"Записки счастливого человека" МЕМУАР III
ИОСИФ СИРОКО
Квартирная сага
Cтрашно подумать: наша семья за годы своего существования сменила более 20 квартир. Слово „квартира“ звучит, правда, слишком громко. Правильнее было бы сказать – «мест проживания», хотя на Дальнем Востоке, где мы прожили 8 лет, квартирой назывался любой угол, где можно было поставить койку. Так в Куйбышевке Восточной, где я целый год вёл холостяцкий образ жизни, пока жена заканчивала медицинский институт в Ленинграде, я жил, как это официально именовалось, «на частной квартире». А квартира эта представляла собой отгороженный занавеской угол за печкой, где с трудом помещалась железная солдатская койка и маленький столик. Но там было тепло! И в 50-градусные морозы, когда на внутренних стёклах оконных рам намерзал трехсантиметровый слой льда, можно было под утро прижаться спиной к еще не вполне остывшей печке и блаженствовать до подъема.
Мои хозяева, Павел Васильевич и Фаина Кузьминична, были симпатичными людьми. Он работал кладовщиком в отделении «Сельхозтехники», она хозяйничала дома. Павел Васильевич в 1912 году уезжал за счастьем в Канаду, однако там не прижился и через несколько лет вернулся в Россию. Но тёмное пятно в его биографии осталось, и он не по своей воле попал на Дальний Восток. У него в памяти сохранились отдельные английские слова и даже целые предложения. После нескольких рюмок водки он часто пускался в воспоминания и с удовольствием демострировал мне свои познания в английском.
В семье подрастали двое мальчишек, старшему, Володе, было 11 лет, Лёве – 8. Для ребят я был большим авторитетом (как, впрочем, и для их родителей), они ко мне привязались и с удовольствием сопровождали в ночных походах на рыбалку. На многие годы сохранились у меня контакты с этой семьёй. А в 1970 году, когда мы отдыхали в санатории «Океанский» под Владивостоком, мы встретились с Володей, который стал к тому времени одним из секретарей горкома партии. Он вернул мне старый долг: теперь он пригласил нас с женой на рыбалку. На большом горкомовском катере нас вывезли на просторы Уссурийского залива, где мы успешно ловили камбалу, громадных бычков и еще какую-то местную рыбу.
Назад в 1949 год. Итак, в июле я должен был поехать в Ленинград за семьёй и к этому времени я получил первую в моей военной жизни «квартиру», точнее – комнату площадью около 12 кв.м в трёхкомнатной опять-таки квартире. Дом был двухэтажный, кирпичный, без водопровода и канализации и, уж разумеется, без центрального отопления. Кстати говоря, за все годы жизни на Дальнем Востоке мы ни разу с этими благами цивилизации не сталкивались, и мне приходилось доблестно исполнять их роль. Зимой мы топили печку утром и вечером, топили каменным углем, так как дровами было не натопить. Разжигание угля требовало определенной сноровки, так же как и выгребание угольной золы перед каждой топкой.
Прикрывая мокрой тряпкой ведро, как можно осторожнее старался я донести и высыпать мельчайшую угольную золу, которая стремилась разлететься по комнате. Именно поэтому на Дальнем Востоке было необходимо каждую весну белить стены и потолок. А об эффективности отопления можно судить по тому, что в сильные морозы к утру вода в комнате замерзала...
Большой проблемой было приобретение доброкачественного, то есть не слишком мелкого угля. На угольном складе надо было „заинтересовать“ кладовщика, чтобы он разрешил выбирать и грузить в кузов более или менее крупные куски. Иногда, когда на складе были только остатки, на то, чтобы загрузить 2 тонны угля, уходило полтора часа. И ещё важная деталь: на складе бывало два сорта угля – Райчихинский и Кузнецкий. Первый – бурый, низкого качества, второй – антрацит, хорошо горящий и обладающий высокой калорийностью. Большой и редкой удачей было угодить на хороший уголь! Когда я, выгрузив его в сарай, возвращался домой, лицо у меня бывало вполне негритянским.
Трудности были на Дальнем Востоке и с водоснабжением. В Куйбышевке я ходил к колодцу метров за 250. На обледеневшей дорожке с двумя вёдрами на коромысле и одним в руке я очень боялся упасть и разлить драгоценную влагу. А чтобы её не расплескать, на поверхности воды в каждом ведре плавали деревянные крестики. Особенно опасным было место возле самого сруба, где постепенно образовывался ледяной конус. А в Хабаровске я ходил за водой к колонке «технического» водопровода, куда подавалась вода из Амура без всякой фильтрации. Мощные центробежные насосы засасывали рыбу, перемалывали её, и мы обнаруживали в воде чешую, хвосты и плавники, а если повезёт – и кусочки рыбы, и рыбьи головы. И только в Благовещенске был коммунальный сервис: воду привозили раз в неделю в цистерне, и мы получали её по талонам, которые продавались в какой-то конторе. Вода хранилась в большой бочке. В буквальном смысле опасно для жизни было упустить приход цистерны!
В Благовещенске, куда мы переехали в январе 1952 года, мы получили отдельную двухкомнатную квартиру в четырехквартирном одноэтажном домике. Домик достраивался военными строителями зимой, в сильные морозы. Когда я впервые вошёл в нашу новую обитель, то увидел толстый слой льда и инея на всех стенах и потолках. Я отскабливал их лопатой и вёдрами выносил из дома. А потом затопил печи, и со стен потекла вода – её я собирал тряпками. Через несколько дней, когда я рискнул привезти в новую обитель моих дам, в квартире было тепло и сыро, как в бане. Но стены постепенно подсыхали. И тогда на них затейливыми разноцветными узорами зацвела плесень. Нигде и никогда не видел я такого разообразия и обилия плесени. Шло время, мы старательно топили печи, становилось суше, и плесень исчезала. Мы обжились и были очень довольны квартирой. Всё познается в сравнении, а по сравнению с холодной комнатой, в которой мы прожили предыдущие три года, теперь у нас были хоромы.
А с приходом весны выявилась одна неожиданная особенность наших хором: некоторые внутренние и даже наружные стены начали отделяться от потолка, образуя подчас довольно широкие щели. В нашем военном городке было несколько десятков домов, и в той или иной мере этот процесс затронул все дома. Народ бросился в квартирно-эксплуатационную службу тыла выяснять в чём дело и требовать ремонта.
– Не волнуйтесь! – успокоили там специалисты, – это называется «игра фундамента». Дома строили зимой, когда почва была промёрзшей, теперь почва оттаяла и фундаменты дали осадку.
– И как долго будет продолжаться эта весёлая игра?
– Всё время, пока стоит дом.
К сожалению, недолго пришлось нам наслаждаться игрой фундамента в этой прекрасной квартире. В середине 1953 года назрела новая передислокация – в Хабаровск, где формировался новый военный округ – Дальневосточный. Наша легендарная 1-ая Отдельная Краснознамённая Армия 1-я ОКА – ликвидировалась, а многие части и учреждения переходили в состав округа и переезжали в Хабаровск. Поэтому там создалась чрезвычайная ситуация с квартирами для офицеров. Построив спешно несколько домов, начали обеспечивать жильём элиту – штабных офицеров. А о нас – медиках – думать никто не хотел. Надо было искать частную квартиру.
