"Записки счастливого человека" МЕМУАР II
ИОСИФ СИРОКО
«...И в дальний путь на долгие года...»
После торжественного вручения врачебных дипломов нам, выпускникам академии, предстояло получить назначения к месту службы. До этого момента мы были в течение пяти лет в основном едины: общие занятия, общие работы, общий строй. А тут каждый становился самостоятельным, должен был начинать свой собственный индивидуальный путь. На последней странице выпускного фотоальбома наши перспективы были символически изображены в виде полуразвёрнутой географической карты Советского Союза.
Генерал Волынкин – начальник отдела кадров Центрального Военно-медицинского Управления – должен был перед нами эту карту развернуть «от Москвы до самых до окраин». И он её действительно широко развернул...
Надо сказать, что наш выпуск был юбилейным – он происходил в год, когда академия отмечала своё 150-летие. Эта дата широко отмечалась: проводились научные конференции, подводились всевозможные итоги, выпускались сборники научных трудов отдельных кафедр, на титульных листах которых были крупным шрифтом обозначены эти годы – 1798-1948. В какой-то мере отблеск этого события падал и на нас, выпускников. Различные начальники, особенно политработники, при каждом удобном случае напоминали нам, какая удача выпала на нашу долю. Эти напоминания должны были, вероятно, стимулировать нас на какие-то подвиги, но на какие, конкретно никто не говорил. Воображение наших наставников ограничивалось успеваемостью и дисциплиной.
Но вернёмся к процедуре нашего распределения. Оно происходило действительно в торжественной обстановке, но, к сожалению, в траурно-торжественной. В громадном вестибюле штаба академии был установлен гроб с телом генерал-лейтенанта М.Аринкина, бывшего начальника кафедры факультетской терапии, оркестр громко играл траурные мелодии, а на балконе второго этажа, как раз над гробом, толпились мы – перед дверью, за которой решались наши судьбы. Получение назначений производилось по максимально упрощенной схеме. Мы представлялись восседающему в кресле за столом генералу, а он торжественно объявлял: «Вы назначаетесь на должность...» На этом аудиенция заканчивалась. Никакие наши желания и пожелания во внимание не принимались. Всё было, по-видимому, заранее расписано. Я получил назначение на должность врача продовольственного пункта на станции Куйбышевка Восточная. Дома мы не без труда отыскали это название на карте Дальнего Востока.
Анализ назначений, полученных выпускниками нашего курса, позволил сделать некоторые существенные выводы: Все члены курсового партийного бюро были оставлены на различных кафедрах академии. Все «сынки» (у которых были высокопоставленные отцы) остались на европейской территории Союза. За редкими исключениями все евреи получили назначения на Дальний Восток, Сахалин, Камчатку и Чукотку. Туда поехали, разумеется, не только евреи, но последним несомненно оказывалось предпочтение. Несколько человек с безупречными биографиями получили назначения в секретные институты. Я воспринял свое назначение как должное. На какие блага мог я рассчитывать после только что закончившегося конфликта с профессором Минкевичем? Хорошо еще, что не упекли куда-нибудь подальше.
Многие из наших выпускников воспользовались правом поступления в адъюнктуру уже после одного года армейской службы. Поехал с этой целью и близкий друг нашей семьи Юра Романов, который служил в одной из летных частей нашего гарнизона. Он был единственным претендентом на место адъюнкта на кафедре нормальной анатомии, начальником которой был генерал В.Н. Тонков. Тонков же был председателем приёмной комиссии. Юра блестяще сдал приёмные экзамены (анатомия, иностранный язык, философия), гладко прошел так называемое «собеседование», которое могло выявить какие-нибудь компроментирующие штрихи в его биографии, и был уже совершенно уверен в успехе. Куда уж больше: сам председатель приёмной комиссии, он же начальник кафедры анатомии, публично поздравил его с успешной сдачей экзаменов. Оставалась, казалось бы, формальность – утверждение списка принятых Учёным советом академии. Эта процедура проводилась путём тайного голосования. И вдруг, о ужас, тайное голосование не утверждает кандидатуру Ю.