своими последователями, так и другие авантюристы от науки. Все они придумывали какие-нибудь внешне привлекательные теории, для подкрепления которых подбирали факты, цитаты, а подчас и просто домыслы. Путь же настоящей науки всегда лежит от фактов – к обобщениям. Кроме того, лысенковцы и им подобные стремились навешивать политические ярлыки на своих противников. Этот стиль аргументации был впоследствии широко использован другими демагогами и в других областях науки.
Лысенко был любимцем Сталина. Именно эта поддержка сверху обеспечивала ему не только победу в научных дискуссиях, но и возможность физического уничтожения своих противников. Такая трагическая судьба постигла академика Н.И.Вавилова, арестованного в 1939 году и расстрелянного в 1942.
Устранение своего наиболее авторитетного научного оппонента дало возможность Лысенко организовать и провести в 1948 году печально знаменитую сессию Всесоюзной Академии Сельскохозяйственных наук им.Ленина /ВАСХНИЛ/. Было объявлено, что программный доклад Лысенко одобрен ЦК КПСС. Это дало возможность полностью подавить инакомыслящих, для чего в противовес научной критике использовались хамские приемы. Так в адрес академика Дубинина было сказано: «Надо быть поистине Дубининым, чтобы...» Я не буду подробно останавливаться на антинаучной вакханалии, которая творилась на сессии. Страшными для науки и многих ученых были ее последствия: аресты и массовые увольнения с работы. Появились новые «научные» ярлыки-ругательства: вейсманист, менделист, морганист. Ученый, «заслуживший» один из этих эпитетов, неизменно подвергался каким-либо репрессиям. Приведу лишь один пример судьбы человека, посмевшего противостоять Лысенко. Иосиф Абрамович Рапопорт был одним из первых, кто выступил против Лысенко на сессии ВАСХНИЛ. В результате его исключили из партии и сняли с работы. Но не арестовали, вероятно, потому что он был знаменит как военный командир, совершивший не один подвиг на фронтах Великой Отечественной войны. Но крупный ученый, сделавший ряд важных открытий в биологии, был вынужден уйти на должность лаборанта.
Лысенко несомненно был способным человеком, способным на все. Он отличался беспринципностью, карьеризмом и в то же время был хорошим организатором. За время своей деятельности он выдвинул ряд теорий, для подтверждения которых сумел привлечь коллоссальные государственные средства. Его опыты ставились в масштабах сельского хозяйства всей страны и нанесли сельскому хозяйству громадный ущерб. Достаточно упомянуть яровизацию озимых культур, квадратно-гнездовой метод посадок, теорию стадийного развития растений и порождения одних видов другими,
Лысенко разгромил редакции всех журналов, имеющих отношение к биологии и сельскому хозяйству. Единственным уцелевшим был «Ботанический журнал», редактор которого академик Сукачев был настолько крупной фигурой, что его не смог сокрушить и Лысенко. «Ботанический журнал» систематически публиковал статьи, разоблачающие Лысенко и его сторонников, занимающихся фальсификацией и подтасовкой научных данных.
Объективную оценку роли Лысенко дал Джон Кеннеди, сравнивая развитие различных отраслей науки в США и СССР. В области биологических наук, как сказал Кеннеди, благодаря деятельности Лысенко Штаты на несколько десятилетий обогнали Советский Союз.
В это тяжелое для советской науки время, когда сторонники Лысенко завладели почти всеми средствами массовой информации, общественный протест нашел выход в различных формах устного творчества: частушках, анекдотах, пародиях на официальные лозунги и призывы. Вот несколько примеров.
По поводу теории Лысенко о порождении одних видов другими:
То, что на пнях растут опята,
Все знают малые ребята,
Но что опят рождают пни –
Лишь академики одни.
Известный призыв Мичурина «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их – наша задача!» был слегка подправлен: «Мы не можем ждать милостей от природы после того, что мы с ней сделали...»
«Почему при всех наших успехах в сельском хозяйстве в магазинах почти полностью исчезли продукты? – Мы полным ходом идем к коммунизму, а кто же ест на ходу!»
Народное творчество такого рода (околонаучный фольклор) получило широкое распространение и в последующие годы, оно сопровождало, критически оценивало и высмеивало все, что насильственно внедрялось в науку. Это было мощное оружие против официальных установок и директив!
Пользуясь поддержкой «партии, правительства и лично товарища Сталина», Лысенко еще много лет находился во главе ВАСХНИЛ и агрономической науки страны. Неудачи, которыми заканчивались его многочисленные новации, его не смущали, и каждый раз после очередного фиаско он выступал со все новыми предложениями, которые должны были произвести переворот в сельском хозяйстве. Его деятельность распространилась даже на животноводство, в котором он также пытался произвести революцию. Число его сторонников постепенно убывало, биологическая наука и, в частности, генетика медленно приходили в себя после перенесенных потрясений, возвращались на свои прежние места уцелевшие ученые, но сам Лысенко ни к какой ответственности призван так и не был. Этот период в жизни российской науки нашел отражение в художественной литературе (Дудинцев, «Белые одежды»; Л.Леонов, «Русский лес»).
Следующей ареной, на которой под прикрытием демагогических лозунгов развернулась жестокая идеологическая борьба, была физиология. В 1949 году состоялась сессия Академии Медицинских Наук, получившая название «Павловской». Инициаторами сессии были профессора Военно-морской медицинской академии К.Быков и Б.Курцин. Они выступили с резкой критикой признанного главы отечественной физиологии академика Л.А. Орбели, который якобы отошел от учения И.П.Павлова и ведет советскую науку по ложному пути. Под огнем псевдонаучной критики, подкрепленной многочисленными ссылками на классиков марксизма-ленинизма, оказались и сам Орбели, и его многочисленные ученики. Действие разыгрывалось по сценарию, уже проверенному на сессии ВАСХНИЛ. Однако направление удара по инакомыслящим имело одну существенную особенность. Ее сформулировал в кулуарном разговоре проф. Быков. «Мы должны изгнать из советской физиологии армяшек и абрашек!» – заявил он. А среди советских физиологов действительно было немало «лиц кавказской национальности» и евреев. Этот лозунг был подхвачен и весьма успешно реализован. Но надо было соблюдать внешние приличия. Поэтому для изничтожения неугодных ученых использовались обвинения в ряде антинаучных грехов и извращений: вирховианстве, менделизме, морганизме, вейсманизме, ламаркизме, бетсонианстве и т.п. Все эти термины, образованные из фамилий иностранных ученых, указывали на еще одно направление борьбы за чистоту отечественной науки: против низкопоклонства перед западом. Надо сказать, что это идеологическое оружие действовало в те времена весьма эффективно. Последовала волна публичных покаяний, отречений и обещаний. Против Орбели и его последователей были приняты репрессивные меры. Лишь очень немногие нашли в себе силы, чтобы устоять в данной ситуации. Существенной причиной, заставляющей ученых искать, подчас в ущерб собственному достоинству, выход из ситуации была элементарная боязнь лишиться заработка. Можно ли огульно осуждать всех ученых, которые шли на компромисс с собственной совестью, чтобы не оставить семью без средств существования? Но ученики Орбели, те, кто прошел на его кафедре путь от студента до профессора, те, кому военная форма гарантировала безбедное существование, как могли они изменить учителю? Самым ярким примером такого предательства является для меня поведение проф. А.В.Лебединского, заместителя Орбели на кафедре физиологии Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова.