Не было тогда ни квартирных бюро, ни объявлений в газетах, ни маклеров. Единственным способом поиска жилья был поквартальный обход с опросом местных жителей. Это была тяжёлая и даже в чём-то унизительная деятельность. Часами после работы военные врачи ходили по городу, заводили бодрыми голосами разговоры с туземцами («Извините, не знаете ли вы, не сдаётся ли где-нибудь комната?»). И получив очередной отрицательный ответ, шли дальше. По вечерам мы, офицеры лаборатории, собирались в приспособленной под общежитие комнате и обменивались информацией о своих неудачах. В конце концов все как-то и куда-то приткнулись. Но сказать, что повезло с квартирой, никто не мог. Я снял две комнатки по 7 кв.м каждая в доме деревенского типа, который был расположен на краю глубокого оврага. Между комнатками находилась большая кухня. В каждой комнатке – по печке. Хозяева – пожилая бездетная пара – были людьми озлобленными и неприветливыми. Общаться приходилось постоянно, мы старались поддерживать нормальные дипломатические отношения, и нам это удавалось, пока не появилась на свет младшая дочка Лена. Тогда нас начали выживать. В чём-то хозяев понять было можно: девочка обладала неплохими вокальными данными, а им, никогда не имевшим своих детей, терпеть чужих не хотелось. Но вместо того, чтобы просто сказать: так, мол, и так, ищите себе другую квартиру, – нас начали терроризировать.
– Вот уйдешь на работу, – говорил хозяин, – а я твоих баб перережу!
В милиции, с помощью которой я надеялся хоть немного утихомирить хулигана, к этой угрозе отнеслись спокойно. Когда перережет, тогда и приходите! – успокоил меня начальник отделения. И тут нам очень своевременно улыбнулась фортуна: мы получили очередную казённую «квартиру». Она представляла собой комнату с кухней на втором этаже ветхого барака. Несомненным украшением этого шедевра архитектуры являлись огромные окна. Два окна занимали почти всю наружную стену комнаты. Как писали Ильф и Петров, «опять муза архитектуры водила рукой круглого идиота». В условиях сурового континентального хабаровского климата сотворить такое чудо мог действительно только идиот. Летом мы завешивали окна от жаркого солнца, зимой – от пронзительного холодного ветра.
Я уже сказал, что барак был ветхим. Это проявлялось, в частности, в том, что ходить по комнате можно было только в мягкой обуви и по возможности осторожно наступая на пол. Стоило сделать несколько нормальных шагов или громко переставить стул, как раздавался стук: это соседи с первого этажа стучали палкой в потолок. Там жила неприветливая семья какого-то артиллерийского капитана. Вероятно, мы с двумя детьми не были идеальными соседями, но они не упускали ни одной возможности нам об этом напомнить. До предела отношения накалились, когда наша домработница перевернула на пол корыто с водой. А вода-то была не простая: в целях экономии в ней сначала был выкупан ребёнок, затем постираны пелёнки, а в заключение отмыт мешок из-под картошки. И весь этот домашний концентрат просочился на только что побеленный потолок наших нижних соседей. Эта неприятная случайность была воспринята как проявление открытой агрессии. В порядке возмездия сосед взлетел на чердак и начал отплясывать гопак над нами. Вот такая весёлая была жизнь.
Для полноты картины следует также сказать, что эта наша обитель была расположена на глухой окраине города, за вокзалом. Для того, чтобы попасть на работу, мы должны были преодолеть около километра бездорожья, отдельные участки которого в дождливое время были покрыты толстым слоем размокшей глины. Помню, как жена чуть не расплакалась, когда глина так прихватила резиновый сапог, что, вытаскивая его из глины, она вытащила ногу из сапога. Попав на асфальтовую твердь, мы прежде всего искали лужу, чтобы отмыть обувь, и только после «омовения» спешили на автобус. Надо сказать, что невзирая на очень сложный быт мы жили полноценной и насыщенной интеллектуальной жизнью. За время обитания на частной квартире я написал кандидатскую диссертацию. Это удалось только потому, что ко мне очень хорошо относилось моё непосредственное начальство – И.В.Шантаренко и М.С.Цапко. Мне был предоставлен двухмесячный творческий отпуск, который был замаскирован как направление на Курсы усовершенствования офицеров медицинской службы (КУОМС). Дело было в том, что творческие отпуска нам, практическим работникам, не полагались. Когда я предъявил направление начальнику КУОМС, он сказал, что я, как все проходящие усовершенствование офицеры, должен прослушать курс лекций и сдать зачёт по диалектическому материализму. Я объяснил, что мне дорог каждый час, и попросил избавить меня от такой траты времени. Он пошёл мне навстречу и придумал гениальный по простоте выход из положения: мне было вручено направление на рабочее прикомандирование в мою же лабораторию. Таким образом, два начальника обменялись бумажками, а я оказался на полной свободе! Как я её использовал? Утром я уходил на три часа в Краевую библиотеку, где в обычно пустом читальном зале писал очередной раздел диссертации. Потом возвращался домой и начинал заниматься хозяйственной деятельностью: носил воду, колол дрова, стирал пелёнки. И ещё какая-нибудь работа всегда находилась. Разделавшись с хозяйством, я садился за пишущую машинку и печатал то, что написал утром в библиотеке. Такой стиль жизни оказался продуктивным – за эти два месяца я полностью написал диссертацию. 26 апреля 1955 года я её успешно защитил.
Отмечалось это событие два вечера подряд на квартире наших друзей Александра Марковича Кейлина и Нины Викторовны Затонской.
А.М.Кейлин был начальником рентгенологического отделения Окружного госпиталя, Нина Викторовна – доцентом кафедры нервных болезней Хабаровского мединститута. Несмотря на существенную разницу в возрасте, званиях и положении, мы сразу и надолго сдружились. Нас объединяли чувство юмора, оптимизм, сходные критерии оценки людей и событий, одинаковое представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Наши друзья пошли на величайшее самопожертвование: для банкета по поводу моей защиты они предоставили и полностью разорили свою квартиру. Из двух смежных комнат была почти полностью вынесена «лишняя» мебель. Первая комната была превращена в банкетный зал, вторая – в площадку для танцев и иных развлечений. Банкет продолжался два вечера подряд. На первый были приглашены официальные лица – оппоненты и сослуживцы, на второй – друзья. Было весело и непринужденно. Ведь собрались в основном молодые люди. Даже самому старому из присутствовавших, начальнику медицинской службы округа генералу Ицкину, было, вероятно, не больше 50-53 лет. Я с такими высокими начальниками дружбы не водил, и генерал попал на банкет как муж своей жены Цили Соломоновны, с которой мы были коллегами. А дети наши малые, пока мы праздновали, были оставлены на домработницу Клавдию Ивановну. Эту женщину мы приняли к себе, когда она, освободившись из заключения, никак не могла устроиться на работу. Она была разумным человеком, но имела один существенный недостаток, о котором нас честно предупредила: у неё случались запои. Несколько раз она ставила нас в трудное положение, исчезая на 2-3 дня. Потом с виноватым видом возвращалась, и всё было полтора-два месяца прекрасно – до очередного запоя. Нам приходилось с этим мириться. После окончания диссертационных торжеств мы с чувством огромной признательности помогали хозяевам восстанавливать разрушенное жильё. 50 лет прошло с тех пор, ушла из жизни большая часть участников тех событий, но все они живы в памяти. Эти светлые воспоминания очень нужны нам сегодня. Они – фундамент нашего нынешнего восприятия жизни, отношения к людям, оптимизма. Иногда мы рассказываем детям и внукам о прошлом и, кто знает, быть может, при этом мы передаем им эстафету нашего восприятия мира и добра. Разумеется, мы неоднократно сталкивались с людьми подлыми, злыми и двуличными. Но их мало, они – меньшинство. И нам хочется верить, мы верим, что это отражает реальное соотношение добра и зла в мире.
