Я работал тогда в журнале «Советский экран» специальным корреспондентом. Но не в штате, а по трудовому соглашению. Продержаться на экрановские гонорары было нелегко семейному человеку. Поэтому печатался, где только мог. В числе привечавших меня была и «Дружба народов». Как-никак, к одному из народов я все же относился…
Прихожу однажды в дружелюбную «Дружбу…» и слышу такой рассказ:
- Умирает Светлов. Лежит в больнице - не ест, не пьёт…Чего только не привозят ему молодые поэты – не притрагивается. И их же и утешает: «Не суетитесь, друзья. Я пережил свои желанья…» А потом, помолчав, Светлов вдруг неожиданно добавил, грустно улыбнувшись: «Пожалуй, выкурил бы я польскую сигарету „Пяст“…»
Кинулись ребята в магазин «Ванда», что на Петровке, единственный на всю Москву, где продавались тогда товары из Польской Народной Республики, - нет сигарет с подобным названием. Обратились в посольство и торгпредство ПНР – опять не нашли желанной Светлову пачки с сигаретами «Пяст». Заказать из Варшавы, конечно, можно, но когда еще прибудет в Москву. А дождется ли любимый Михаил Аркадьевич?..
Со Светловым я говорил лишь один раз в жизни. Говорил – явное преувеличение. Перемолвились несколькими словами.
Когда жена через год после свадьбы выдернула меня, наконец, из Кишинева в белокаменную, мы в первое время забредали иногда вечером в Центральный дом литераторов. В одно из посещений кто-то окликнул Тамару:
- Жирмунская!
- Ах, простите, Михаил Аркадьевич! Сняла очки – и никого не узнаю…
Рядом со стойкой бара стоял Светлов, очень похожий на дружеский шарж художника Игина, крупно воспроизведенный тут же, на стене кафе, именуемого «пёстрым».
- Ты помнишь, что послала мне свою книгу?..
- Конечно, помню.
- Что же ты жалуешься, Жирмунская? Хорошая книга. Поздравляю! А это – кто? – кивнул он в мою сторону.
- Познакомьтесь, Михаил Аркадьевич. Это мой муж.
- Вроде человек, - сказал Светлов. Его взгляд был усмешливо-мудрым, слова, которые могли задеть, смягчала интонация. Он шагнул ко мне и спросил, протягивая руку: - Не обиделся?.. Тебя как зовут?
- Павел. Павел Сиркес.
- А я – Светлов.
- Вот, видите, Михаил Аркадьевич, - снова вступила в разговор Тамара, - раньше я всё о женском одиночестве писала, теперь вроде как не о чем…
- Учти, Жирмунская, что самая одинокая на свете женщина – это замужняя женщина…
По Москве ходили остроты Светлова, его меткие хлесткие речения передавались из уст в уста. А тут прямо на глазах родился удивительно точный, хоть и печальный афоризм.
Еще в Кишиневе насмешил анекдот про Светлова. Он приехал переводить огромную поэму влиятельного местного стихотворца. Русский вариант был готов, а гонорара все не платили. И тогда Светлов сказал молдавскому собрату: «Предупреждаю, старик: если деньги не придут, переведу тебя обратно!» Приглашение в бухгалтерию последовало незамедлительно.
Рассказ, услышанный в «Дружбе народов», заставил поспешить в «Советский экран»: завтра там ждали гостя из польского журнала «Фильм». Путь, к счастью, был короток – обе редакции, пригревшие меня, располагались в ту пору на одной и той же улице Воровского, прежде и ныне Поварской.
Перебежав через дорогу, торопливо сообщил сотрудникам киношного издания о неизлечимой болезни Светлова и о его, может быть, последнем желании. Ответственный секретарь Юрий Юрьевич Кузес немедленно позвонил в Варшаву. На том конце провода сразу поняли, для кого нужна сигарета «Пяст», - имя автора «Гренады» не было чужим и для поляков.
- Почему «Пяст»? – спросил польский коллега. – Есть сигареты и получше…
- Только «Пяст», - подтвердил Кузес.
На другой день мы с Юрием Юрьевичем отправились в международный аэропорт Шереметьево. Самолет прибывал в четыре пополудни.
Пока гость шел сквозь паспортный контроль, пока получал багаж, проходил через таможню, мы все глаза проглядели.
Но вот он появился, держа впереди себя целый блок сигарет с фамильным гербом польских королей из династии Пястов на фирменных этикетках. Нашей радости не было предела.
Машина с натугой преодолевала напряженный в час пик транспортный поток. На Воровского мы оказались, увы, когда рабочий день уже кончился… И все-таки я схватил сигареты и наудачу кинулся в «Дружбу народов». Откладывать было нельзя, а в какой больнице Светлов, я, к сожалению, не спросил.
