С Евгением Павловичем Леоновым мы встречались дважды в театре Ленком, где он работал, в вечера, когда давался спектакль «Диктатура совести» по пьесе Михаила Шатрова.
- И что это вздумалось вам беседовать со мной? - удивился Леонов. - Мы, артисты, глупые, не чета вам, журналистам...
«Есть ум рассудка, а есть мудрость души», - хотел возразить я, но сдержался, чтоб не показаться комплиментарным.
Мы сидели в грим-уборной уже около двух часов, крутился диктофон, еще оставались вопросы, но Леонову пора было идти на сцену.
- Во втором действии я не занят, после первого договорим, - пообещал Евгений Павлович.
- Нельзя ли мне пройти в зрительный зал?
- Да что вы! Знакомые просили загодя – и то не вышло. Ажиотаж!..
Тут в комнату заглянул главный режиссер театра Марк Захаров.
- Марк Анатольевич, помогите товарища из журнала «Искусство кино» как-нибудь усадить в зале, - попросил Леонов.
- Ни одного свободного места, - развел руками Захаров. - За приставной стул пожарные штрафуют на сто рублей. - И ушел, извинившись.
- Нет, вы все-таки идите в зал, - посоветовал Евгений Павлович. - Ради искусства можно и постоять.
Эти слова нечто открывают в Леонове. Он и привычное говорит, как свое, выношенное, он и общеизвестное интерпретирует на удивление индивидуально.
Павел Сиркес
П.С.: Принято считать: рождение киноартиста Евгения Леонова связано с демократизацией героя, ваше время пришло, когда искусству стал интересен рядовой человек. Есть ли у вас ощущение, что так оно и было? Е.Л.: Легче, конечно, сразу согласиться, хотя и сам вопрос, и ответ на него – скорее журналистские, чем актерские. Понимаете?.. Но от сути вопроса трудно отделаться, и, если все же распространяться на эту тему, то все у меня сперва шло трудно и потихоньку, как, по-моему, у любого актера моего поколения.
П.С.: Почему? Е.Л.: Это сейчас много фильмов выпускается. В сорок восьмом – пятьдесят первом годах, время наших дебютов, их было совсем мало. Да и главные режиссеры театров не очень любили, чтобы актеры снимались, а я работал в театре. В кино я начал, ну, если не с массовок, то с маленьких эпизодов. Но надо быть честным: и на сцене я начинал с массовок, долго щекотал пятки старших товарищей... И было счастьем, когда мне доверили выносить самовар в «Трех сестрах» в театре имени Станиславского. Изображал денщика. Сейчас без напряжения и не вспомнить, когда кого сыграл, но тем не менее театр помогал потихоньку что-то приобретать и для кино.
А в кино мне, наверно, повезло. Пусть в «Морском охотнике», «Машине 22-12» и «Спортивной чести» были маленькие эпизоды, такие крошечные, что при просмотре надо предупреждать: приготовьтесь, вот он я – мелькнул и исчез...
П.С.: ...В чем же везение? Е.Л.: В том, что попал к хорошим людям и, чего раньше не понимал, к хорошим режиссерам. В пятьдесят пятом я снялся в фильме «Дорога». Он был по-разному принят, но там выступили замечательные актеры Николай Гриценко и Андрей Попов. Мне они и тогда уже казались большими мастерами. Да так оно и было. Андрей Попов играл профессора. Для меня он был мэтром, хотя разница в возрасте у нас не столь уж была велика. А постановщиком картины был Александр Борисович Столпер – человек доброго сердца и доброго таланта. А вскоре - «Дело Румянцева». И опять – Иосиф Ефимович Хейфиц, хороший, добрый человек и очень талантливый.
После этих двух фильмов меня вдруг стали часто приглашать сниматься. Не было, кажется, картины, в которой я при желании не мог бы попробоваться. Другое дело – утвердят или нет.
Но я был занят и в театре: массовки, эпизоды, мелкие роли. Лишь в пятьдесят шестом – Лариосик в «Днях Турбиных»! Спектакль этот мы часто давали – в месяц двенадцать-пятнадцать раз.