Что касается квартирной темы, с которой я расстался на описании непролазной грязи, – на горизонте появилась новая светлая перспектива: должен был уехать в Ленинград мой близкий товарищ и однокашник Сеня Давыдов. Он жил на третьем этаже капитального кирпичного дома, построенного еще в девятнадцатом веке. Дом отличался неимоверно толстыми стенами и соответственно широкими подоконниками. Водопровода, канализации и центрального отопления не было, но отсутствие коммунальных благ за годы жизни на Дальнем Востоке уже стало привычным. С помощью Сени Давыдова, который познакомил меня с начальником Квартирно-эксплуатационной части (КЭЧ), я получил ордер на это столь желанное жильё; важнейшим достоинством оного было его расположение в центральной части города. Многие блага цивилизации, например, театр и кино, стали для нас доступными. Но самое главное – фантастически облегчилась дорога на работу и обратно. И мы наконец-то, на третьем году жизни в Хабаровске, почувствовали себя жителями большого города. Это ощущение многократно усилилось, когда у нас появился телефон. Уже не помню, каким образом я познакомился с телефонным мастером, который тонко намекнул, что при некотором неофициальном вложении капитала можно установить телефон, минуя очередь, заявления и всякую бюрократическую волокиту. И чудо свершилось: через несколько дней, в воскресенье, не выходя из дома, мы поговорили с моими родителями! Это было удовольствие и торжество, которое трудно себе представить и оценить, привыкнув к автоматической телефонной связи сегодняшнего дня. Чтобы связаться с родными, мы приходили на международную телефонную станцию, где десятки людей сидели в ожидании, и спрашивали у затурканной телефонной девушки, велика ли очередь на Ленинград. Ответ «В пределах часа» считался хорошим. Но часто по прошествии часа приходилось напоминать о себе. Вызов «Ленинград, кабина такая-то» звучал, как райская музыка. Но зачастую слышимость была скверной, искаженные голоса близких звучали невнятно, и приходилось радоваться самому факту – они звучали!
Так радовались мы расположению нашей квартиры, комфорту и телефону. Необходимость носить воду, привозить дрова и уголь, топить печи воспринималась как норма.Чуть было не забыл рассказать об одном бытовом устройстве, которое облегчало и украшало нашу жизнь в жаркие летние месяцы. Речь идет о душе. Основой устройства был бачок для воды. Такие бачки, оснащенные кружкой на цепи, можно было увидеть на вокзальных платформах и в иных общественных местах. На кран бачка я надевал резиновую трубку с душевым ситечком и устанавливал агрегат на солнечной стороне дровяного сарая так, чтобы одна половина бачка была снаружи, а вторая, которая с краном, – внутри сарая. За день солнце хорошо нагревало воду, и после работы можно было испытать блаженство под слабыми струйками тёплой воды.
Летом 1956 года произошел важный поворот в нашей судьбе – мы уехали в Ленинград, в академию, на факультет усовершенствования. Зачисление на факультет означало, что на Дальний Восток мы уже не вернёмся, нас перестанет отделять от близких это оглушительное расстояние в 10 тысяч километров. Мы радовались прежде всего тому, что предстоит два года прожить рядом с родителями.
...Мои родители занимали одну большую комнату в коммунальной квартире. Я делал всё, что мог, чтобы найти какое-нибудь пристанище для нашей семьи. Я вставал в 5 утра и отправлялся на поиск. Как раз в это время на улицах работали дворники. Считая, что они знают жильцов своих домов, я вступал с ними в переговоры. Но за две недели интенсивных поисков я так ничего и не нашёл. Пришлось остаться у родителей. Только при наших очень близких и тёплых отношениях можно было радоваться жизни в этих условиях. Длинная комната была разделена плотным занавесом на две части. В дальней, у окон, стояли постели родителей, в ближней – круглый обеденный стол, два кресла, диван. Леночка спала в импровизированной постели из двух сдвинутых кресел. Но с вечера её укладывали в постель родителей, а уж попозже перекладывали в кресла. А она не хотела ложиться на временное место и говорила: «Уже все дети спят в креслах, и я хочу тоже!» Наше бытие определяло ее сознание!
Так жили мы в тесноте, мире и согласии. Лялю удалось включить в группу врачей, проходящих усовершенствование на кафедре нервных болезней. Машенька пошла в школу, а Леночка на день оставалась с бабушкой. После работы все собирались у обеденного стола, делились дневными впечатлениями и получали громадное удовольствие от общения.
Через несколько месяцев подвернулся вариант обмена комнаты родителей на большую площадь – две большие смежные комнаты в прекрасном районе, у станции метро Владимирская. Этот дом при строительстве метро дал осадку и местами был укреплён деревянными подпорками. Центрального отопления не было. Но это нас не остановило. Стремление к разрядке, к простору взяло верх, и мы переехали в очередную коммунальную квартиру. Здесь обитало примерно столько же жильцов, сколько в предыдущей: 8 семейств, 25 человек. Но народ был попроще и много приятнее в общении, чем в предыдущей квартире. Там подобрался состав из мелких служащих, продавцов, секретарш, чувствующих свое превосходство над прочими и всегда готовых это подчеркнуть. Была даже одна проститутка, которую, правда, уравновешивала старушка-библиотекарша. Она приносила нам все литературные новинки. В чёрные месяцы 1952-53 годов, когда шло «дело врачей-убийц» и на крутом подъеме была волна антисемитизма, на общей кухне, когда туда выходила мама, начинались громкие разговоры о том, что скоро «их» выселят из больших городов. Обсуждали также, кому достанется комната родителей.