Романова. На это даже пожаловаться нельзя – ведь голосование-то тайное! Мы встречали Юру в Куйбышевке и были испуганы его видом. Из вагона вышел поникший человек с потухшими глазами. За 10 дней дороги всегда весёлый, остроумный и оживленный Юрка не пришёл в себя от пережитого шока. Мы даже побоялись отпустить его и забрали на несколько дней к себе, хоть и жили мы тогда в одной небольшой комнате. Мы пытались и не могли разгадать эту загадку: почему члены Учёного совета академии, никто из которых не знал Романова, дружно проголосовали против. Ведь он был единственным кандидатом на вакантное место адъюнкта. Всё выяснилось через полгода, когда на это место был зачислен наш же однокурсник В.Первушин, дед которого был в приятельских отношениях с В.Н.Тонковым. Стало быть, лицемерный Тонков, только что поздравивший Романова с успешной сдачей экзаменов, сказал о нём на учёном совете что-то, определившее результаты голосования. Но я отвлёкся от того времени, когда мы, получив назначения, начали осваивать Дальний Восток. На территории Амурской области и Хабаровского края нас, однокурсников, оказалось около десятка. Все мы приехали без жён, все мы осваивались с новыми и зачастую экзотическими условиями службы и быта и, естественно, стремились к контактам и обмену впечатлениями с себе подобными. И, вопреки расстояниям во многие сотни километров, начальству и прочим жизненным неприятностям, искали время и поводы для встреч. Расстояния же приходилось преодолевать немалые. Так, от «моей» Куйбышевки-Восточной до ближайшего большого города – Хабаровска – ехать надо было сутки. Но на фоне десятисуточной дороги до Москвы это расстояние казалось небольшим. Однажды в Хабаровске на квартире у Сени Давыдова собралась тёплая компания: хозяин дома, Алик Бронь, Илья Рабинович и я. Да, да, на квартире, что само по себе было для нас чудом. Сеня служил в богатом учреждении – окружном госпитале, который облагодетельствовал молодого специалиста двумя комнатами в коммунальной квартире. Кроме стола, нескольких стульев и солдатской койки мебели в доме не было никакой, но в печке трещали дрова, было тепло, просторно и для всех нас уютно. Мы очень хорошо пообщались в тот вечер, у каждого было о чём рассказать, чем поделиться. Я и Илья, иногородние, остались ночевать у Сени. Гостеприимный хозяин дома готов был уступить любому из нас свою постель, от чего мы, естественно, отказались. Мы спали на полу, постелив под себя для мягкости старые газеты, а под голову положив по несколько книг. Илья, как человек, причастный к поэтическому творчеству, спал на «Литературной газете», мне досталась «Красная звезда». Укрывались, естественно, шинелями. Эта встреча ознаменовалась еще и тем, что тогда был написан «Гимн ОКАковцев» – большинство из нас служило в 1-ой Отдельной Краснознамённой Армии –
1-й ОКА. Это произведение не претендует на какие-либо литературные достоинства, но несомненно отражает наши настроения и ощущения, связанные с резким переходом к новой обстановке и новым условиям жизни.
1.
Вручили нам дипломы –
Тот день запомнил ты.
Нам были всем знакомы
Ажурные мечты.
Но вот распределенья
Час грозный наступил.
Волынкин нас приметил
И в путь благословил.
Он все наши надежды,
Увы, развеял в дым.
Ему не угодили
Мы профилем своим
И кое-чем ещё,
О чём сказать нельзя,
И кое-чем ещё,
На что послать бы надо.
2.
И мы помчались к Зее,
Хоть трасса нелегка,
В надежде, что пригреет
Нас Первая ОКА.
И мы не унывали:
Судьба всегда коварна.
Друг другу напевали
Мотивчик популярный:
Везде мы – ленинградцы!
Ты это не забудь!
Расправь пошире плечи,
Выпячивая грудь,
И кое-что еще,
Про что сказать нельзя,
И кое-что еще,
О чём молчать бы надо.
3.
Здесь нас распределили:
Вы здесь, а вы туда...
И в дыры распихали,
Но это не беда.
Живём мы, кто в Бикине,
А кто в другой дыре,
Не строя кислой мины
И при плохой игре.
Бира и Благовещенск,
Бикин и Биракан,
И самый главный город
На «Б» - Биробиджан.
И кое-что еще,
О чём мы вам не скажем,
И кое-кто еще,
Кого вам не покажем.
4.
Мы вспомним все разъезды,
Базары, города,
ОКАковские съезды
Пред праздником всегда,
Когда мы вместе были,
И как за Ленинград,
За Альма матер пили
С водой ректификат.
Ведь пьем мы ради тоста,
А это не грешно.