Михаил Михайлович Яншин, наш тогдашний главный, как и другие главные режиссеры, менее всего был склонен освобождать артиста для съемок. Могу сказать так: много лет я снимался только в свободное от основной работы время. Роль в «Деле Румянцева» сработана преимущественно в период отпуска и в выходные дни. Поезд «Красная стрела» стал тогда почти моим домом: Москва – Ленинград, спектакль – съемка, съемка – спектакль. Я уже привык ночевать в вагоне, со всеми проводниками раскланивался и раскланиваюсь до сих пор...
Однако вернемся к вашему первому вопросу. Рискованно про себя самого говорить – мои герои демократические. На меня довольно скоро обрушилась популярность. И именно благодаря кино. В театре все шло гораздо медленнее, что вполне естественно. Это сейчас известность приходит к актеру на другой день после показа телевизионного сериала. Но теперь я еще больше убежден, что даже слава – еще не ступенька к чему-то высокому. Нас-то наши учителя держали в строгости. Порой они бывали жестоки, что в конце концов было вызвано хорошим к нам отношением.
Я окончил студию прекрасного педагога Андрея Александровича Гончарова, но основные университеты прошел (боюсь говорить о результатах, не мое это дело – только подумаешь, как тут же покатишься вниз!) у Яншина. Он умел в эпизодике, в кусочке роли поставить под сомнение твои возможности, выбивал стул, на котором можно так удобно рассесться. Не Яншиным придумано: ищи доброго, где играешь злого, ищи глупого, где играешь умного, и так далее. И все же эти аксиомы, известные всем, на деле усвоены мною от него. Актер должен каждую из них сам проверить. Попробовать, прощупать, удариться, упасть и снова подняться. И чем упорнее он будет карабкаться, тем больше надежды, что может быть когда-нибудь вырастет в личность.
П.С.: И как же вы оцениваете свое актерское развитие? Е.Л.: Были у меня и падения и подъемы. После фильма «Полосатый рейс», где я так удачно мелькал ягодицами, обрушилась дикая популярность, может оттого, что комедии были в дефиците...
Но со временем стали появляться серьезные работы. «Дело Румянцева» не в счет. Кому-то из критиков показалось: что там такого у Леонова в этой картине, какой уж второй план?.. Ну, сыграл с виду симпатичного человечка, а по сути подонка и подлеца. Только и всего-то? В «Дороге» - то же самое. Хороший милый пацан, а когда жизнь резко крутанула, оказался подонком. О «Полосатом рейсе» и говорить не стоит. Кошелев в «Неповторимой весне»? Ну, в нем, положим, что-то есть... А тут подоспела «Донская повесть». Роль характерная, а я, значит, комедийный актер. Что есть актерская природа? Никогда не был очень стройным и вообще красивым, ну, если только издалека на меня смотреть... Выходит, я комик. А не инерция ли тут привычки?
- Что вы, он комик, он в «Полосатом рейсе», он смешной!..
Должно быть, и вправду смешной. Но жизнь научила: лучше об этом не думать. Мы, актеры, не чаще, чем другие люди ошибаемся в самооценках, и все же, помня затравку нашего разговора, я бы поостерегся говорить: я из народа – и потому такие роли. Это жизнь подготовила меня к «Афоне», к «Белорусскому вокзалу», к «Премии»...
Да, можно идти от внешности. Но вот Владимир Фетин пригласил меня сниматься в «Донской повести». Дружа с ним, я честно отказывался: «Не надо, я тебя подведу!» Он же считал, что шолоховские персонажи – фигуры характерные: и юмор, и трагедия – все в них переплетено. Ну что во мне казачьего?.. Худсовет был против, а Фетин стоял на своем, шел на риск. Риск в искусстве, по-моему, - это прекрасно.
Не только сам актер порой не ведает, чем он богат. Иной раз того не понимают и режиссеры, с ним работающие. Особенно в кино часто пользуются тем, что на поверхности, внешними данными. Глубина же – она в сердце актерском. Чтоб она зазвучала, ее нужно умножить на потаенную эмоциональность исполнителя. Шепотом не пробьешься в чужую душу.