Я уже упоминал о том, с каким энтузиазмом, какой овацией был встречен Орбели, когда в 1956 году он читал вступительную лекцию нам, врачам, прибывшим в Академию на усовершенствование. В устном творчестве того времени он был сравнен с Галилеем:
В еретизме обвиненный
И лишенный всех позиций,
Доказал он непреклонно,
Что наука «все ж вертится»!
По заслугам получили тогда и гонители Орбели.
Профессору К.Быкову:
Когда он мыслить начинал,
То избегал путей банальных:
Его корою управлял
Рефлекс с рецепторов анальных.
Профессору Усиевичу:
Усиевича успех
Никого не удивляет:
Ведь в волнах при бурях всех
Много легкого всплывает.
Хочу вернуться к началу пятидесятых годов, когда реакционные явления в общественной жизни и, в частности, в науке были в разгаре. Наиболее характерными для того времени являются борьба за приоритет отечественной науки и борьба с космополитизмом.
Приоритет отечественной науки подтверждался доказательствами того, что все передовое и лучшее в науке и технике было открыто в России. Для этого использовались недостойные и зачастую смехотворные доказательства. Открытие пенициллина английским ученым Флемингом пытались оспорить в пользу русских ученых Манассеина и Полотебнова, которые действительно наблюдали антагонистическое воздействие зеленой плесени на другие микроорганизмы, но не имели никакого представления о материальной основе этого феномена. В России были обнаружены изобретатели паровоза, парохода и самолета. В медицинской литературе появились двойные термины: «узелки Ашофа-Талалаева», «симптом Блюмберга-Щеткина», «феномен Санарелли-Здродовского», «реакция Райта-Кайтмазовой».
Как мне рассказывали профессора Военно-медицинской Академии, в это время к ним на лекции приходили представители политического отдела, которые тщательно записывали фамилии ученых, упоминаемых лектором. Затем производился подсчет числа ссылок на отечественных и зарубежных ученых. И горе лектору, если он слишком часто ссылался на иностранцев. При этом подсчете зачастую происходили накладки: ну как мог знать политработник, что Бернштейн и Губер были русскими учеными?
Появились анекдоты, высмеивающие эту погоню за приоритетами. На вопрос, кто открыл лучи Рентгена, следовал ответ: Русский крепостной, который еще в 18 веке говорил своей жене: «Я тебя, стерва, насквозь вижу!» Тогда же был открыт закон прибавочной стоимости, но открытие не могло быть опубликовано по причине неграмотности автора.
Что же касается борьбы с космополитизмом, то это была почти не замаскированная антисемитская кампания. Слова «космополит» и «еврей» стали синонимами. Эта кампания носила отнюдь не словесный характер: из высших учебных заведений Москвы, Ленинграда, Киева начали изгонять профессоров-евреев. Этот процесс несомненно способствовал укреплению провинциальных медицинских институтов, куда уезжали изгнанные профессора. Так, в это время значительно обогатился кадрами Хабаровский медицинский институт. Из Москвы приехал блестящий клиницист-невропатолог профессор Б.Е.Серебряник, из Киева – хирург профессор Л.Лейфер. Были и другие, но их фамилий я, к сожалинию, не помню.
Помимо лихорадочных поисков в прошлом незаслуженно забытых отечественных гениев, началась кампания по их выявлению в настоящем. Организаторам кампании было ясно, что во глубине народных масс много непризнанных гениев, которым темные силы мешают осчастливить советский народ и даже все человечество. И вот в Ленинграде при городском отделе здравоохранения был создан Ученый Совет для приема и заслушивания народных талантов. И потекли людские толпы...Членам Совета было предписано внимательно, чтобы не спугнуть, выслушивать всех заявителей. Мне рассказывал о некоторых типичных посетителях член этого Совета, профессор В.М.Берман. Вот два характерных примера.
Один изобретатель рассказал, что универсальным средством для профилактики всех инфекционных заболеваний является молоко крольчихи. Им разработан метод раздаивания крольчих, в результате применения которого крольчиха начинает давать до двух литров молока в сутки. Таким образом решается крупная народно-хозяйственная и медицинская проблема: каждая советская семья может обеспечить себя прекрасным целебным продуктом питания. Изобретатель просил помочь ему довести исследования до конца. Оглушенные блестящей перспективой члены Совета приняли решение об оказании помощи изобретателю: предоставлении ему помещения и необходимого количества крольчих. Кто-то спросил, нет ли у изобретателя еще чего-нибудь новенького. «Как же,- ответил он, - у меня во дворе сосна растет, так я на ней яблоки выращиваю!» И только тогда всем стало все ясно.
Второй изобретатель рекламировал препарат ЭМБЖ (экстракт мочи беременной женщины), обладающий лечебным действием при многих заболеваниях. Этому нужна была помощь в организации сбора соответствующего сырья для массового производства экстракта.
Но начало пятидесятых «порадовало» научную общественность и значительно более масшатабными и сложными ситуациями. Достаточно вспомнить О.Б.Лепешинскую, автора теории о происхождении клеток из живого вещества. Исследования Лепешинской противоречили клеточной теории Вирхова – одному из важнейших открытий 19 века. Лепешинская пользовалась поддержкой партийных органов и Лысенко. Поэтому, несмотря на резко отрицательную оценку ее работы крупнейшими учеными-гистологами, на заседании отделения биологических наук АН СССР 22 мая 1950 года ее исследования были одобрены. Противники Лепешинской подвергались репрессиям. К счастью, уже через несколько лет теория Лепешинской была предана забвению.