Лишь для веселья просто
Нам всем дано вино,
И кое-кто еще,
О чём мы вам не скажем,
И кое-кто еще,
Кого вам не покажем.
5.
Сто верст – не расстоянье,
Не водка – 200 грамм,
И сто рублей – не деньги –
Здесь объяснили нам.
Нам даже втолковали
То, что не время год.
Мы всё на ус мотали –
И чёрт нас не берет!
Везде побыть успели,
Прошли и рай, и ад,
И внутренне созрели
Для рейса в Ленинград,
Иль кой-куда ещё,
Куда совсем не тянет,
Иль кой-куда ещё.
Куда? – Сказать нельзя...
Да, стремление вернуться обратно, на запад, было у подавляющего большинства военнослужащих, с которыми мне приходилось общаться за 8 лет службы на Дальнем Востоке. Все попали туда не по собственному желанию, а по воле начальства, у всех оставались на Западе родные или близкие друзья. А может быть, тот же инстинкт, который заставляет лососей и угрей преодолевать тысячи километров, возвращаясь к месту своего выплода из икринки, заставляет и человека стремиться на родину. Во всяком случае, я знаю многих людей, проживших в Хабаровске 30-35 лет, сделавших успешную карьеру, – они стали профессорами или ведущими специалистами в промышленности, вырастили детей, приобрели друзей и учеников и всё же в конце концов уехали «на Запад», невзирая на трудности с жильём или трудоустройством, которые им предстояло преодолеть. Лишь один наш товарищ прочно обосновался в Хабаровске и вот уже более 50 лет продолжает там активно трудиться. Виталий Линденбратен после окончания академии работал в Окружном госпитале, успешно занимался наукой и, защитив две диссертации, стал заведовать кафедрой патологической физиологии Хабаровского мединститута. Разносторонний учёный, прекрасный лектор, он является также активным общественным деятелем, спортсменом и любителем поэзии. Он несомненно нашёл на Востоке свою «экологическую нишу» и прекрасно в ней адаптировался.
Чем для нас была наша восьмилетняя жизнь на Дальнем Востоке? Несмотря на то, что бытовые условия в течение всего этого периода были тяжелыми, а континентальный климат веселил нас то оглушительной летней жарой, то 50-градусными морозами, следует признать, что этот период дал нам много полезного. Во-первых, мы определились и прочно встали на ноги как специалисты. Особенности краевой патологии дали нам возможность приобрести бесценный опыт – каждому по своей специальности. Мне почти всегда приходилось сочетать работу микробиолога с эпидемиологическим анализом ситуации, я хорошо познакомился со спецификой деятельности медицинской и интендантской службы воинских частей. Только это подчас давало возможность установить истинные причины вспышки инфекционного заболевания. Помимо выездов на вспышки часто приходилось принимать участие в так называемых плановых проверках медицинской службы воинских частей. При этом я всегда сочувствовал войсковым врачам, замотанным обилием как своих обязанностей, так и различных начальников и командиров, от которых они зависели. Я всегда старался им помочь. Поэтому, заслушав обычно достаточно приглаженный доклад о состоянии дел, я спрашивал доктора, чем я могу ему помочь. И тогда, почувствовав доброжелательное к себе отношение, врач начинал откровенно рассказывать о своих трудностях и недоработках, зависящих от начальства. А затем мы формулировали для акта проверки предложения, которые должны были выполнять соответствующие начальники. Я всегда помнил, что после окончания академии я и сам мог легко оказаться в роли войскового врача. И только однажды написанный мною акт проверки был похож на обвинительное заключение в адрес врача части. Тот телеграммой доложил в медицинский отдел армии о вспышке пищевой токсикоинфекции с большим количеством пострадавших. Приехав на место, я довольно быстро убедился, что клиническая картина у заболевших и динамика заболеваемости типичны для дизентерии. Изучая журнал амбулаторного приёма, я обнаружил непомерно большое для летнего времени число больных с диагнозом «острое респираторное заболевание». Некоторые из них через несколько дней после посещения врача попали в госпиталь якобы как жертвы токсикоинфекции. Оказалось, что при жалобах на понос и боли в животе врач давал больным несколько таблеток антибиотика и с диагнозом «ОРЗ» отпускал в казарму. И только когда число одномоментно заболевших достигло нескольких десятков, трусливый и безграмотный врач дал телеграмму в медицинский отдел, решив при этом, что диагноз «пищевая токсикоинфекция» для него выгоднее. До сих пор противно вспоминать, как этот человек пытался уговорить меня смягчить содержание акта и приглашал к себе домой на ужин.