В новой квартире обитавший там пролетариат встретил нас несколько настороженно, так как мы явно отличались от них. Однако нормальные отношения наладились довольно быстро. Перелом наступил, когда мы предложили сломать громадную русскую печь, занимавшую четвертую часть кухни. Домоуправление, куда я обратился за разрешением, категорически в оном отказало, ничем отказ не мотивируя. Тогда мы предложили соседям убрать печь самовольно, без разрешения – восстанавливать её уже никто не заставит! Предложение было принято, и в ближайший выходной день работа закипела. На субботник вышло все население квартиры. Провозились довольно долго. Старинная печь была сложена очень добротно. Во двор было вынесено громадное количество носилок и ведер с кирпичом, глиной и кафелем. Но к концу дня на месте уничтоженной печи блестели доски нового пола, который профессионально уложил сосед—столяр-краснодеревщик. Женщины тщательно вымыли и убрали кухню, на появившуюся новую площадь была передвинута часть кухонных столиков, ранее стоявших в тесноте, и кухонная жизнь продолжилась на новом, более высоком уровне. А со столяром я впоследствии подружился. Он оказался заядлым рыбаком. На Финском заливе в районе Комарово у него была им самим построенная лодка. Лодка была тяжёлой и тихоходной, но хорошо „держала волну“. Под руководством Григория Ильича я осваивал премудрости рыбалки на заливе. Он хорошо знал рельеф дна в районе рыбалки и безошибочно, ориентируясь по береговым строениям и деревьям, выводил лодку на одну из каменных гряд, где обычно держалась рыба.
Полтора года учёбы на факультете усовершенствования промелькнули быстро. Я занимался с удовольствием. Начальником кафедры микробиологии был в то время прекрасный лектор и чудесный человек профессор Андрей Алексеевич Синицкий. Он поручил мне для разработки интереснейшую для меня тему, которой я с увлечением занялся. Речь шла о заболевании, вызываемом дизентерийными бактериями при введении в глаз морской свинки. В практической работе бывает подчас трудно отличить дизентерийные бактерии от весьма сходных с ними сапрофитов. Я немало маялся над этой задачей, работая на вспышках дизентерии. Открытый венгерским учёным Шеренем феномен я предложил использовать в практических целях – для идентификации дизентерийных бактерий в затруднительных случаях. За короткое время я провёл серию весьма убедительных экспериментов, написал несколько статей, которые были довольно быстро опубликованы, выступил с докладами на заседаниях общества микробиологов. Как выяснилось впоследствии, моя успешная экспериментальная работа, доклады и публикации вызвали негативную реакцию у некоторых преподавателей кафедры. Я узнал об этом от самого А.А.Синицкого, до которого доходили разговоры о моей якобы чрезмерной активности. Андрей Алексеевич прекрасно понимал истинные причины этой недоброжелательности и продолжал поддерживать мою работу. Он поручил мне, в частности, написание главы по бактериологической диагностике дизентерии для готовящегося к изданию официального руководства. Он понимал, что от преподавателей кафедры я отличаюсь богатым практическим опытом, приобретенным за годы работы на Дальнем Востоке. Он, безусловно, хотел бы оставить меня на кафедре, но сделать для этого ничего не мог.
Между тем наступил день распределения выпускников факультета. В нашей группе я шёл первым, получив преимущественное право выбора из ряда вакантных должностей. Решение на комиссии нужно было принимать быстро. Я выбрал должность начальника бактериологического отдела в СЭО Белорусского Военного округа. Так мы оказались жителями Минска.
Получив назначение, я сразу же написал письмо на имя начальника СЭО. Я спрашивал, могу ли я приехать с семьёй, будет ли где поселиться. В ответ довольно быстро получил любезнейшее письмо, в котором полковник М.Я.Канцур извещал меня, что я могу приехать с семьёй, квартира будет предоставлена.
Мы знали, что Минск – это совершенно новый город, полностью восстановленный после войны, и воображение рисовало нам прекрасную картину наших будущих хором. Но действительность, как всегда, превзошла все ожидания. Встретивший нас на вокзале майор медицинской службы привёз на место и в длинном коридоре распахнул перед нами двери нашей новой обители. Это были две небольшие смежные комнаты. Общий туалет и водопроводные краны находились напротив, через коридор. Но имелось центральное отопление, в комнатах было тепло. Оказалось, что в этой «квартире» жила семья офицера, убывшего к новому месту службы в Венгрию. Нас решили временно поселить на пустующей жилплощади, которая была закреплена за уехавшей семьёй.
Мы довольно быстро распрощались с несбывшимися надеждами и начали активно осваиваться на новом месте. Еще в Ленинграде нам сказали, что в Минске доступен баллонный газ, но невозможно купить газовую плиту. Но плит не было в продаже и в Ленинграде. И тогда я сделал «ход конём», за который моралисты, несомненно, могут меня осудить. Я вызвал по телефону газовщиков по поводу якобы ощущаемого запаха газа на кухне. У пришедших мастеров без предисловий спросил, могут ли они достать газовую плиту. Через полчаса новая, в упаковке, плита была доставлена. Она обеспечила нам комфорт в течение первого периода минской жизни. Этот период закончился тем, что приехала хозяйка квартиры и потребовала от жены, чтобы она немедленно освободила квартиру, как как её семья собирается вернуться. Как на грех, я был в то время на учениях, где-то в лесах под Брестом. Каким-то невероятным образом жена сумела ко мне дозвониться через систему полевой связи и рассказала о ситуации. Я отпросился на сутки, на перекладных добрался до Минска и перевез моих дам и весь скарб в лабораторию, в большую комнату, где стояли книжные шкафы. Конечно, я совершил самоуправство, но тогда мне казалось, что другого выхода нет. Таким образом, мы лишились относительного комфорта, который уже был создан в нашем первом минском жилье. Начальник лаборатории, человек интеллигентный и тактичный, упрекал меня за то, что я совершил поспешный поступок и предлагал вернуться обратно, в чужую квартиру. От этого я категоричски отказался: а что я буду делать, если семья хозяина квартиры действительно вернётся? Сейчас у нас хоть какое-то пристанище есть, но еще раз нас сюда не пустят.
Несколько месяцев держали мы оборону в этой комнате. Своеобразие нашего положения заключалось в том, что водопровод и прочие удобства находились в лаборатории, куда в течение рабочего дня мои домочадцы старались не показываться. Наша комната находилась на отшибе, выходила на чёрную лестницу. На площадке мы поставили керосинку, и когда жена готовила, соответствующий аромат разносился по лаборатории.
Мы писали письма в разные инстанции и в конце концов добились успеха: нам предложили отдельную двухкомнатную квартиру в новом трехэтажном доме на окраине Минска. Это был район, где полностью стёрлись противоположности между городом и деревней, но в пользу деревни. Наш дом производил впечатление небоскрёба между одноэтажными приземистыми домиками местных жителей. Но это была первая в нашей жизни полноценная отдельная квартира! Мы переехали, немного обжились и устроили новоселье, на которое были приглашены все сотрудники моего отдела. К этому времени жена присмотрела и купила первый в нашей жизни гарнитур полированной мебели. В блестящей поверхности стола отражалась подаренная нам на новоселье хрустальная ваза с красными розами. Это был какой-то новый и напривычный уровень благоустройства. В семье моих родителей в 30-е годы обстановка всегда была по-спартански простой, в годы наших странствий по Дальнему Востоку – тем более. Я привык устанавливать матрац на четыре кирпича или деревянные обрубки, а накрытый белоснежной скатертью канцелярский столик надолго становился центром, вокруг которого собирались и семья, и друзья.