П.С.: В критике утвердилось мнение, что в ваших созданиях всегда различим самостоятельный актерский замысел. Е.Л.: Наверное, так оно и есть. И этому меня научили хорошие режиссеры. Хотя результат достигается вовсе не индивидуальной домашней работой. Можно так натаскаться дома, что придешь на съемочную площадку или в театр и доведешь режиссера до инфаркта. Надо ли дополнять литературу, постановщика? Иногда достаточно освоить предлагаемое, соединить с самим собой – очень сложный процесс. Понимаете?.. Даже если литература плоха.
Ничего не добьешься, - а сейчас этим очень пользуются, - с помощью одной сиюминутной невыстраданной органики. Станиславский, Немирович-Данченко, Мейерхольд, они ведь были мудрецы, долго спектакли делали. И фильмы прежде дольше снимали. Пудовкин не спешил...
Впрочем, Георгий Данелия и сейчас медленно репетирует. И мне это нравится. Мы с ним с апреля прошлого года в картине. Много пробуем. Я предлагаю – он бракует!
Легче рассердиться, сказать:
- Тебе не угодишь. Ну, тогда играй сам.
Нет, так не могу, потому что я его уважаю. И понимаю, что он от меня хочет искусства. Искусства! Хорошо бы нам об этом не забывать никогда. А иначе не пробьешься к своей глубине, не вызовешь ее...
Конечно, все кадры – целый фильм – не могут быть гениальными, должны быть и проходные. Но если нет таких, которые оседают в душе, худо. Помните «потемкинскую» лестницу? По-моему, она и называться так стала после фильма Эйзенштейна. Или лицо Бориса – Алексея Баталова, закружившееся с березами в картине «Летят журавли». И у Данелия в любой ленте можно найти то самое, о чем мы говорим:
- Это Гия. И никто другой такого не сможет.
П.С.: Но что вы сами привносите в режиссерскую концепцию образа, создаваемого вами? Е.Л.: Свое видение. Свою судьбу. Свой труд. Не только в кино, но и в театре – так жизнь научила. Недавно прочитал признание одного актера. Он пишет: «Я открыт для режиссеров. Вот я – лепите». Мне показалось, это иждивенческая позиция в искусстве. Пропадает самое дорогое – соавторство, сотворчество.
А может отсюда снисходительное отношение к нам, актерам?
Шумят дискуссии. В основном режиссеры предлагают: надо формировать сообщества единомышленников. Правильно. Страна вступает в какую-то другую, новую полосу. В нашем деле тоже необходимо обновление – нашей идеологической профессии необходимо больше сердца, то есть выстраданного искусства.
Актерское соавторство, вклад исполнителя в режиссерский замысел – без этого невозможен современный кинематограф.
П.С.: Но ведь говорят, что актер всегда играет в кино самого себя. Вот как Жан Габен, например. Е.Л.: Такое тоже возможно. Актерская индивидуальность в ее творческом выражении – вполне определенная данность. Однако вы же собираетесь не просто смотреть на артиста, вы хотите увидеть его создание. Это не значит, что я должен так измениться, переделаться, чтоб публика весь спектакль или фильм сидела и гадала: Леонов перед нами или не Леонов. Вроде он, только уши у него другие совсем и нос другой.
«Донская повесть». Да разве Шибалок похож, скажем, на Шулейкина из «Полосатого рейса»? Хотя там и там – Леонов. Значит, не одно и то же играно... Или Василий Игнатьич из «Осеннего марафона». Он входит в чужой дом и, «как хозяин страны», мешает нам жить. «Хозяин»! Самоуверенный выпивоха, воинствующий мещанин. И Потапов – чистый, добрый, душевный, совестливый человек. Что же в них сходного?..
Я не искусствовед, чтобы выводить дефиниции. Но если вы вспомнили Жана Габена, то, по-моему, в «Сильных мира сего» и «У стен Малапаги» - в самых лучших своих ролях – этот актер совсем разный. И, конечно, он личность, неповторимая личность.