Я не любил выступать в роли инспектора, но эта работа дала мне возможность побывать во многих отдаленных гарнизонах Дальнего Востока, познакомиться с жизнью людей, заброшенных судьбой и службой в экстремальные подчас условия. От Хабаровска до Комсомольска и далее до Совгавани железная дорога была проложена по глухой тайге, витками взбиралась на хребты Сихотэ-Алиня, проходила через сотни полустанков, общей приметой которых являлись брошенные бараки, окружённые высокими изгородями из колючей проволоки, и множество уже покосившихся вышек. Это были следы пребывания здесь подневольных строителей железной дороги – ЗК, заключенных или, как их еще именовали, Забайкальских Комсомольцев. Говорили, что эта дорога построена на их костях...
В 50-е годы мост через Амур в Комсомольске еще не был построен. Летом железнодорожные составы загоняли на большой самоходный паром, по палубе которого были проложены рельсы. На время переправы пассажирам предлагали выйти из вагонов – на всякий случай... На противоположном берегу широченного Амура, куда и шёл паром, находилась станция Пивань, откуда поезда продолжали свой путь на Советскую Гавань. Железнодорожное сообщение прерывалось дважды в году – на периоды осеннего ледостава и весеннего ледохода. А зимой, когда лёд на Амуре достигал толщины полтора–два метра, на лёд укладывали шпалы и рельсы. Я неоднократно и в разные времена года ездил в Совгавань. Летняя переправа через Амур была интересной и даже приятной. При низком уровне воды посередине реки возникала длинная, более 10 километров, отмель, и парому требовалось иногда более двух часов, чтобы ее обогнуть. При тёплой солнечной погоде такое неожиданное путешествие по реке доставляло удовольствие. А вот зимой я всегда испытывал чувство какого-то дискомфорта, когда представлял себе железнодорожный состав, ползущий по льду над многометровой глубиной бурного амурского течения.
Первую поездку в Совгавань я совершил в декабре 1948 года в товарном вагоне. Я был назначен врачом эшелона, который вёз призывников из Амурской области. В моём распоряжении был отдельный вагон, оборудованный стандартными нарами, чугунная печка и 6 призывников, которых назвали санитарами. Главной их задачей было круглосуточно топить печку, так как температура воздуха снаружи колебалась в пределах 40 - 50 градусов ниже нуля. Вскоре выяснилось, что еще одной жизненно важной задачей является добыча топлива, так как ящик с углём, выданным нам по какой-то идиотской норме, катастрофически быстро пустел. С этой задачей ребята справлялись блестяще. Товарный эшелон подолгу стоял на станциях и полустанках, пропуская пассажирские поезда. И почти всегда где-нибудь на соседних путях находились вагоны с углём и коксом. И тогда из всех вагонов нашего эшелона устремлялись за добычей десятки грабителей с вёдрами, мешками или ящиками. Никакая охрана не могла их остановить – речь шла о выживании. Стены товарного вагона изнутри были покрыты толстым слоем инея или наледи, и только вокруг раскалённой докрасна печки образовывалась зона быстро убывающего к периферии тепла. Поэтому значительную часть времени мы проводили, сидя вокруг раскалённой печки. Уснуть удавалось обычно часа на два, а потом холод опять гнал к печке. Раза два в день я обходил вагоны, опрашивая личный состав о наличии больных. Но народ, видимо, был отобран призывными комиссиями крепкий, и за всю недельную дорогу ко мне за медицинской помощью обратилось всего несколько человек. Я благополучно довёз своих подопечных до Совгавани, подписал соответствующий акт у врача запасного полка и с чувством облегчения и свободы сел в офицерский вагон поезда на Хабаровск. Примитивный комфорт купированного вагона в силу контраста с промерзшим товарняком, горячий чай, ковровые дорожки воспринимались, как чудо. Более суток я блаженствовал в этом вагоне: отсыпался, играл в шахматы с попутчиками, читал свежие газеты.