Кстати, о друзьях. Они у нас всегда были. Может быть, они не всегда соответствовали этому понятию в самом высоком смысле слова, но люди, с которыми мы с удовольствием общались и обменивались визитами, были всегда. А вот в Минске таких не было, за два года не завелись, хотя в СЭО у меня были вполне нормальные отношения со всеми. Я уже вспоминал, как объяснил мне это явление пожилой офицер с богатым опытом службы в различных округах. Рациональное зерно в его объяснениях было. Тем более, что, как выяснилось, уже после нашего отъезда из Минска кто-то из бывших сослуживцев «капнул» и на меня.
Обживаясь на новом месте, мы решили в первый же выходной день совершить прогулку под лозунгом «Люби и знай свой район!» Но из прогулки и из любви ничего не получилось. Едва отойдя от нашего небоскреба, мы завязли в грязи. Здешняя грязь ничуть не уступала хабаровской. Полтораста метров от дома до мощеной улицы, по которой ходил автобус, мы преодолевали с трудом. Я развернул, ползуясь средствами массовой информации, кампанию за благоустройство нашей Пинской улицы. Написал в газету, послал на телевидение снимок погрязшей по ступицу в грязи грузовой машины, писал в какие-то власть имущие инстанции. Критика оказалась эффективной. Появилась заметка в газете, потом по телевидению показали завязший грузовик и, наконец, возникли рабочие, которые за три дня проложили и заасфальтировали дорожку от нашего дома до булыжной мостовой.
Когда через 5 лет мы возвращались на «Запорожце» из Крыма, нам захотелось заехать в Минск, еще раз посмотреть на этот симпатичный нам город, навестить семью Коссовских и лабораторию. Между делами заехали и на Пинскую улицу. Там ничего не изменилось, только мой вклад в благоустройство Минска, моя гордость – асфальтовая дорожка – частично разрушилась, а местами начала покрываться грязью...
Минский период нашей жизни закончился неожиданно и трагично. 24 ноября 1959 года мы с женой в прекрасном настроении возвращались после работы домой. На пороге нас встретила испуганная Маша, которая протянула нам телеграмму о скоропостижной смерти моего отца. В Ленинграде нас поджидала вторая трагедия: мама пыталась покончить с собой, приняв большую дозу снотворного. Слава богу, одна из соседок обратила внимание на ее странное поведение – сон после смерти близкого человека – и подняла тревогу. В одной из клиник Академии были приняты срочные меры и маму спасли. После похорон папы мы увезли ее с собой в Минск. Но жить в Минске мама категорически отказывалась, оставить её одну в Ленинграде было невозможно, и я возбудил ходатайство о переводе в Ленинград.
Не хочется вспоминать подробности этого очень тяжёлого периода нашей жизни. Скажу только, что уже в марте 1960 года я и мама уехали в Ленинград. К этому времени мама немного пришла в себя. Период её реабилитации был очень медленным и трудным. Долгое время она, всегда много читавшая, не притрагивалась к книге. Я пытался пробудить в ней интерес к печатному слову, пересказывая газетные новости или содержание какого-нибудь острого фельетона. Но преодолеть её депрессивное состояние было очень трудно.
Из Минска я был переведён в распоряжение Ленинградского Военного округа, где вакантной должности, соответствующей моей специальности, не было. Но начальник Военно-медицинской академии генерал-полковник П.П.Гончаров, к которому я обратился, дал согласие на мой перевод в академию, с тем, что я временно, до освобождения подходящей должности поработаю в Красном Селе, в Учебном батальоне.
Минскую квартиру мы обменяли на две маленькие комнатки в коммунальной квартире на ул.Некрасова. Равноценного обмена между Минском и Ленинградом быть не могло, а времени для поисков более выгодных вариантов не было. Когда обмен был оформлен, я поехал в Минск, чтобы окончательно освободить квартиру и передать ключи. Зашёл и в свою бывшую лабораторию – попрощаться с коллегами. Не подозревая, что это может вызвать негативную реакцию, рассказал об обмене квартиры. На следующий день посыльный принес мне срочный вызов к начальнику гарнизона. Стало ясно, что кто-то после моего отъезда надеялся получить эту квартиру и хочет опротестовать обмен. Я не откликнулся на вызов начальника гарнизона, а пошел в юридическую консультацию, где получил подтверждение, что обмен произведен совершенно законно – моя квартира находилась в доме, принадлежащем городу, а не военному ведомству. Я считал, что инцидент исчерпан. Но вскоре меня вызвал начальник политотдела академии. На меня поступила «телега» – письмо из Минска, в котором я обвинялся в недостойных члена партии поступках: имея в Ленинграде отдельную квартиру и дачу /!/, я позарился еще и на квартиру в Минске и незаконно произвёл её обмен. Мне было легко опровергнуть все эти обвинения. Кто-то, я так и не знаю, кто – один из офицеров, с которым у меня были нормальные отношения и подлости от которого я не ожидал – вероятно, серьезно рассчитывал на мою квартиру. А когда его ожидания оказались напрасными, решил мне отомстить.
Вот как продолжалась наша квартирная эпопея. С целью объединения нашей с мамой площади мы наивно обратились в жилищный отдел Фрунзенского райисполкома с просьбой предоставить нашей семье взамен имеющихся у нас четырех комнат общей площадью около 70 кв.метров отдельную трехкомнатную квартиру 45 – 50 кв.м. Мне казалось, что при дефиците жилплощади в Ленинграде это предложение является вполне приемлемым и свидетельствует о том, что мы не собираемся спекулировать излишними метрами. Ответ нас буквально потряс: исполком сообщил, что возбуждает судебное дело об изъятии у мамы одной из двух имеющихся у нее комнат. Работники жилищных органов исполкома знали, разумеется, что по закону вдова полковника имеет право на пожизненное сохранение за ней площади, на которой она проживала с мужем. Но решили поразбойничать – а вдруг получится!
Несколько месяцев ушло у меня на отражение атаки исполкома. А когда я наконец отделался от этой угрозы и решил объединить нашу площадь путем обмена, оказалось, что исполком начал мне изощренно мстить, не давая разрешения на обмен. Я пошёл с очередным заявлением на приём к председателю исполкома Королькову. Объяснял, что мама – старый и больной человек, нуждается в постоянной помощи и уходе, то есть не может жить одна. Корольков прочитал по диагонали мое заявление и сказал, что обмена не разрешает. На мой вопрос о причине отказа ответил: «Имею право и отказываю. А причины я вам объяснять не обязан.» Выйдя из кабинета Королькова, я поднялся этажом выше – в райком партии. Мне повезло – довольно быстро попал в кабинет первого секретаря З.М.Кругловой. Я коротко изложил ей суть дела и выразил свое возмущение хамским самоуправством председателя исполкома. Круглова оказалась умной и волевой женщиной. Сразу же по телефону попросила Королькова подняться к ней в кабинет. В ответ на её вопрос, почему он так несправедливо решил моё дело, Корольков умильным голосом начал объяснять, что я неправильно его понял, что моя просьба законна и, разумеется, будет удовлетворена. Этот хитрый и двуличный чиновник лишил меня возможности возражать и сказать, что я о нем думаю. Ведь я «неправильно его понял».