П.С.: Чего же ищут кинорежиссеры в актере – духовного родства или внешнего сходства с персонажем? Е.Л.: Было бы прекрасно, если бы они искали и того и другого. Но чаще мы приходим к тому, что можно назвать типовым проектом в искусстве. Это и есть использование внешней типажности. В кино, однако, не всегда хватает времени разобраться, кто чем обладает и кто на что способен.
Я часто выезжаю в другие города. Там действуют театры, и сколько в них прекрасных артистов! Почему они почти совсем не снимаются? Откуда же ждать неожиданностей?.. Впрочем, иногда они случаются. Смотрю фильм «Мой друг Иван Лапшин». Там потрясающие актеры, которых я не встречал раньше на экране.
П.С.: Евгений Павлович, а крупность актерской личности – она как-то мешает перевоплощаться или нет? Е.Л.: Нет, не мешает, не должна мешать. Она может только помогать. Но в последнее время, к сожалению, получается наоборот. Должно быть, что-то поменялось в нашем искусстве. Верно?.. Сейчас, особенно молодые режиссеры, боятся хороших актеров. И представления о хорошем и плохом утратили четкость. Это трудно словами выразить. Легче сказать: для меня хорошее – это Бабочкин – Чапаев, это папановский Серпилин. Что тут – совпадение индивидуальностей исполнителя и персонажа? Никак не совпадение. Или Василий Васильевич Ванин. Он замечателен во всех своих фильмах. А как потрясающе играл Рубен Николаевич Симонов в спектакле «Филумена Мартурано»! Мне кажется, крупность личности актера – залог богатства создаваемых им образов. Личность. Слово-то какое! Случайно обнаружил у Эйзенштейна (передаю по памяти): моральные качества значительного человека для общества, даже для исторического развития этого общества значат намного больше, чем его интеллектуальные способности. Это и к актерам относится. Мало стать профессионалом, надо отодвинуть свои штампы. Каждую роль начинать с нуля. Соединиться с литературой, а потом искать обратный ход. И постоянно контролировать себя – куда направлены мысли, на утверждение чего. Дарить или брать?.. Чем ты внутренне богаче, тем большим ты можешь и поделиться. Вот опять мы пришли к тому, что личностью надо стать. Но как, кто, что научит?.. Падения, подъемы?.. Я популярный, я уже знаменитый – это все так относительно. Вершина, ступенька... Как будто они бывают устойчивыми...
П.С.: А как вы проверяете правду психологического истолкования образа? А вдруг фальшивите, вдруг обманываетесь? Е.Л.: Может быть...
П.С.: Есть критерии?.. Е.Л.: Для меня критерий – реакция человека, с которым делаю роль, - режиссера, партнера. Я ж не один. Мы вместе на репетициях ищем общий взгляд на персонаж, на эпизод, на вещь в целом.
П.С.: Ну, а если ошибаетесь вместе с режиссером?..Мне, например, показалась неубедительной ваша работа в картине «Слезы капали». Е.Л.: Мне нравится этот фильм.
П.С.: По-моему, условная «андерсоновская» искра, попавшая в глаз героя, не только изменила его взгляд на мир, она оказалась разрушительной и для сугубо реалистической ткани картины. Е.Л.: Не стану спорить. Не убедили, так не убедили. Художественного решения никому нельзя навязать. А по мне – чего тут убеждать? Это притча.
П.С.: Жанр не безразличен к форме. Е.Л.: Искорка попала... И что мы предлагаем?
Жил-жил чеховский Иванов – и вдруг понял, что загнан в угол. что жизнь без порыва напрасна, тут и произошел срыв... Мне кажется, - никому прежде этого не говорил, - что данелиевский Васин – чеховский тип на современный лад. Человек, которого разобрали по кускам. Ничего у него и не осталось. Васин – и добрый, и хороший, но посмотрите, как свою жизнь просвистывает, убегая из родного дома, не находя себя. И от него всем чего-то надо, и никто ему ничего не дает. Вот пришел человек с работы – и осознал, что живет не так. Стеклышко попало или что-то в голове повернулось – какая разница? Жена подхалимские стихи по телефону декламирует: «Вам посвящая эти строки, мы любим вас, мы любим вас». Сын лежит на тахте, к экзамену готовится. Магнитофон воет. Невестке нужна квартира... Да ведь он в исполкоме шишка! И пошло, и поехало! На службу явился – и там конфликт. Никто ж не работает – только делают вид! Нет, так дальше нельзя!.. И Васин начинает всем открывать вежды, начинает бороться. За что? За доброе, за настоящее.