Вторым, менее известным, но не менее ярким примером параноидальных открытий того времени является книга Г.М.Бошьяна «О природе вирусов и микробов». Автор опровергал и ревизовал все основы современных микробиологии и вирусологии. Книга, когда я ее впервые читал, вызвала у меня легкое головокружение. Действительно, микробы и вирусы превращались друг в друга, вакцины и антибиотики содержали живые формы исходных микробов, непатогенные микробы могли неожиданно «озвереть» и приобрести вирулентность. От современной микробиологической науки, как и от вирусологии, не оставалось камня на камне.
Я написал письмо Бошьяну, в котором просил его ответить на ряд вопросов. Но, сославшись на занятость, Бошьян на вопросы не ответил, а пригласил меня приехать к нему для беседы. Я воспользовался этим приглашением. Но, приехав в Москву, я увидел расклеенные по всему городу афиши о публичной лекции Бошьяна в большой аудитории Политехнического музея.
С большим трудом достав билет, я оказался в переполненной аудитории. Публика по виду была очень пестрой – от студенческой молодежи до профессорско-доцентского облика пожилых людей. Бошьян сразу вызвал у меня разочарование. Я ожидал увидеть фанатика, который громогласно громит цитадель современной науки, а на трибуне стоял среднего роста человек и с сильным кавказским акцентом монотонно читал главы из своей книги. Лекция продолжалась около часа, но ни одного нового слова я не услышал. После перерыва Бошьян отвечал на вопросы. Прежде всего он сказал, что на большую часть вопросов он не может ответить, так как они касаются методики его работы, а она засекречена, ибо имеет оборонное значение для нашей страны. На другие «несекретные» вопросы он отвечал, вызывая подчас бурную реакцию аудитории. Так, он сослался на какого-то китайского ученого, который на стерильных питательных средах получил несколько видов живых организмов, в том числе клеща.
На следующий день я поехал в подмосковные Кузьминки, где находился ВИЭВ (Всесоюзный институт экспериментальной ветеринарии). Получив пропуск, я прошел через два милицейских поста, охранявших секретный отдел Бошьяна. Последний принял меня в небольшом, совершенно пустом кабинете. Ни бумажки на столе, ни таблицы на стенах. Как мне казалось, я хорошо подготовился к беседе с хозяином кабинета. В его книге я нашел немало противоречий и неясностей. Но ни на один из моих вопросов я четкого ответа не получил. Бошьян отвечал расплывчатыми фразами, часто ссылался на секретность, а иногда предлагал мне самому попытаться решить проблему. Я уехал с совершенно четким впечатлением, что имел дело либо с невежественным человеком, либо с аферистом. И действительно, звезда Бошьяна довольно быстро закатилась. Появилось даже официальное сообщение, что он по решению ВАКа лишен степени доктора биологических наук.
Первооткрыватель меньшего масштаба, обладающий однако достаточной вирулентностью, неожиданно объявился и в нашем Санитарно-эпидемиологическом отряде. Им оказался врач отдела особоопасных инфекций М.В.Ершов. В 1951 году он обратился к начальнику Главного Военно-медицинского Управления с письмом, в котором утверждал, что им открыт совершенно новый класс патогенных микробов и что открытие это имеет важное оборонное значение в связи с подготовкой империалистических стран к бактериологической войне. Такая острая мотивировка не могла остаться незамеченной. К нам поступило распоряжение: срочно разобраться и доложить!
Начальником медицинской службы была назначена комиссия в составе всех главных специалистов (хирурга, терапевта, эпидемиолога) и начальника бактериологического отдела СЭО, то есть меня. Таким образом, я, капитан медицинской службы, оказался в окружении полковников. Но играть главную роль пришлось мне.
Первый разговор с возмутителем спокойствия практически ничего не прояснил. Ершов утверждал, что болезнетворные свойства всех патогенных микробов определяет входящий в состав каждой клетки Х-микроб, открытый им, Ершовым. Он разработал методы окраски и культивирования Х-микробов, но познакомить нас с ними отказался, считая их разглашение недопустимым. Комиссия оказалась в сложном положении: по существу нам предлагалось принять на веру все утверждения Ершова. Тогда я спросил его, может ли он с помощью своих методов окраски мазков отличить патогенные микробы от сапрофитных. Ершов сказал, что несомненно может. И это его погубило.
Я подготовил 15 предметных стекол, на каждом из которых было сделано по три мазка. Для этого были использованы культуры дизентерийных, брюшнотифозных и кишечных палочек, сапрофитная воздушная флора, стерильный бульон, физиологический раствор повренной соли и желатин. Ершов в своей комнате покрасил мазки по своей секретной методике, а затем в присутствии членов комиссии сел за микроскоп и приступил к изучению мазков. При этом он называл мазки, где обнаруживал Х-микробы. Результаты оказались убийственными для Ершова. В половине патогенных культур Х-микробов не было, но за то он находил их в стерильных питательных средах и в физиологическом растворе. Все это былоо тщательно запротоколировано и отражено в соответствующем акте, который подписали все члены комиссии. С актом был ознакомлен и сам Ершов.
Через некоторое время Ершов был вызван в Главное Военно-медицинское Управление, куда он, как выяснилось, написал жалобу, в которой обвинил нашу комиссию в необъективности и некомпетентности. Для окончательного решения вопроса о ценности открытий Ершова последний был направлен на кафедру микробиологии Военно-медицинской Академии.
После месяца ожидания начал очень беспокоится мой начальник подполковник И.Л. Нисневич. Это был очень неприятный человек. Грубость и хамство в отношении подчиненных сочетались в нем с самомнением и профессиональным невежеством. «Вы, капитан Сироко, были единственным микробиологом в нашей комиссии, - заявил он, - и вы подвели всех, мы пошли у вас на поводу. Вот уже больше месяца в Академии занимаются Ершовым. Значит, что-то рациональное у него есть. Нас назовут зажимщиками новатора, реакционерами!» Я поддержал его опасения: «Еще и мракобесами могут назвать!» После моих слов шеф переходил на крик, а я искал повод поскорее уйти из его кабинета.