Дверь флигеля так называемого Дома Ростовых, где располагался этот журнал, оказалась заперта. С тоской оглядел двор бывшей городской графской усадьбы и увидел, что из глубины ее к воротам приближается Евгений Евтушенко.
- Евгений Александрович! – истошно закричал я, вызвав удивление знаменитости, которую тогда не имел чести знать. – Молодые поэты искали для Светлова сигареты «Пяст». Так вот они!
- Достали? Как? Кто? Что сказать Михаилу Аркадьевичу? От кого они?..
- Ответсекретарь польского «Фильма» Ежи Пельц два часа назад прилетел из Варшавы, мы попросили его привезти эти сигареты специально для Светлова.
- Вы-то кто?
- Неважно. Скажите, ребята из «Советского экрана» подсуетились.
Это было в сентябре 1964 года. А 28-го числа того же месяца Михаил Аркадьевич
ушел из жизни.
СЫН «ВРАГА НАРОДА» - ШУКШИН
Нигде так быстро не сходятся люди, как в санаториях, пансионатах и домах творчества. Таких заведений было немало по всему Советскому Союзу. Мы же облюбовали Прибалтику, нашу мнимую заграницу, а именно Дубулты.
Вот здесь, в Дубултах, на Рижском взморье, где рядом с лукоморьем течет река Лиелупе, ближайшими нашими соседями в столовой и оказались Шукшины.
Дочка сразу подружилась с их девочками – Олей и Машей. Жена познакомилась с матерью семейства, тогда еще не столь знаменитой Лидией Федосеевой-Шукшиной.
И только сам Шукшин казался неприступен – дичился. По утрам за завтраком его никогда не было.
- Отсыпается после ночной писанины, - точно угадывая незаданный вопрос, оправдывалась за мужа Лида.
Но и за обедом, и за ужином Шукшин вёл себя отрешённо, что-то наскоро съедал, уткнувшись в тарелку, и тут же убегал в номер.
Обычно писатели вечерами гуляли среди прибрежных дюн в одиночестве или соединившись в некие постоянные группы. Шукшина я там никогда не видел. Не появлялся он на прогулках и с домашними. Затворник – да и только! Или добрался наконец до письменного стола и не может оторваться…
- А что, читает Василий Макарович статьи о себе? – как-то поутру поинтересовался я у Лидии Николаевны.
- Читает. Нам из Бюро газетных и журнальных вырезок шлют все публикации о нем. А почему вас это интересует?
- И аз, грешный, напечатал о нем статейку.
- И где ж?
- В «Нашем современнике».
Трудно сейчас поверить, но было время, когда и порядочные люди не гнушались сотрудничества в этом журнале.
- Значит, то была ваша статья?! Вася мне показывал. Понравилась ему.
После обеда Шукшин нас удивил – подошел, поздоровался.
- Если не возражаете, подожду вас в холле.
В холле, как всегда, происходил писательский трёп с перекуром. Шукшин, словно чужой, дымил в сторонке.
Двинулся к нему, еле волоча ноги. Я совсем недавно перенёс операцию в институте травматологии - после полученного на съёмках увечья раздробленными оказались два межпозвонковых диска. Теперь полгода полагалось носить специально отлитый из пластика жесткий корсет, и каждый шаг давался мне с мукой.
Шукшин привстал, помог усесться рядом.
- Где это тебя так?..
- На картине.
- И ты – тоже?.. Вот я и говорю: кино хребты ломает, но мне не верят… А статью твою принял. Посоветовал венграм взять её как предисловие к сборнику, который готовят в Будапеште. Что у тебя за фамилия – Сиркес? Латыш?
- Нет, еврей. Ты разочарован?
- Как я могу?! Мой учитель – Михаил Ильич Ромм.
Теперь вечерами мы вместе бродили вдоль берега, разговаривали. Вася вспоминал о детстве на реке Катуни, о раннем сиротстве. Ему было три года, когда в коллективизацию он лишился отца. Макара Шукшина арестовали, опасаясь, как бы тот не поднял мужиков бунтовать. Середняк, вне политики, но умный и грамотный. К нему прислушиваются, за ним пойдут люди в селе Сростки. И выдернули, расстреляли ни за что, не посчитались с тем, что полна изба ребятишек.
Младший, Вася, до шестнадцати лет носил девичью фамилию матери: Поповых пощадили.
Потом, когда времена помягчали, сын «врага народа» Василий Шукшин, отматросив пять годков на Тихоокеанском флоте, экстерном сдал экзамены за десятилетку и вскоре заделался аж директором вечерней деревенской школы.
Поработал, поработал – и надумал поступать в институт кинематографии, во ВГИК.