П.С.: Евгений Павлович, критики любят подчеркивать, что вы – буфф, мастер гротеска, но при этом всегда остаетесь верны правде характера. Как вам такое удается? Е.Л.: Честно говоря, я не отмахиваюсь от подобных слов в свой адрес. Может, ничего плохого в них и нет, хотя мне рассказали вот про какой случай...
Один писатель пригнал машину на профилактику. Механик ему и говорит:
- К нам Леонов ездит.
- Леонов? Это какой Леонов?..
- Артист.
- А, клоун! - Он вложил самое обидное в это - «клоун».
А я не задет, что меня назвали клоуном. Что тут обидного? Видел ли мой хулитель фильм Феллини о клоунах? Клоуны – они умные, они умеют не только смешить. А уж наши паяцы, как и русские писатели-сатирики, всегда были врачевателями общества. Возьмите гениальные сатирические произведения Гоголя или юмористические шедевры Чехова. Никогда их авторы не издеваются над героями, они сопереживают им и, если смеются, то «сквозь невидимые миру слезы».
Мое счастье, что я учился у тех, кто считал, что искусство театра и кино – это познание через сердце. Меняется выразительность. Но пусть в поисках ее средств бережно будет сохранено то, на чем всегда держалось и должно держаться наше дело. И лучше Горького не скажешь: «Русское актерское искусство – это искусство сердца».
Оглянемся назад. Увидим Яншина, Дикого, Качалова, Гиацинтову, Хмелева и Добронравова. Николай Хмелев умер на сцене от инфаркта в сорок четыре года. Борис Добронравов не доиграл спектакль «Царь Федор Иоаннович» - скончался в антракте в пятьдесят три года.
МХАТ изначально был замешан на высокой литературе, глубине и эмоциональном горении. И сиюминутность была, о которой мы сейчас так много твердим. Сиюминутность – это один из коньков актерского искусства. И умение родить мысль в момент выступления. И быть правдивым, органичным. Но не только. Илларион Николаевич Певцов наставлял своего младшего друга Николая Симонова: «Коля, бойся комнатной органики! Это тупиковое дело!»
П.С.: Меня вот что интересует. Говорят, когда актер создает образ, то существует все-таки зазор между ним и создаваемым персонажем, возникает так называемое остранение. Е.Л.: Кто говорит?
П.С.: Есть в искусствоведении такая точка зрения. Вы ее не разделяете? Значит, сливаетесь целиком с творимым образом? Е.Л.: Лучше бы сливаться. А уж обязанность критиков сказать: он недослился, там зазор есть...Актер, так бывает, он может искренне утверждать: «Я сознательно к своему герою так отнесся, осудил его». Исполнитель всегда ведь, кроме собственной фактуры, нутра, несет что-то еще, подчас не определяемое словами. Его задача – создать характер.
П.С.: Евгений Павлович, у артиста есть какие-то технические приспособления, подпорки – то, что называется изобретением способов действия. Что вам их подсказывает? Наблюдательность, интуиция, фантазия? Щедро расходуя свой душевный потенциал, вы должны и наполняться все время. Что вас питает? Е.Л.: Наша профессия подразумевает способ существования на сцене, на съемочной площадке, который именуется действием, - вот основа основ, ибо в жизни мы всегда что-то делаем. Просто сидим ли, думаем ли – пусть внешне ничего не происходит, пусть только со стороны так кажется. Вглядишься – да он плачет. Вдруг вроде ни с того, ни с сего человек начинает смеяться, думая, что никто его не видит. И как органично у него получается!
Наверно, любой из нас может один раз замечательно сыграть самого себя...
П.С.: Один раз и самого себя. А у вас – все разные... Где вы что берете?.. Е.Л.: Вы так считаете? Спасибо. Тогда скажу – в литературе, в самом себе. Актер выясняет все до донышка о своем персонаже, он хочет знать все об отношениях действующих лиц. И плюс то, что вы сказали – наблюдательность, фантазия. Это в профессии если не главное, то весьма важное. Насыщение, приметливость, умение общаться с людьми, быть открытым для других. Да все вместе. Тут рецептов нет.