Как я узнал несколько позже, Ершов основательно потрепал нервы сотрудникам кафедры микробиологии. После ряда неудачных опытов он заявил, что кто-то ночью открывает термостат с его посевами, и потребовал, чтобы вся работа была начата сначала, а термостат опечатывался им лично. Короче говоря, только через два месяца было написано отрицательное заключение о работе Ершова. После этого его вызвали в Москву, где подвергли психиатрической экспертизе. С диагнозом «паранойя» он был уволен из армии.
Такая высокая концентрация на относительно коротком отрезке времени авантюристов и жуликов от науки, карьеристов и психически неполноценных людей не могла быть случайной. Погоня за научными сенсациями и стремление любыми средствами доказать приоритет отечественной науки пользовались безоговорочной поддержкой властей. Ученые, которые пытались протестовать против беспредела в науке, безжалостно подавлялись. Дать собственную оценку происходящим событиям на лекции было опасно. Поэтому профессор Военно-медицинской академии Б.В.Кулябко на вопрос об его отношении к трудам Лепешинской и Бошьяна задумчиво произнес: «Что-то слишком много крупных открытий произошло на одной неделе.»
Пятидесятые годы отмечены невидимым подъемом государственного антисемитизма. Его проявлениями были арест академика Лии Соломоновны Штерн – ученого с мировой известностью, заказанное убийство народного артиста СССР С.М. Михоэлса, расстрел членов Еврейского Антифашистского Комитета. Нельзя также не упомянуть «раскрытие еврейских заговоров» на Московском автомобильном заводе, метрополитене и в других организациях. Продолжалось разоблаченпие деятельности «безродных космополитов» в литературе и искусстве. Под огонь антисемитской критики попали Иосиф Уткин, Эдуард Багрицкий, Илья Эренбург, Василий Гроссман, Михаил Светлов и многие, многие другие представители «некороенной национальности», «люди без рода, без племени, без родины». Деятельность российских антисемитов вполне соответствовала идеологии немецкого фашизма. Но не только идеологии, но и поступкам, так как в 1952 году состоялась массовая казнь – расстрел членов Еврейского антифашистского комитета.
«Дело врачей»
Все, о чем я рассказывал до сих пор, было увертюрой, подготовкой к «делу врачей». Его идеологом, инициатором и руководителем был Сталин. Интересны воспоминания Е.И. Смирнова – академика Академии медицинских наук, министра здравоохранения СССР. В годы Великой Отечественной войны Смирнов возглавлял медицинскую службу Вооруженных сил и проявил себя как блестящий организатор. Е.И.Смирнов рассказывает:
«Незадолго до 13.01.53 г. был я в гостях у Сталина на даче, расположенной недалеко от Сочи. Мы гуляли по саду, разговаривали. И вдруг он без всякого перехода спросил:
– Товарищ Смирнов, вы не знаете, какой врач лечил Димитрова и Жданова?
– Знаю, – ответил я и назвал фамилию.
– Странно. Один врач лечил, и оба умерли.
– Товарищ Сталин, врач-то здесь не виноват!
– Как это «не виноват»?
– Я интересовался историей болезни Димитрова, патолого-анатомическим заключением. Смею вас уверить, ничего нельзя было сделать.
Сталин промолчал, но я почувствовал, что не убедил его. Он и всегда отличался подозрительностью, а к концу жизни черта эта стала просто патологической.»
Одним из результатов этого разговора явилось постановление ЦК КПСС от 4 декабря 1952 года «О вредительстве в лечебном деле». Там было сказано: »За неудовлетворительное руководство и политическую беспечность снять т.Смирнова с поста министра здравоохранения СССР. Дело о т.Смирнове передать на рассмотрение Комитета Партийного Контроля при ЦК КПСС.»
Сталин методично нагнетал психологическую напряженность, которая должна была создать и создала в стране обстановку массового психоза. 9 января 1953 г. состоялось заседание Бюро Президиума ЦК КПСС, на котором было принято адресованное народу сообщение ТАСС «Арест группы врачей-вредителей». Сталин лично редактировал текст этого сообщения. Оно было опубликовано 13 января 1953 года:
«Раскрыта торрористическая группа врачей, ставившая своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активных деятелей Советского Союза.
В числе участников этой террористической группы оказались профессор Вовси М.С., врач-терапевт; профессор Виноградов В.Н., врач-терапевт; профессор Коган М.Б., врач-терапевт; профессор Егоров П.И., врач-терапевт; профессор Фельдман А.И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я.Г., врач-терапевт; профессор Гринштейн А.М., врач-невропатолог; Майоров Г.И., врач- терепевт.
Документальными данными, исследованиями, заключениями медицинских экспертов и признаниями арестованных установлено, что преступники, являясь скрытыми врагами народа, осуществляли вредительское лечение больных и подрывали их здоровье.»
Далее перечислялись фамилии государственных деятелей, «злодейски умерщвленных извергами в белых халатах», которые действовали в соответствии с директивой «Об истреблении руководящих кадров СССР», полученной ими из США от еврейской буржуазной организации «Джойнт».
Сообщение ТАСС произвело эффект разорвавшейся бомбы. Большинство населения страны приняло его на веру. Ненависть к «извергам в белых халатах» подогревалась черносотенной пропагандой в большинстве газет и журналов. Многие статьи в центральной прессе носили откровенно погромный характер.
В Москве прошла новая волна арестов: было арестовано еще 37 человек, имеющих отношение к кремлевской медицине. Кроме того, были возбуждены новые уголовные дела, по которым были обвинены исключительно врачи-евреи. Было объявлено, что в московских медицинских учреждениях действовала под руководством профессора Вовси целая сеть врачей-убийц. В кампанию разжигания истерии и ненависти были вовлечены все средства массовой информации: радио, газеты, телевидение.
Существует любопытная статистика, подтверждающая руководящую роль Сталина в организации «дела врачей» и разжигании антисемитских выступлений: в газете «Правда» за февраль 1953 года имя Сталина было упомянуто 190 раз. Кампания по выявлению и разоблачению врагов народа приобретала все более широкий и массовый характер. В преступных действиях подозревались не только все медицинские работники-евреи, но и, независимо от их профессии, все евреи вообще. В связи с этим начались массовые увольнения евреев с работы.
Для иллюстрации страшной обстановки всеобщего недоверия и подозрительности, которая воцарилась «от Москвы до самых до окраин», я хочу рассказать об эпизоде, в котором сам принимал участие.