В Хабаровске я должен был передать рекомендательное письмо из Москвы семье Хабад, проживавшей на Дальнем Востоке с давних довоенных лет. Глава семьи – Израиль Ефимович - был главным инженером крупного оборонного завода, его жена Любовь Анисимовна преподавала философию в Высшей партийной школе, сын Юра был школьником. С чувством некоторой настороженности и скованности шёл я по указанному адресу, не вполне ясно представляя себе, с какой целью иду в этот чужой и незнакомый дом. Но я был радушно и даже как-то по-родственному принят. Мы сразу нашли общий язык, общие, одинаково актуальные для нас темы для обсуждения и, главное, почувствовали взаимную симпатию. Это знакомство продолжалось многие годы, а после нашего переезда в Хабаровск в 1953 году наши семьи особенно сблизились. Любовь Анисимовна очень помогла мне, когда я готовился к сдаче кандидатского экзамена по философии. Это было в 1952 году – я приехал на рабочее прикомандирование на кафедру микробиологии Хабаровского Медицинского института и нахально решил за эти два месяца сдать все кандидатские экзамены. А их было тогда пять: специальность, нормальная (павловская!) физиология, патологическая физиология, философия и иностранный язык. Только в молодые годы можно было осмелиться на такое!
Еще не приступив к подготовке, я шёл на кафедру и договаривался о сроке сдачи экзамена, потом писал заявление в деканат института, брал в библиотеке нужные книги и погружался в предмет. Молодая память выдерживала экстремальные нагрузки, и я успешно выполнил свой план, добившись максимального результата – все экзамены были сданы на пятёрки.
Но самое главное заключалось в том, что я избавил себя от необходимости многократно ездить за тысячу километров для сдачи каждого экзамена. Кроме того, кандидатские экзамены имели тогда ограниченный «срок годности» – кажется, три года – и, следовательно, я обязан был за это время закончить диссертацию.
Но я основательно забежал вперед – хочу вернуться к первым годам моей службы на Дальнем Востоке. Они были очень нелегкими, так как всегда напряжённая работа по специальности проходила на фоне примитивных бытовых условий, стоящих немалых затрат сил и времени. Тут всё было связано воедино. Примитивные условия размещения войск, недостатки водоснабжения, отсутствие в большинстве гарнизонов канализации создавали условия для возникновения массовых желудочно-кишечных заболеваний. Запасы хлорной извести не всегда обеспечивали надёжную обработку туалетов выгребного типа, в результате происходили массовые выплоды мух. От мух трудно было уберечь хлеб и солдатские миски, на которых даже после мытья мухи находили, чем поживиться. Короче говоря, когда летом начиналась массовая заболеваемость дизентерией, определить ведущий фактор заболеваемости (водный, пищевой, мушиный) было невозможно – как правило, свою лепту вносили все факторы. Поэтому и вспышки были всегда полиэтиологичными, то есть вызывались различными типами дизентерийных бактерий. Мне особенно запомнилась эпидемия 1951 года, когда в инфекционном отделении госпиталя находилось более 500 больных. Для их размещения был развёрнут целый палаточный городок. Противоэпидемический режим содержания больных соблюдался в этой обстановке с большими упущениями, что несомненно приводило к распространению заболеваемости. Выздоравливающие, несмотря на строгие запреты, отправлялись на прогулки по соседним магазинам или даже на базар. Комендантские патрули отлавливали и возвращали самовольщиков в госпиталь, в общем всем находилась работа. Несмотря на все профилактические мероприятия, проводимые медицинской службой, сезонные вспышки дизентерии возникали ежегодно. Видимо, совокупность отрицательных факторов, способствующих заболеваемости, превышала эффективность профилактики. За годы работы на Дальнем Востоке я приобрел неоценимый опыт выделения различных патогенных бактерий кишечной группы (дизентерийных, тифо-паратифозных, сальмонелл), к тому же часто совмещал работу микробиолога и эпидемиолога, выясняя пути и механизмы распространения инфекций. Мне неоднократно приходилось, выезжая на вспышку какого-либо заболевания в качестве эпидемиолога, сталкиваться с необходимостью проведения бактериологических исследований. В клинических лабораториях гарнизонных госпиталей обычно находились нужные мне чашки Петри и пробирки, а в аптеках – сухие питательные среды. Обычную солдатскую тумбочку я превращал в термостат. Для этого достаточно было подвести к тумбочке электропроводку и установить на её дне лампочку в 25-40 ватт. В крышке тумбочки я проделывал отверстие для термометра – и термостат был готов. В самом примитивном варианте на дно тумбочки можно было в качестве источника тепла поставить спиртовку, отрегулировав её фитиль на минимальное пламя. Неоднократно такие импровизированные приспособления помогали мне достоверно подтвердить эпидемиологический диагноз вспышки инфекционного заболевания. Единственным «инструментом», который я всегда держал на дне своего портфеля, была петля из тонкой платиновой проволоки – основное оружие микробиолога.