Примечательна дальнейшая судьба Королькова и Кругловой. Первый вскоре оказался замешан в крупном уголовном деле, попал под суд и был осужден. З.М.Круглова быстро пошла вверх, переехала в Москву. Ее фамилия часто мелькала на страницах центральных газет.
А наша семья наконец-то переехала в отдельную трехкомнатную квартиру в самом центре Ленинграда – на улице Марата. Дом был старый, с печным отоплением, но это казалось мелочью на фоне одержанной победы. Однако, как выяснилось чуть позже, я недооценил хитроумие наших жилищных органов: нам выдали на квартиру два ордера, объяснив, что так полагается, а через несколько месяцев напишете, мол, заявление, что вы – одна семья, и получите новый ордер. Но это была очередная ловушка. Нам дважды отказывали в выдаче общего ордера. Глупая исполкомовская секретарша на вопрос мамы о причинах отказов ответила: «В связи с возможным уменьшением численности семьи!» Это был хамский намёк на возраст мамы и её возможный уход из жизни. Должен сказать, что у меня эта аргументация сразу отбила желание продолжать борьбу за объединение ордеров. Но тут возмутилась и взяла на себя инициативу мама. «Мне намекают на мою возможную смерть – заявила она очередному председателю исполкома. – А ведь я моложе Хрущёва. Вот я и напишу ему об этом!» Хрущёв был в это время у власти, и угроза оказалась действенной. Мы получили общий ордер на наше жилье!
Окна нашей завоёванной с таким трудом квартиры выходили в типичный ленинградский двор-колодец. Квартира была на втором этаже. Поэтому даже днём приходилось пользоваться электрическим освещением. Потемневшие, давно не крашенные стены дома напротив способствовали дефициту света. Хотелось как-то изменить эту ситуацию. Но как? Ведь большинство дворов-колодцев не только по нашей улице, но и во всем городе были в таком же состоянии. Но как раз тогда из «Блокнота агитатора» я узнал об одном трогательном историческом факте: в нашем доме, в квартире 18, как раз над нашей, в 1912 году находилась первая редакция газеты «Правда». И вот я написал в «Ленинградскую правду» (копия в горком партии) о том, как к нам во двор приходят туристы, которые хотят увидеть это историческое место. И как нам, жильцам, бывает стыдно за неприглядный вид нашего дома. Реакция на мое письмо оказалась удивительной: через некоторое время на фасаде укрепили прекрасную мраморную доску, на которой и был увековечен исторический факт. Во время капитального ремонта через несколько лет мемориальную доску сняли, и на свое место она не вернулась.
Капитального ремонта мы ждали много лет – были о нем официально предупреждены. Но ремонт всё откладывался, а в 1972 году у нас начали прокладывать трубы центрального отопления. Бурили полы и потолки, подвешивали радиаторы. Было много шума и грязи. Нам стало ясно, что эти капитальные работы ведутся взамен капитального ремонта. Нас это даже порадовало, так как нам очень не хотелось переселяться из нашей уже обжитой и так удобно расположенной квартиры. И было решено внести свою лепту в обновление жилья. Ликвидировали кафельные печи, установили взамен дровяной газовую колонку в ванной и, самое главное, настелили новый дубовый паркет во всей квартире. Но мы недолго радовались всем этим важным усовершенствованиям нашей жизни. В 1973 году, то есть через год после установки в доме системы центрального отопления, началось расселение жильцов в связи с предстоящим капитальным ремонтом. Только система социализма могла выдержать такую бесхозяйственность. Ведь при капитальном ремонте от дома оставались только стены. Разрушалось и превращалось в строительный мусор всё, что создавалось и строилось за последние пару лет. Разные ведомства, входящие в систему коммунального хозяйства города, работали совершенно независимо друг от друга.
Но нам было не до обсуждения проблем такого масштаба. Началось расселение жильцов, и тем, у кого квартиры по плану ремонта подвергались существенным изменениям, предлагалось новое постоянное жильё. Нам, в частности, предложили хорошую четырехкомнатную квартиру в Купчино. Сама по себе квартира по площади и планировке несомненно была привлекательной. Но дом был последним на окраине района. Никаких магазинов поблизости, транспорт далеко – поездки на работу стали бы занимать много более часа. Короче говоря, переезд в этот район был почти равносилен выезду из Ленинграда. А мы за последние годы были уже избалованы жизнью в самом центре, близостью и доступностью театров, магазинов и прочих привлекательных объектов большого города. Мы решили бороться за возвращение в наш дом после окончания ремонта. Своими силами мы, вероятно, ничего бы не добились. Но к этому времени у нас появился могущественный союзник – Михаил Петрович Чечельницкий, работник одной из строительных организаций города. Могущество его состояло в том, что он знал лично и был в добрых отношениях с теми, кто решал нашу судьбу. После его телефонного звонка отношение к нам со стороны двух дам, решавших судьбы переселенцев, стало человечным. Одна из них предложила нам хороший вариант размещения на время ремонта, вторая – квартиру, которую мы получим после окончания ремонта. Эта помощь была неоценима.
Наше временное жилье находилось на нашей же улице Марата и представляло собой трёхкомнатную квартиру в доме, который только заселялся после капитального ремонта. Единственным недостатком квартиры было то, что она находилась то ли на очень низком первом, то ли в полуподвальном этаже. Пол был сантиметров на 40 ниже уровня земли. Так что оценка «низкий первый» или «полуподвальный» этаж целиком зависела от того, к какой части человечества – оптимистам или пессимистам – относился оценивающий. Мы с чувством великой признательности приняли это жильё. Тем более, что уже успели познакомиться с иными вариантами так называемого «маневренного фонда». Обычно это были общежития коридорного типа, заселенные зачастую личностями, которых совсем не хотелось иметь своими соседями.
Капитальный ремонт нашего дома должен был продолжаться 1,5 года, но растянулся на 2,5. Но мы не торопили время. В течение последнего года у нас даже появился телефон. Шансов на его получение не было почти никаких, но соответствующее заявление я все же подал. И вдруг, когда началась телефонизация дома, нам преподнесли такой подарок.
Наша новая квартира в капитально отремонтированном доме была существенно лучше старой. Она располагалась на четвертом этаже, окна выходили на улицу, было много света и солнца. Входная дверь вела в широкий коридор, в котором легко разместились книжные стеллажи и полки. В коридоре же находились три больших стенных шкафа, которые вместили значительную часть одежды, обуви и кухонной утвари. Несомненным украшением квартиры были большая – 24 кв.м – комната и 15-метровая кухня. Там стоял большой круглый стол, у которого собиралась вся семья. И друзья, недостатка в которых тогда не было, раздевшись на входе, шли прямиком на кухню, к круглому столу под уютным оранжевым абажуром. Только в праздничные дни, когда собиралось более 20 человек, застолье проходило в большой комнате. А праздников, слава Богу, было у нас достаточно. К старшему внуку Вите пришло подкрепление – Тёма и Саша. Мы их называли близнецами от разных мам и пап, так как родились они в одни сутки. А затем к ним присоединилась и Аня. Эта симпатичная молодежь с самого раннего возраста принимала участие в семейных застольях. Их участие постепенно становилось всё более активным: внуки читали стихи, пели, с удовольствием принимали подарки и сами одаривали своими изделиями очередных юбиляров. В 1995 году, уже в Германии, у Вити и Инны появились на свет настоящие близнецы – Саша и Аня, – наши правнучки. О них надо будет рассказать отдельно, я и так отвлёкся от основной линии своего повествования. Заканчивая это отступление, хочу сказать, что теперь самыми большими праздниками для нас являются дни, когда за столом собираются все 4 поколения семьи. Все они – дети, внуки и правнуки – очень непохожи друг на друга, все индивидуальны. Но все удивительно подходят друг к другу, все получают удовольствие от общения, обмениваются новостями и последними анекдотами, и все это создаёт неповторимое ощущение с е м ь и .