В конце января 1953 года, то есть в период, когда «дело врачей» было в разгаре, я выехал в командировку из Благовещенска на Амуре в Хабаровск. Поезд из Благовещенска выходил очень рано, в 5 утра. В то послевоенное время имелись так называемые «офицерские» вагоны, билеты в которые могли приобрести только военнослужащие. Вагоны эти отличались повышенным уровнем комфорта: они были купейными, в коридоре лежала ковровая дорожка, у проводника всегда можно было получить горячий чай.
Моим попутчиком оказался майор-летчик. Мы решили немного компенсировать разбитую ночь, быстро разделись и уснули. Нас разбудил часа через три сильный шум в коридоре, кто-то постучал в нашу дверь. Выйдя из купе, мы увидели нескольких чем-то очень возбужденных офицеров и узнали новость: поймали диверсанта! Оказалось, что один из офицеров, выйдя в пустой коридор мирно спящего вагона, увидел человека, который из медицинского шприца разбрызгивал на ковровую дорожку какую-то неизвестную жидкость. С криком «Ты что, сволочь, делаешь?» бдительный офицер схватил диверсанта за руку. Тот, испугавшись, попытался скрыться в купе поездного радиста, коим он сам и оказался. Все пассажиры нашего вагона высыпали в коридор и громко обсуждали эту потрясающую удачу. Поймали диверсанта! Бдительный офицер возбужденно рассказывал, как ему это удалось, бледный и заикающийся мальчишка-радист что-то пытался сказать, но его никто не хотел слушать. «Это вода, простая вода! – говорил он, – давайте я ее выпью!» Но намерение выпить яд и таким образом уйти от ответственности было всем понятно и только подтверждало вину радиста.
Я решил поговорить с радистом, и он мне рассказал, что разбрызгивал на коврик воду, чтобы меньше пылилась аппаратура, а шприцом он пользуется для разбрызгивания красок при оформлении стенгазеты. Все это подтвердил и подоспевший на чрезвычайное происшествие начальник поездной бригады. Однако разубедить офицеров, воодушевленных своей причастностью к актуальному событию – задержанию диверсанта – не удалось. «Диверсанта» заперли в его купе, на ближайшей станции известили о происшествии «органы», а сами сели писать соответствующий акт. Между тем слух о чрезвычайном происшествии в нашем вагоне быстро распространился по всему составу. В итоге через наш вагон, соседний с вагоном-рестораном, пассажиры перестали проходить – побаивались. Через пару часов к нам в купе принесли на подпись продукт коллективного творчества – акт о задержании диверсанта. Я и мой сосед, который оказался разумным человеком, отказались подписывать документ, по стилю своему напоминавший обвинительное заключение. Мы написали под всеми подписями собственное мнение, в котором изложили показания самого радиста и начальника поездной бригады. Авторы акта были очень недовольны. И я услыхал, как, выйдя в коридор, один из них сказал: «А ведь доктор-то тоже из «этих»!»
Между тем ситуация продолжала развиваться. Когда на остановках мы выходили подышать свежим воздухом, пассажиры из других вагонов интересовались нашим самочувствием. И, как оказалось, беспокоились они о нас не зря. К концу дня меня вызвали «к первому заболевшему». Едва умещаясь на нижней полке, лежал майор-артиллерист; он был бледен, тяжело дышал, на лбу были видны капли пота. В воздухе ощущался резкий запах водочного перегара.
– Сколько выпили? – первым делом спросил я.
– Да немного, всего грамм 700. А я могу и литр, - ответил он.
– А чем закусывали?
– Да какая в поезде закуска? Колбасы немного было, корочку понюхал.
Диагноз был ясен. По моей рекомендации «отравленному» дали выпить пару стаканов крепкого чая, он постепенно успокоился и задремал.
На остановках в наш вагон никого не подсаживали, но приходили какие-то представители «органов», интересовались нашим благополучием. На следующее утро в Хабаровске наш вагон встретили «люди в штатском», которые увели бедного, запуганного радиста.
Примерно через месяц при поездке в очередную командировку я оказался в том же составе, где был изловлен «радист-диверсант». Случайно встреченный начальник поезда кинулся ко мне со словами: «Доктор, я рад вас видеть, вы спасли нашего радиста!» Оказалось, что наша приписка к обличительному акту сыграла положительную роль и радиста довольно быстро отпустили. Были, стало быть, и в «органах» нормальные люди!
Я подробно рассказал об этом поездном происшествии, чтобы показать, до какой страшной степени интеллектуального и морального падения была доведена средствами пропаганды далеко не худшая часть общества – офицерство.
Вспоминается еще один характерный для того незабываемого времени случай. Мой товарищ по Академии и по службе на Дальнем Востоке Саша Ямпольский находился на курсах усовершенствования в Москве. Человек тонкой душевной организации, любитель поэзии и музыки, он не выдержал психологического напряжения, создаваемого окружающей обстановкой. Может быть, отрицательным фактором оказалась оторванность от семьи и привычного окружения. Короче говоря, он пытался покончить с собой, но остался жив и попал в военный госпиталь в Лефортово. Оказавшись в Москве на обратном пути из отпуска, я поехал его навестить. В бюро пропусков госпиталя нахальная девчонка отказалась выдать мне пропуск. Я пытался объяснить, что должен повидать товарища перед отъездом на Дальний Восток, и услышал в ответ: «А я живу в Москве, и я никого не убивала!» Это был очень тонкий намек на то, что принадлежащим к племени убийц пропуска она не выдаст. В списке служебных телефонов там же в проходной я разыскал номер заместителя начальника госпиталя по политической части и рассказал ему о хулиганке, охраняющей вход в госпиталь. Он пообещал принять меры. Не знаю, к чему свелись эти меры, но пропуск я получил сразу же.
Никто из нас, рядовых жителей страны, не мог себе представить ни масштабов творящихся беззаконий, ни планов Сталина по завершению «дела врачей». Бывший член Политбюро ЦК КПСС Н.А. Булганин рассказывал, что процесс над врачами-убийцами намечался на середину марта 1953 года. Предполагалось публично повесить профессоров-убийц на центральных площадях Москвы, Киева, Минска, Свердловска и в других крупнейших городах страны. Кроме того, намечалась массовая депортация евреев в Сибирь и на Дальний Восток для того, чтобы «уберечь их от народного гнева». Уже строились барачные комплексы, весьма напоминавшие концлагеря.