Но, к сожалению, далеко не всегда мое время тратилось на работу, требующую специальных знаний. Когда эпидемиологов и гигиенистов разгоняли по командировкам, взоры начальства устремлялись в мою сторону. Человек, сидящий за лабораторным столом, в сравнении с командировочным производил впечатление почти бездельника. А дурному начальнику надо было по любому поводу прежде всего подстраховаться, чтобы, щёлкнув каблуками, доложить вышестоящему, что, мол, меры приняты. Такой стиль работы был характерен для И.Л.Нисневича, человека малограмотного в специальных вопросах, но умеющего угодить начальству. Четыре года, в течение которых он был начальником СЭО, остались самыми тяжёлыми за всю мою полувековую службу. Недостаток собственных знаний и неумение руководить специалистами он пытался компенсировать криком и хамством. Собрать у себя в кабинете нескольких офицеров и, не предлагая им сесть, полтора – два часа отчитывать всех вместе и каждого по отдельности было его любимым занятием. Однажды я не выдержал и подал рапорт, в котором написал: «В связи с Вашими грубостью и хамством считаю невозможным дальнейшую службу под Вашим командованием и прошу поддержать мою просьбу о переводе в другую часть». Рапорт я подал «по команде», то есть ему же. Через положенные по уставу две недели я обратился к И.Л.Нисневичу с вопросом о судьбе моего рапорта. Он достал рапорт из сейфа и протянул его мне. На рапорте его же рукой была начертана резолюция, гласившая, что я нарушил параграф 1 Устава внутренней службы. Я бросился читать Устав. Первый параграф вещал, что каждый военнослужащий должен быть патриотом своей части. Стиль работы этого человека может быть показан на следующем примере. Из военного совхоза (были тогда и такие организации!) пришло донесение, что при ветеринарном контроле была обнаружена свинья, больная трихинеллезом. Туша была засыпана хлорной известью и погребена на скотомогильнике. Но мой шеф не поверил донесению: а вдруг мол на самом деле свинью не похоронили, а съели или еще едят! И я был направлен в военсовхоз для выяснения действительной судьбы свиной туши.От железнодорожной станции до военсовхоза было километров 10 грязной просёлочной дороги, большую часть которой я проделал пешком. Врач совхоза показал мне акт за подписями нескольких должностных лиц, присутствовавших при погребении. Вооружившись копией акта, я вернулся к шефу.
– А почему вы не вскрыли могилу, чтобы убедиться, что туша действительно там? – грозно спросил шеф. – Езжайте обратно, заставьте раскопать могилу и проверьте, всю ли тушу закопали!
И я был вынужден повторно поехать по «свинскому» делу. Врач военсовхоза был изумлен, узнав причину моего столь быстрого возвращения. Но мы нашли оптимальный выход из этой острой ситуации: душевно «поговорили за жизнь за рюмкой чая», помянули незлым тихим словом своих начальников и их матерей, и я отправился в обратный путь. Моим докладом об «эксгрумации» свиньи шеф остался доволен. «Учитесь, каждое дело нужно доводить до конца», – назидательно сказал он, выслушав мой изобилующий яркими деталями доклад. Я был вынужден согласиться.
Не все мои сослуживцы были способны выдержать придирки и издевательства шефа. Подполковник Назимок, пожилой человек, потерявший в годы войны семью, как-то впал в истерику, начал что-то бессвязно выкрикивать, по лицу его потекли слёзы. Иногда, к сожалению, очень редко, шеф радовал нас, подчиненных, своими идиотскими выходками. Так, как-то в жаркое июльского воскресенье он решил позагорать. Мы жили в одном военном городке и наблюдали, как он часа два ходил около своего дома, раздевшись до пояса, но в кожаных перчатках. Он страшно обгорел, дня два не выходил на работу, что весь коллектив воспринял как неожиданный подарок судьбы, но даже сменив кожу, не изменил своей сути. Кожаные пречатки, кстати, украшали его толстую фигуру даже в жаркие дни – он очень следил за своей внешностью. А его жена с гордостью говорила: «Он у меня такой выхолощенный!» (вместо «вылощенный»). Но хватит о нём. Он плохо кончил. В 1953 году его перевели на должность дивизионного врача, и он полностью исчез с моего горизонта, оставив о себе незабываемо скверные воспоминания. А далее, на протяжении всей многолетней службы в армии мне очень везло с начальством. Это были умные, интеллигентные и симпатичные люди – Михаил Степанович Цапко, Марк Исакович Лев и Михаил Яковлевич Канцур. С каждым из них у меня устанавливались добрые отношения, сохранявшиеся многие годы и после окончания совместной службы.