Приехал на конкурс, не представляя, что это за профессия – режиссёр. Михаил Ильич Ромм, набиравший курс, вначале засомневался: уж не разыгрывает ли странный абитуриент приёмную комиссию?.. Однако взял в свою мастерскую и на долгие годы стал и наставником, и другом, и строго вводил своего подопечного в киноискусство и литературу. Шукшин принялся писать еще на студенческой скамье.
После ВГИКа Василий неприкаянно слонялся по Москве. Жилья не было. Тут его и пригрела Виктория - дочка одиозного поэта и драматурга, главного редактора «Огонька» Анатолия Софронова.
- Она девка теплая была, - почему-то откровенничал со мной Шукшин, - забеременела. Отец, Анатолий Владимирович, говорил: «Женись, сынок. Не то пропадёшь без поддержки». Нет, не сделался он мне врагом, хотя я как отрубил: «Попробую сам». Рождению ребёнка не противился. А помогать стал, когда пошли заработки. Ты же знаешь: у нас как? – то густо, то пусто. Вот я и положил Кате сто рублей в месяц, но безо всяких проволочек.
Теперь, кстати, Екатерина Шукшина, самая похожая на Василия Макаровича из трёх его дочерей, - специалистка в области немецкого языка и литературы и отличная переводчица.
Будущий же папа, недавний выпускник киноинститута, все еще ждал премьерной своей постановки – фильма «Живет такой парень» и собирал первую книгу рассказов «Сельские жители».
…После дома творчества мы расстались до поздней осени. Он позвонил из клиники гастроэнтерологии медицинского института.
- Почему ты там оказался?..
- Язва моя застарелая.
- Что тебе можно привозить?
- Да ничего не надо.
- Как же в больницу да без гостинца?
- Тогда пару бутылок «Боржоми».
С этой минералкой как раз напряг, но достал, выпросил в ресторане «Арагви» для Шукшина и поехал на Пироговскую.
Все только и говорили тогда о свежей новости – отчаянном поступке кинорежиссера Михаила Калика, который обратился с открытым письмом в газету «Известия», где требовал отпустить его в Израиль, потому что он хочет, как это делают у себя на родине его товарищи, к примеру, те же грузины, киргизы и молдаване, снимать там национальные фильмы.
- Понимаю Мишу, - признался Василий, - была б у меня отдушина, и я бы в неё ушёл…
Уж очень допекли его власть предержащие, терзавшие картину «Печки-лавочки». После каждого просмотра в очередной высокой инстанции заставляли вносить поправки - выбрасывать отдельные кадры, а то и целые эпизоды. Дорезали до того, что стандартного метража не набиралось.
Наконец, повезли фильм на дачу Брежнева. Генсек посмотрел и недовольно спросил:
- Почему песня о России звучит, а на экране – одни старики?..
Больного Шукшина потребовали в Госкино.
- Убери стариков. Считай, это личная моя просьба. Убери старперов, - жалобно канючил председатель кинокомитета Романов, будто чувствовал, что не усидеть ему дольше в кинематографе.
Нетрудно было догадаться: в клинику Шукшин возвращался взвинченным. Делясь со мной испытанным в кабинетах начальства, часто тянулся к пачке с сигаретами, вопреки категорическому запрету врачей.
- Побудь на стрёме, Паша, - просил Вася, - пока я глотну дымка в туалете.
Выходил немного успокоенный и изливал душу, и говорил, говорил горькие слова о пережитом и передуманном. Я слушал его и все больше понимал: вот ведь что значит носить занозу в сердце – горишь, как свеча с двух концов.
Неожиданная смерть Васи ударила, как смерть старшего родного брата, которого, к сожалению, никогда у меня не было.
Гроб стоял в Центральном доме кино. Очередь из идущих проститься растянулась на несколько кварталов. Не припомню столь искренней единой скорби многих по, казалось бы, чужому человеку. Выходит, не был он им чужим, а был своим, близким всем этим таким разным людям.
Стихийный народный траур, видимо, убедил власти: хоронить надо на Новодевичьем кладбище. В готовой уже могиле на Ваганьковском упокоился другой умерший.
Минули годы. Сергей Бондарчук затеял поставить фильм «Борис Годунов» по Александру Сергеевичу Пушкину. Так и объявил: автор сценария – Пушкин.
Мы встретились с Бондарчуком для интервью – газета «Советская культура» заказала.
И завел Сергей Федорович речь об актёрах представления и актёрах переживания, упомянув среди последних и Василия Макаровича Шукшина.
- Когда снимался в моей картине «Они сражались за Родину», не играл, проживал жизнь своего героя. Вот сердце и не выдержало…
Я точно перенес с магнитофонной ленты на бумагу нашу беседу, принес Бондарчуку завизировать. Он прочитал и отказался ставить подпись:
- Что ж получается, я убил его?.. – Задумался надолго и, как считал нужным, поправил это место в готовом тексте.
Сыну «врага народа» Василию Шукшину укоротила век система. Он умер в сорок пять лет.