Смерть Сталина оказалась удивительно своевременной. Она предотвратила серию новых преступлений, последствия которых трудно даже вообразить. В этой связи мне вспомнилась одна из немецких листовок начала войны. Большими красными буквами по диагонали листовки сверху вниз были напечатаны буквы СССР, а от каждой большой буквы мелкими литерами шла расшифровка: Смерть Сталина Спасет Россию. Кто мог подумать в то время, что эта злобная фашистская агитка окажется пророческой?
4 апреля 1953 года было опубликовано «Сообщение Министерства Внутренних дел СССР», в котором сообщалось о прекращении дела врачей, «обвинявшихся во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении активных деятелей Советского государства». Указывалось, что в ходе следствия применялись «недопустимые и строжайше запрещенные советским законодательством приемы». Все арестованные по этому делу были полностью реабилитированы, а лица, виновные в «неправильном следствии», арестованы и привлечены к уголовной ответственности.
Так завершился один из самых страшных периодов в жизни нашей страны – тридцатилетний период неограниченной власти Сталина. Произвол и беззаконие, творимые во всех областях общественной жизни, являются основными приметами этого времени.
«Дело врачей» – последнее, созданное по воле и под руководством Сталина дело – явилось кульминацией и в то же время границей сталинской эпохи. Трудно передать словами, какой восторг, какой накал эмоций вызвало сообщение об окончании, о полном развале «дела врачей». Трудно, разумеется, а точнее – невозможно ввести количественные показатели при оценке степени радости или восторга. Они могут быть одинаковыми в ответ на весьма разновеликие события. Думаю, что такого эмоционального подъема я не испытывал со дня окончания войны. Повторяю, что я прекрасно отдаю себе отчет об абсолютной несравнимости масштабов этих событий, их значимости. Речь идет только об эмоциях.
Необходимо отметить еще одно существенное различие между этими событиями. День Победы был и навсегда останется всенародным праздником, особенно дорогим для ветеранов Великой Отечественной войны и для тех, кто помнит 9 мая 1945 года. А 4 апреля 1953 года остался в памяти у немногих. Но остался!
С чувством огромной настороженности ехали мы в Германию. Это было естественно. На многие годы сохранились где-то в глубинах сознания военные и послевоенные представления об этой стране и её обитателях. В течение многих лет мы находились под воздействием мощной системы антинемецкой пропаганды. Проникнутые ненавистью к немцам и всему немецкому статьи И.Эренбурга, стихи К.Симонова («Сколько раз увидишь его, столько раз и убей»), вся военная публицистика, художественная проза и поэзия формировали наше сознание. Искусство военных лет – литература, кино, живопись, песни – создавалось многими талантливыми людьми и производило сильное эмоциональное воздействие.
Незабываемое впечатление произвела на меня поэма П.Антокольского «Сын», опубликованная в 1943 году. Она посвящена памяти единственного сына, погибшего на фронте. Поэма написана буквально кровью сердца. Первая её часть дышит любовью, нежностью и глубокой скорбью – она о сыне, вторая – полна ненависти к его убийцам. Я запомнил тогда эту поэму почти целиком, многие её строфы и сегодня живы в моей памяти. Я не мог вычеркнуть их, как и воспоминания о двух годах, проведенных на фронте, из памяти. Поэтому психологически мне было, вероятно, труднее, чем остальным членам семьи, принять решение о переезде в Германию. Отсюда и чувство настороженности, с которым я приехал в эту страну.
Оно далеко не сразу исчезло, это чувство. Оно сопровождало нас при знакомстве с новыми людьми и было особенно выраженным при посещении различных учреждений. Немецкая бюрократия представляет собой систему значительно более разветвленную и изощренную, чем российская. Сейчас мне уже трудно восстановить все инстанции, которые нам пришлось посетить в период первичной адаптации и в последующие годы. Но одно могу с уверенностью сказать: все чиновники и чиновницы были неизменно вежливы и даже доброжелательны, они старались понять наш зачастую беспомощный лепет и делали для нас всё от них зависящее. Мы ни разу не столкнулись с грубостью или с желанием от нас отделаться. Постепенно мы начали чувствовать себя если не более уверенно, то более спокойно, готовясь к очередному походу во властные структуры.
Неизменно доброжелательны по отношению к нам и улыбчивы соседи. Ни с кем из них мы не познакомились, никто к нам не забегал за солью, и мы ни к кому ни за чем не обращались. Но сам стиль общения несомненно нам импонирует.
В нашем большом доме имеется Hausmeister – человек, который отвечает за все коммунальное хозяйство. Но он совершенно один и вооружён только телефоном. Он записывает в блокнот нашу жалобу на водопровод, канализацию или на какую-нибудь поломку, и в течение ближайшего часа у нас раздаётся звонок соответствующего мастера, который назначает время своего прихода. Обычно являются два специалиста, у которых машина буквально нафарширована всевозможными запасными частями. Они не размениваются на мелочи: если начал капать водопроводный кран, не меняют, как это было принято у нас, прокладку, а ставят новый кран. Работают быстро и качественно. Потом дают расписаться в какой-то бумаге и уходят, ничего не попросив «на лапу». Вначале нам казалось это диким, всё хотелось как-то «отблагодарить» или хотя бы угостить благодетелей. Но эти попытки, как правило, отвергались.
Хочу теперь рассказать о тех немцах, знакомство с которыми не только закрепилось на многие годы, но и переросло в настоящую дружбу. Буду называть их просто по именам.
С Вилли, седым благообразным мужчиной лет 50, мы познакомились на третий день после приезда в Германию, когда возник конфликт с администрацией, которая решила отправить нас на юг земли Баден-Вюртемберг, в то время как мы стремились на север – поближе к семье Лены. Вилли быстро разобрался в ситуации, каким-то образом умерил натиск администрации – и в результате мы оказались в Штутгарте. Будучи пенсионером, Вилли занимался благотворительной деятельностью – помощью еврейским эмигрантам из России. Он систематически посещал наше общежитие, беседовал с людьми, помогал разобраться в возникающих проблемах, а в нужных случаях сопровождал приезжих при походах в различные учреждения. Так, например, он помог, когда мне необоснованно отказали в обмене водительского удостоверения. Без него я, несмотря на мой 30-летний водительский стаж, ничего бы не добился. Вилли поехал с нами в магазин, когда начал барахлить недавно купленный телевизор. Вероятно, нам обменяли бы его и без поддержки Вилли, но мы не знали наших прав, а само обращение с претензией в магазин представлялось нам поступком неимоверной смелости, к тому же обречённым на неудачу. Для всего населения общежития Вилли был опорой и палочкой-выручалочкой в самый трудный период нашей адаптации в Германии. Этот интеллигентный и добрый человек продолжает свою деятельность по сей день. У наших детей сохранились с ним дружеские контакты. Они встречаются и проводят вечера в беседах на разные актуальные темы. А если в каких-то ситуациях к нему обращаются за помощью, он помогает легко и с удовольствием.