М.И.Лев сыграл громадную роль в жизни нашей семьи. В 1956 году он помог мне подать документы на факультет усовершенствования в Академию. Можно было найти много аргументов, чтобы воспрепятствовать этому: я был несомненно нужен в лаборатории, я только что защитил кандидатскую диссертацию и уже преподавал на кафедре микробиологии Хабаровского медицинского института. А у меня был лишь один аргумент для обоснования моего желания поехать на факультет: за восемь лет после окончания академии я не был не только на усовершенствовании, но даже на специализации по микробиологии. В моем личном деле не было подтверждения моей специальности. Конечно, надо было очень хорошо ко мне относиться, хотеть мне помочь, чтобы воспользоваться этим аргументом. Добрую волю в этой ситуации проявили все, от кого это зависело, начиная с моего непосредственного начальника Ивана Варфоломеевича Шантаренко, кончая начальником медицинской службы округа генералом М.Ицкиным. Мои документы ушли в Академию, и вскоре было получено сообщение о том, что я зачислен на факультет. Это была громадная удача. Прежде всего она означала, что заканчивается моя служба на Дальнем Востоке, так как направление на учёбу сопровождалось отчислением из части. Кроме того, впредь я имел основания отказаться от любого назначения в места отдаленные – соответствующая жертва на алтарь отечества была уже принесена. Наконец, на два года наша семья должна была воссоединиться со всеми близкими – разлуку с ними и расстояние до них мы остро ощущали все эти годы. Надо сказать, что теперь Дальний Восток стал не таким дальним, каким он был полвека назад. Восемь часов беспосадочного полёта отделяют теперь Хабаровск от Москвы. А в те времена на это уходило около суток с посадками через каждые три часа полёта. И ещё нужна была лётная погода по всей трассе.
Но мы уезжали поездом, увозя с собой в отдельном купе единственную в семье урожденную хабаровчанку – двухлетнюю Лену. На вокзале нас провожала целая толпа – сотрудники лаборатории и кафедры нервных болезней, друзья и знакомые. Многие из них за несколько часов до отъезда были у нас дома, на «отвальной». Как раз незадолго до этого был объявлен строжайший приказ, категорически запрещающий военнослужащим посещение ресторанов и вообще употребление спиртных напитков. Чтобы облегчить положение провожающих, мы наклеили на все бутылки с вином и водкой этикетки от лимонада и боржоми. Это должно было уменьшить ответственность военнослужащих за несоблюдение странного приказа.
Завершая этот важный этап нашей жизни, мы расставались с искренне доброжелательными людьми, с которыми нас связали общая работа, общие интересы и взаимная симпатия. Дальний Восток способствовал сближению людей. Но еще одно существенное обстоятельство выявилось позже, когда, закончив факультет, я продолжил службу в Минске. За два года работы в таком же Санитарно-эпидемиологическом отряде, что и в Хабаровске, при нормальных отношениях с коллегами, мы ни разу не были у кого-либо из них дома. Да и никто из них друг к другу в гости не ходил. Контраст с дальневосточными нравами был разительный. Причину этого любопытного явления объяснил мне как-то бывалый офицер, немало поездивший по стране: «На востоке все мы были в одинаковом положении, там не было конкуренции и боязни взаимного подсиживания. А Минск является мечтой для многих, здесь все держатся обеими руками за свои места и боятся друг друга». Это объяснение, видимо, соответствовало действительности.
Но вернёмся в скорый поезд Хабаровск – Москва, где мы, еще не остыв после длительных и шумных проводов, начали налаживать знакомую вагонную жизнь. Знакомую – потому что мы уже много раз совершали это девятидневное путешествие. Жителям тесной Европы не представить себе, как это можно 9 суток ехать на скором поезде в одном направлении. Лучше всего для характеристики этого расстояния подходит определение К.Симонова – оглушительная даль. В зависимости от направления поездки это расстояние воспринималось эмоционально по-разному: как разделяющее при направлении на восток и как приближающее – при поездке на запад.