Но – назад, в стены нашей новой прекрасной квартиры. Она не только очень нравилась нам, но и неизменно производила сильное впечатление на тех, кто впервые появлялся в нашем доме. Наиболее запомнившейся была, пожалуй, реакция Ивана Спиридоновича Шелухина, который спросил: «А вы не боитесь, что произойдет новая революция?» Но мы не боялись. Мы воспринимали это жилищное благополучие как вполне заслуженный итог наших многолетних квартирных мытарств и многократных переездов. Оказались, что мы жестоко ошибались, считая эту квартиру итогом, вершиной нашего восхождения. Жизнь готовила новые неожиданности, новое падение до нулевой отметки. В самом дурном сне не могло такое присниться...
Удар, как всегда, пришёл с неожиданной стороны. В начале 1991 года Лена и Лёня сообщили нам о своем решении эмигрировать в Израиль. Это для нас был страшный удар: семья распадалась. Мы не могли оспаривать их решение – они люди взрослые, самостоятельные, это их выбор. Но последовать за ними мы не хотели. У меня был ряд причин для этого, из них важнейшей было ясное понимание неприемлемости для нас израильского климата. Мы плохо переносим жару, и я знал, что там мы долго не протянем.
Лена и Лёня уже серьёзно готовились к отъезду: посещали курсы по изучению иврита и даже съездили в Москву, чтобы подтвердить еврейское происхождение мамы – Ларисы Петровны Сироко, урожденной Волковой, хорошо замаскировавшейся под русскую. И тут – очень вовремя! – Витя принёс новость: Германия начала принимать евреев. Это было спасением для нашей семьи.
В консульстве мы получили талончики с указанием срока подачи документов и их перечень, который насчитывал около двадцати наименований. После этого моя деятельность пошла по двум параллельным руслам: сбор необходимых бумаг и ликвидация имущества. Но если преодоление всяческих бюрократических барьеров было связано в основном с потерей времени, то выполнение второй задачи было эмоционально тягостным. Так, например, трудно было расставаться с книгами, которые в течение десятилетий покупались поштучно, зачастую у букинистов. Они были верными друзьями и, безмолвно стоя на полках, своим присутствием оказывали нам поддержку. Продажа книг была особенно тягостной, она как будто включала в себя элемент измены старым друзьям. В этот психологически нелегкий период неожиданно пришёл на помощь Р.Киплинг. В его стихотворении «Заповедь» – духовном завещании сыну – есть такие строки:
Сумей поставить в радостной надежде
На карту всё, что накопил с трудом.
Все проиграть и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том.
Это четверостишие всё время звучало у меня в ушах, как какой-то рефрен, сопровождающий все мои действия, и определенно оказывало на меня успокаивающее влияние. В значительной степени благодаря ему я был ровно настроен, работоспособен и легко справлялся с многочисленными и неприятными ликвидационными делами. А избавляться надо было от многого и в короткие сроки. Помимо квартиры со всем её содержимым на продажу были выставлены дача, автомобиль с гаражом, два лодочных гаража, один на Ладоге, второй – в Сестрорецке.
Квартира постепенно пустела, оставались только самые необходимые вещи. Некоторые из них тоже были уже проданы, но с условием, что их заберут накануне нашего отъезда. Были собраны и документы для представления в ОВИР и в консульство. В ОВИРе произошла неожиданная осечка. По длинному списку я представлял чиновнице документы на всю семью. Всё шло гладко, и мне уже казалось, что этот очень ответственный рубеж благополучно пройден, как вдруг чиновница спохватилась: «Я не могу принять ваши документы, так как вы продолжаете работать в военном учреждении. Срочно увольняйтесь!» И она пообещала на два дня сохранить за нашими документами очередь на оформление виз. Я поехал в отдел кадров академии, совершенно не надеясь на успех. Колёсики громадной бюрократической машины двигались в академии медленно. Обычно требовалось около недели, чтобы какой-нибудь нужный пункт попал в приказ. И вот тут я вдруг ощутил силу доброго ко мне отношения: через час я вышел из штаба с необходимой справкой – в ней фигурировал номер будущего приказа по академии!
Заслуживает, пожалуй, описания процедура отправки малой скоростью багажа, изобилующая рядом характерных примет времени. Багаж должен был быть упакован в большие ящики из досок, которые на товарном дворе сколачивали местные работяги. А дома следовало, по рекомендации бывалых людей, упаковать всё имущество в большие картонные коробки от яиц. Эти коробки находились на особом учёте в молочном магазине, и официально приобрести их было невозможно. Мне пришлось вступить в преступную связь со сторожем молочного магазина и под покровом ночи получить у него нужное количество коробок. Мы упаковали в них книги, с которыми невозможно было расстаться, зимние вещи, кое-что из кухонной утвари, обувь. На товарном дворе Московского вокзала состоялся характерный разговор со старшим плотницкой бригады. «Из каких досок будем ящики делать?» – спросил он меня. Подтекст этого вопроса был и ежу понятен. Упакованный ящик не должен был превышать определенного веса. Следовательно, чем тяжелее ящик, тем меньше вещей можно в него погрузить. Но сухие доски таксой не предусмотрены, за них надо «дать на лапу». Длительная процедура сдачи багажа сопровождалась вымогательством на каждом её этапе. Так, на товарном дворе упакованные ящики надо было погрузить в машину и отвезти на таможню. «Хозяин, ящики сам грузить будешь или помочь?» – наивно спрашивал у меня старший очередной полупьяной бригады. На таможне следующая бригада неофициальных помощников и очередной вопрос, сам ли я буду разгружать машину. А потом перемещение ящиков в зал таможни. А потом взвешивание уже заколоченных ящиков и радостная информация: «Хозяин, в одном ящике 20 кг лишнего веса. Что будем делать: выгружать или запишем меньше?» Самое главное заключалось в том, что у меня всегда была свобода выбора.