Нашей первой учительницей немецкого языка в Германии была Лиана Анато – несколько небрежно одетая стройная женщина лет сорока, с живым выразительным лицом и яркими лучащимися глазами. Она была прекрасным педагогом. Мы хорошо понимали всё, что она нам объясняла и рассказывала. Наши отношения быстро вышли за рамки учебного класса, мы подружились. Много лет Лиана провела в Африке, в небольшом государстве Бенин, работая там в качестве преподавателя немецкого языка. Лиана старалась, как могла, разнообразить и украсить нашу жизнь. Однажды она пригласила нас на экскурсию в Страсбург. С огромным интересом осматривали мы этот прекрасный город, своими каналами и архитектурой местами напоминающий нам Ленинград. Лиана отказалась взять деньги для оплаты машины, которую она взяла напрокат. Нам удалось только оплатить расходы на бензин.
Однажды я попросил Лиану узнать, где можно приобрести пособия для подготовки к «экзамену на рыбака». На следующий же день она принесла мне две книги и опять отказалась взять за них деньги. Лиана познакомила нас с Вальдорфской школой, куда вскоре определили внука Сашу. А когда Маша сняла квартиру и все мы занимались её косметическим ремонтом, Лиана взяла в руки кисть и включилась в общую работу.
Постепенно, с обретением нашей семьёй опыта и самостоятельности, потребность в её советах и помощи исчезла, но добрые отношения и взаимная симпатия сохранились. Мы всегда будем помнить, какую неоценимую поддержку оказывала нам Лиана в первый, самый трудный период здешней жизни.
Судьба подарила нам еще одно прекрасное знакомство. Эдит – преподавательница немецкого и английского языков – была молодой женщиной пенсионного возраста. Я не оговорился: всегда тщательно одетая и причёсанная, с приветливым лицом и смеющимися глазами, она легко двигалась, быстро ходила и производила впечатление, совсем не соответствующее её возрасту. Эдит родилась в Таллине, откуда они с матерью бежали в 1940 году, когда в Прибалтику вошли советские войска. Начав общаться с приезжими из России, она легко восстановила русский язык и лишь изредка допускала ошибки. Она старалась познакомить нас с интересными окрестностями Гейдельберга, неоднократно ездила с нами за грибами.
Эдит была гостеприимной хозяйкой. Мы любили приходить в её большую ухоженную квартиру, где я с удовольствием выполнял по её просьбе мелкую мужскую работу – что-то починить, что-то подвинтить, что-то переставить. Эдит была очень душевным и внимательным человеком. Вернувшись из какой-нибудь туристической поездки, мы находили в почтовом ящике открытку – она поздравляла нас с приездом.
Тяжёлое заболевание рано унесло Эдит из жизни. По её предсмертному распоряжению её прах подвергнут так называемому анонимному захоронению. Так хоронят людей, у которых нет родственников, которые могли бы ухаживать за могилой. Мы признательны судьбе, которая подарила нам знакомство и дружбу с этой прекрасной женщиной.
И наконец я хочу рассказать о большом друге нашей семьи и удивительной женщине – Уте. Ута – тяжёлый инвалид, жертва полиомиэлита, который она перенесла в годовалом возрасте. У неё полностью парализована правая рука, пострадали правая нога и позвоночник. Она маленькая, спина у неё искривлена. Но обо всех этих физических недостатках забываешь через несколько минут общения с Утой. Перед вами живой, мудрый и остроумный человек с богатым жизненным опытом и исключительно добрым отношением к людям.
– Я прожила трудную, но счастливую жизнь, – говорит о себе Ута. Она была замужем, у нее две взрослые дочки, двое внуков. Сама Ута получила образование, владеет несколькими языками и в течение многих лет занималась переводом английской литературы на немецкий язык. Ута удивительно подвижна. Она любит путешествовать и уже при нас совершила поездку в Чили, где сумела на автобусах проехать значительную часть страны. Она наблюдательна и интересно рассказывает об увиденном. И наконец, я чуть не забыл сказать, что Ута прекрасно водит машину со специальным ручным управлением. Как-то мы поехали с ней в Мюнхен, а это более трехсот километров по непростой дороге.
Ута старается быть полезной людям, сама предлагает свою помощь. Так, она занималась немецким и английским с Артемом, причем отказывалась брать за это деньги. Мы с Лялей и еще две приезжие дамы ходили к ней года два на уроки немецкого, которые, как правило, заканчивались чаепитием.
Ута почувствовала, что с годами ее ограниченные физические возможности еще более уменьшаются и переехала в Мюнхен, поближе к одной из дочек. Но живет она отдельно. Периодически она приезжает в Гейдельберг и, что очень интересно, останавливается у кого-нибудь из своих друзей-эмигрантов. У нее, прожившей всю жизнь в этом городе, много знакомых среди коренного населения, но приехать в гости и остановиться на ночь предпочитает у кого-нибудь из эмигрантов. В чем тут дело? Думаю, что у »наших» она встречает более эмоциональный, более радушный прием. Но это только мое предположение.
Ута всегда хорошо настроена, всегда на вопросы о самочувствии отвечает, что чувствует себя хорошо, что все у нее в порядке. Вот только что она позвонила мне, чтобы рассказать о поездке в Берлин, откуда она вчера вернулась. Она сумела побывать там на двух выставках молодых художников, картины одного из них очень ей понравились. Дети и внуки, как всегда, очень тепло ее принимали, она получила большое удовольствие от встречи с ними. И еще она побывала в каком-то парке, где видела деревья, привлекающие больших и разнообразных бабочек необычайной красоты! Как не восхититься силой духа и мужеством этой маленькой и очень больной женщины, умеющей вопреки всему радоваться жизни и получать от нее удовольствие?! Многих лет тебе, Ута!