Теперь нам предстояло проделать этот путь в последний раз, и одно это создавало ощущение праздника. К тому же мы всегда ездили в отпуск в разгар зимы, так как летом все сотрудники противоэпидемических учреждений должны были находиться на боевом посту. А зимой и в промерзшее окно не поглядишь, и на остановках не шибко погуляешь – не зря эта дорога называется транссибирской, зимой по всей трассе трещат лютые морозы, метут метели. А летом – оглушительная жара, которая ещё хуже мороза, потому что спасения от неё нет и спрятаться некуда. Беззащитный от палящего солнца железный вагон несётся по раскаленной Забайкальской или Барабинской степи, а изнывающие от зноя пассажиры чувствуют себя то ли в преддверии ада, то ли уже на раскаленной сковороде. Некоторое облегчение испытываешь, когда поезд в течение нескольких часов идет по берегу ослепительно-голубого Байкала. Теперь, говорят, дорогу отвели от берега в горы. А тогда мы получали незабываемое удовольствие от живописных видов байкальского берега, по которому в нескольких метрах от воды шёл поезд. А на станциях мы покупали экзотику – байкальского омуля горячего копчения или солёного.
Продавали его обычно из-под полы, так как милиция преследовала продавцов. Мы хорошо изучили географию продовольственных ресурсов транссибирской магистрали. В то время остановки поездов были достаточно длительными, и на каждой станции местные жительницы предлагали пассажирам богатый ассортимент продовольственных товаров. Поэтому услугами вагона-ресторана пользовались немногие. Горячая картошка, солёные огурцы, квашеная капуста и жареные куры были везде и составляли основу нашего поездного рациона. А для маленькой Лены я варил на миниатюрной походной плитке с сухим спиртом манную кашу.
Основными пассажирами купированного офицерского вагона были отпускники, едущие семьями в родные места. Всегда было много детей. Днём двери купе раскрывались, дети бегали по коридору, быстро знакомились и ходили друг к другу в гости. Вслед за ними знакомились и взрослые. В вагоне создавалась атмосфера своеобразного дома отдыха. Находились партнёры по шахматам и преферансу. Несколько раз в течение дня по составу проходили официантки из вагона-ресторана, предлагавшие горячие блюда и выпечные изделия. По поездному радио звучала музыка и последние известия. Два раза в день проводники разносили горячий чай в стаканах с фирменными железнодорожными подстаканниками. Нас всё радовало. Настроение было безоблачным. Мы совсем не думали о том, что едем навстречу большим трудностям, что у нас нет жилья и даже перспектив на его получение. Наш ни на чём не основанный оптимизм вполне разделяла семья Коссовских, ехавшая туда же, куда и мы. С Давидом Коссовским, гигиенистом по специальности, мы были знакомы по совместной работе уже три года. Мы в одно время приехали в Хабаровск, неделями ходили по городу в поисках жилья, наши койки стояли рядом в общежитии. Мы симпатизировали друг другу, а впоследствии сдружились семьями, одинаковыми по составу. Оба мы были фронтовиками, наши биографии во многом были похожи, а познакомились мы вскоре после окончания «дела врачей», которое в равной степени нас коснулось. Давид был верным товарищем, готовым подставить плечо в нужную минуту. Несмотря на то, что военная судьба разбросала нас по стране, наши отношения продолжились многие годы. А пока, в вагоне поезда, идущего «вперед, на запад», мы радовались свершившейся в нашей жизни перемене и совсем не задумывались о будущем.
Много времени в поезде мы уделяли детям. Наши старшие восьмилетние девочки уже умели сами себя занять, а маленькие, двухлетние, требовали постоянного внимания. Как-то я забавлял их, демонстрируя сделанного из носового платка зайца. У нашего купе собралась целая стайка малышей – им очень понравился заяц. На вопрос, что он ест, я имел неосторожность ответить, что только конфеты. Что тут началось! Со всего вагона к нам потащили горсти конфет на пропитание зайчика. Мне потом пришлось ходить по вагону, возвращая щедрые дары.
Вот такими мажорными тонами окрашены воспоминания об окончании самого, пожалуй, трудного периода нашей жизни. Трудного, но несомненно очень полезного. Счастливое свойство человеческой памяти забывать плохое, конечно, корректирует воспоминания. Помнятся прежде всего хорошие и интересные люди, встретившиеся на нашем пути, уникальная по разнообразию и напряженности работа, сформировавшая нас как специалистов. И самое главное: за эти годы окончательно сложилась и окрепла наша семья