В 1992 году стремительно обесценивался российский рубль. Деньги, которые удавалось получить при распродаже нашего имущества, при обмене на валюту превращались почти в мелочь. При этом свободного обмена в банке не было. По специальной справке каждый покидающий страну мог обменять только очень ограниченную сумму так называемых «деревянных» рублей. Поэтому, чтобы деньги вообще не пропали, приходилось искать какие-то «левые» способы обмена. Как-то к нам пришла приехавшая из Германии девушка, которая хотела обменять на рубли 100 немецких марок. В соответствии с курсом валюты я выложил на стол высокую стопку сторублёвок, насколько я помню, штук 120. Вид этой горы российских ассигнаций рядом с одной единственной немецкой купюрой произвёл на меня сильное впечатление своей наглядностью. Приехав в Германию, мы долгое время не могли отрешиться от российских цен, в уме пересчитывали всё на рубли и поражались местной дороговизне. Поездка на автобусе 2-3 марки! Хлеб в булочной 4-5 марок! Ужас! Именно из-за такого двойного восприятия немецких цен Лена, приехавшая в Германию на полгода раньше нас, рекомендовала привезти с собой уйму всяких мелочей, цены на которые казались ей непомерно высокими.
Несмотря на то, что немало вещей было отправлено малой скоростью, мы оказались тяжелыми пассажирами. Для вещей, которые мы брали с собой, были заказаны баулы – большие матерчатые сумки на ремнях, в каждую из которых можно было вставить две картонных коробки от яиц, набитые домашним скарбом. Мы, разумеется, плохо рассчитали свои потребности, не сопоставив их с вместимостью железнодорожного купе. Огромную помощь оказали нам специально приехавшие из Москвы родственники – Марина и Володя, – которые не только приняли активное участие в заключительном этапе сборов, но и проводили нас до границы. Когда мы погрузили в вагон весь наш багаж, оказалось, что для нас самих места почти не осталлось. А ведь нас было шестеро. Кое-как перебедовали ночь, а на следующий день предстояла встреча с таможенниками на границе. Нам много рассказывали об их придирчивости. Они имели право выгрузить пассажиров с целью дотошного досмотра всех вещей на таможне. А это означало бы, что поезд уйдёт без нас. Об этом было страшно думать.
Но нам повезло. Таможенники вцепились в пассажиров соседнего купе, у которых, видимо, обнаружили какую-то контрабанду. А на нас они, заглянув в купе, попросту махнули рукой. С чувством великого облегчения восприняли мы момент пересечения границы. Впереди нас ждали новые неожиданности, новые опасности, но мы уже ехали вперед – к новой жизни и, главное, к встрече с семьёй Лены!
В многолетней борьбе с жилищными органами я приобрёл неоценимый опыт, который несомненно мог оказаться полезным и другим людям. Увы, я упустил время для написания соответствующих инструктивных материалов. Но я могу подтвердить рядом примеров, что мой опыт является универсальным и был эффективным при решении тяжелейших жилищных ситуаций у других людей. Трижды я ввязывался в борьбу за жильё, пытаясь помочь моим сотрудницам, женщинам одиноким и неспособным постоять за себя.
Случай первый. В Минске у меня в отделе работала препаратором Нина Степановна Мацаль, добросовестный и надежный работник. Лет ей было около пятидесяти. Она скиталась по каким-то частным углам, но даже в очередь на жилье ее почему-то не ставили. Я начал писать заявления и письма: заявления от ее имени, письма – от своего. В жилищные органы разного уровня, исполкомы, партийные инстанции, местные и республиканские газеты – я старался включить в процесс как можно больше инстанций. Рассчитывал на то, что ни одна из них не будет сама заниматься этим делом, но каждая перешлет письмо туда, где могут принять решение. А тот чиновник, к которому с разных сторон будут поступать напоминания о какой-то Н.С.Мацаль, в конце концов запомнит это имя и примет нужное решение. Расчёт полностью оправдался. Примерно через год Нина Степановна получила хорошую комнату в новом доме. Излишне говорить о том, каким счастьем была для Нины Степановны эта комната.
Случай второй. Уже в Ленинграде мне удалось помочь моей сотруднице Марии Владимировне Киселёвой. Она с матерью и двумя сёстрами жила в двух комнатах коммунальной квартиры, в которой не было ванной комнаты. Из-за походов в баню в холодное время года пожилые женщины часто простужались, болели. Претендовать на улучшение жилищных условий эти женщины не имели права, так как по площади их две комнаты даже превышали принятые санитарные нормы. Мария Владимировна подала заявление на приобретение однокомнатной кооперативной квартиры, хотя и на это она права не имела. Но её вызвали на комиссию исполкома, а она попросила меня, как секретаря парторганизации, пойти и замолвить за неё слово. Когда это слово было мне предоставлено, я напомнил членам комиссии, что вопрос, который они решают, касается не только самой М.В., но и всей семьи – четырех женщин, переживших блокаду, обездоленных войной, теперь уже немолодых и нездоровых. Одна однокомнатная квартира со всеми современными удобствами может решить многие их проблемы. Этих аргументов оказалось достаточно, и М.В. получила искомую квартиру.
Случай третий. Бывшая учительница начальной школы Валентина Андреевна Шостко, выйдя на пенсию, устроилась ко мне в отдел на должность санитарки. Исключительно скромная, аккуратная и старательная, она быстро вошла в коллектив, прекрасно справлялась со своими обязанностями. Жила она в одной комнате с сыном, в очень старом и холодном доме. Никаких перспектив на улучшение жилищных условий у них не было, несмотря на то, что Валентина Андреевна была блокадницей. И она сама, и ее сын были людьми тихими и беззащитными. Бороться за себя они не умели.
Начатая мной кампания чем-то напоминала минскую, но была занчительно сложнее и продолжительней. Но тактика была прежней: Валентина Андреевна писала заявления, а я действовал через прессу и общественные организации. Так я побывал на приёме у корреспондента «Правды», в результате чего появилась нужная публикация. Затем была заметка в местном «Блокноте агитатора». Далее последовал визит к председателю райисполкома, который сказал, что квартира В.А. будет предоставлена в ближайшие 10 лет, но никак не раньше, чем через 5. Это прозвучало, как издёвка – Валентине Андреевне было 65 лет, и была она человеком слабого здоровья. Сейчас, накануне 60-летия Победы, я слышу, что еще не все ветераны обеспечены достойным жильём, и понимаю, что председатель исполкома объективно оценивал ситуацию и называл реальные сроки. Но тогда это звучало, как издёвка. Трудно было предположить, что В.А. выдержит столько лет ожидания. Но тут открылась новая возможность: перевод В.А. из льготного списка блокадников в еще более льготный список инвалидов. Медицинская комиссия исполкома дала соответствующее заключение, и вскоре Валентина Андреевна и ее сын получили ордер на хорошую двухкомнатную квартиру в обжитом районе, вблизи станции метро. Недавно я позвонил ей по телефону и был рад услышать ее голос.
Меня могут упрекнуть в том, что, активно добиваясь квартир для моих сотрудниц, я тем самым кого-то отодвигал от искомой цели. Но ведь я не совершал никаких противоправных действий, не давал взяток, не пользовался знакомствами с влиятельными чиновниками. Во всех случаях я добивался лишь справедливого отношения к тем, кто не мог сам за себя постоять, и я рад, что мне это удавалось. Надеюсь, что если мне когда-нибудь придется держать ответ перед Высшим Судом, то те, кому я помог в земной жизни, замолвят за меня доброе слово.