Вскоре после переезда в Гейдельберг мы познакомились с двумя учительницами-пенсионерками – Эрикой и Элизабет. Этих женщин связывала многолетняя, исчисляемая десятилетиями дружба. Они даже жили вместе в просторной четырехкомнатной квартире. И великолепно уживались, несмотря на совершенно разные характеры. Элизабет – несколько медлительная, немногословная, рассудительная – была полной противоположностью быстрой, темпераментной, много говорящей Эрике. У каждой из них был свой автомобиль, была общая «дача» – купленная ими комната в одной из элитных гостиниц в Шварцвальде.
Основой и причиной нашего знакомства с Эрикой и Элизабет стал их интерес к русскому языку. Им захотелось прочесть в оригинале многие произведения русской классики. Они начали самостоятельно заниматься русским языком, накопили основательный словарный запас, выучили наизусть некоторые стихи Пастернака, но с чтением Толстого дело продвигалось плохо. В это время им порекомендовали в качестве учительницы русского языка Лялю, которая вот уже более десяти лет читает с ними русскую классическую литературу. Они прочли «Войну и мир», «Анну Каренину», «Обломова», «Отцы и дети» и многие рассказы Чехова. И успели за эти годы по-настоящему сдружиться. Мы начали обмениваться визитами, делились воспоминаниями о различных жизненных ситуациях.
Я прекрасно понимаю, что мои личные впечатления, приобретенные в течение жизни в небольшом университетском городе, не могут быть распространены на всех немцев и на всю Германию. Но, с другой стороны, за прошедшие 14 лет мы немного поездили по стране, беседовали с друзьями, живущими в других городах. Наши дети и внуки постоянно и тесно общаются с местным населением, но ни от кого из них мы не слышали жалоб на проявления ксенофобии или недоброжелательства.
И наконец, я хочу рассказать о встречах с моими сверстниками, немцами-участниками Второй мировой войны. Мы были с ними по разные стороны от линии фронта, были злейшими врагами. Но время, по-видимому, многое сглаживает, по-новому расставляет акценты и наверняка гасит взаимную ненависть. И мы прежде всего удивлялись свершившемуся чуду: мы до сих пор живы! Некоторые из моих собеседников без озлобления и даже с признательностью вспоминали годы, проведенные в плену. Они понимали, что плен спас им жизнь. Иногда радовали меня русскими словами и даже короткими фразами, и особенно часто – образчиками ненормативной лексики. Это, несомненно, способствовало взаимопониманию.
Одной из важных особенностей жизни немецкого общества является постоянная и действенная помощь инвалидам. В России не встретишь на улице человека в инвалидной коляске. Те, кто не может самостоятельно выйти из дома, вынуждены годами сидеть в четырех стенах. В Германии же все сделано для того, чтобы эти люди могли свободно передвигаться, пользуясь городским транспортом. Автобусы оборудованы специальными выдвижными площадками, которые поднимают инвалидную коляску до уровня пола автобуса. В учреждениях, магазинах, на вокзалах наряду с эскалаторами имеются лифты, предназначенные для инвалидов.
Александр Володин рассказывал однажды, как когда-то он шел по Нью-Йорку «с типично российским выражением лица» и к нему подошла женщина с вопросом: «Что у вас случилось? Не могу ли я чем-нибудь помочь?» Такого же вопроса однажды удостоился и я через несколько месяцев после приезда в Германию. Людей с озабоченным выражением лица действительно больше в России. Мы обратили на это внимание, рассматривая пассажиров метрополитена при одном из наших первых приездов в Москву из Германии. Не может, видимо, стиль жизни, уровень достатка не отражаться на лицах рядовых жителей, пользующихся общественным транспортом.
Рассказывая о немцах и особенностях их жизни, нельзя не упомянуть о месте, которое занимает в их жизни спорт. Маленький Гейдельберг буквально насыщен спортивными площадками и клубами. Бассейнов больше, чем было в Ленинграде. Футбольные поля, площадки для волейбола и баскетбола, спортивные залы различного назначения имеются в каждом районе города. Во многих дворах, скверах, парках стоят бетонные столы для настольного тенниса с прочными металлическими сетками. Нас особенно поразило и порадовало множество детских спортивных площадок для самых маленьких. Оборудованы они с любовью и выдумкой. Лестницы, стенки и канаты для лазания, мостики из толстых канатов, по которым можно добраться до маленького домика, чтобы скатиться оттуда по гладкому желобу. Все эти приспособления установлены на песчаной подушке толщиной более метра. Так что ушибиться при падении ребенок не может. Мы с удовольствием наблюдаем, как разнокалиберные малыши ведут себя на таких площадках. Самые маленькие возятся в песке. Те, что постарше, выбирают себе занятия по своим возможностям: бегают, лазают, ходят по бревну, прыгают. Все заняты, все интенсивно работают, перебегая от снаряда к снаряду. Мамы сидят на скамейках поблизости, но, как правило, не вмешиваются, предоставляя детям полную свободу. И мы ни разу не наблюдали драк или просто каких-либо конфликтов между детьми. Все заняты своим делом, всем хватает места. Еще одна особенность детских площадок: они ярко отражают многонациональный состав нынешнего населения Германии. Дети разных национальностей и рас прекрасно понимают друг друга, играют в общие игры и соревнуются на спортивных снарядах. И это воспринимается как торжество национальной политики государства, как победа интернационализма.
Мне, разумеется, известно, что в нынешней Германии то тут, то там появляются неонацистские организации, вспыхивает ксенофобия. Но это тут же жестко пресекается правительственными органами и не находит поддержки у населения. Здесь давно приняты законы, о которых российские законодатели все еще спорят. Таков исторический парадокс: в стране, разгромившей фашистскую Германию, вот уже 60 лет нет антифашистского законодательства!
Нужно наконец-то попытаться ответить на вопрос, поставленный в заглавии этого раздела: какие они, немцы? Ответить коротко невозможно, ибо они очень разные. Но совершенно определенно можно утверждать, что нынешние немцы не агрессивны и доброжелательны. Воспитанные Hitlerjugend белокурые бестии либо погибли в годы войны, либо сбежали из Германии, либо, отсидев положенный срок в порядке денацификации, доживают свои дни, никак не влияя на политическую жизнь в стране. Итак, я с уверенностью говорю: они вполне нормальные и в большинстве доброжелательные люди. Они хорошо держат дистанцию и не лезут в душу. В их окружении можно жить спокойно.