П.С.: Искусство всякий раз предлагает, должно предлагать актеру своеобычный характер, другие, новые жизненные обстоятельства. Как сохранить индивидуальность? Не расшатывает ли ее частота перевоплощений? Е.Л.: Почему?
П.С.: Вы переливаете себя в другую, заданную литературой индивидуальность... Е.Л.: Меняюсь, не растворяясь.
П.С.: Меня такой вопрос интересует. Все Леоновы работали на заводе, строили самолеты. Да и вас после семилетки потянуло в авиационный техникум. Почему пришла мысль... Е.Л.: ...Я неоднократно спрашивал Данелия, как так, ты архитектор, что тебя сдернуло вдруг в кино? Он объяснить этого не может, и я не могу. Женя Урбанский, мой товарищ, погибший на съемках, тоже не мог. Он ведь собирался стать геологом, учился в горном институте. Легче сказать: меня всегда тянуло, вопреки...
П.С.: Но что вообще заставляет человека заниматься таким противоестественным делом – ваянием других людей из самого себя? Е.Л.: Кому – что!..
П.С.: А вас что побудило? Е.Л.: Точно меня бес толкал. Время тяжелое, военное. Мне четырнадцать лет. Запомнил я какую-то сценку Ивана Горбунова. Был такой актер и писатель в девятнадцатом веке. И страстно захотелось кому-то ее пересказать. Слушатели нашлись на заводе, в цехе, где я работал учеником токаря, смеялись от души. Потом, уже в техникуме, года через два, специально выучил чеховского «Оратора». Сокурсники хохотали до слез.
Это необъяснимо. Видно, сидит в каждом какая-то сила, которая куда-то подпихивает в тоскливые минуты, когда сам не знаешь, отчего смута на душе. На производстве, мечтая достичь звания академика токарного дела, в техникуме, строя планы стать самым главным директором завода, каким-то седьмым чувством ощущал – не мои это дороги. И потихоньку, потихоньку...
Не надеялся, что меня примут в театральную студию. Вырядился в пиджак брата, пришел.
Красивая молодая, хотя и седая, женщина – Екатерина Михайловна Шереметьева, художественный руководитель, двадцать пять студийцев. Они уже учились.
Начал апробированным «Оратором». Какой там хохот! Это тебе не авиатехникум – гробовая реакция. И я понял, что проваливаюсь со страшной силой.
- Что-нибудь еще есть? - вежливо спросила Екатерина Михайловна.
- Есть, - говорю, - Чехов, «Купальня», но это еще хуже.
Тут в первый раз все рассмеялись.
Спас меня Блок. Я очень люблю его стихотворение «В ресторане» - «Никогда не забуду (он был или не был, этот вечер)...» Блок всех заинтересовал.
Судьбе было угодно, чтобы меня взяли. А не приняли бы, пытался бы опять и опять... Сколько же энергии было! И еще надо было убедить главное управление учебных заведений, добиться перевода из авиационного. Значит, какие-то доводы находил, доказывал, что должен быть артистом. Видно, тот жар, что жег сердце, что заставлял пробираться на галерку во МХАТ, пусть не часто это удавалось, чтобы увидеть Качалова, Тарханова, и тут помог.
П.С.: Евгений Павлович, в искусстве есть постулат, что хороший актер может сыграть все, в чем откроет для себя правду человеческого духа и взаимоотношений людей. Для вас это тоже так? Или вам еще нужно, чтобы вы душой потянулись к материалу? Е.Л.: В вашем вопросе, хотите вы или нет, скрыт подвох. Как можно так про себя – я хороший актер? Но хорошему актеру действительно все подвластно. В принципе формула правильна. Хороший актер может все сыграть на уровне. Данные, конечно, диктуют свои ограничения, впрочем, не так уж часто. Я – и Отелло... Может, это будет смешно, будет выглядеть издевательством над Шекспиром?.. Может быть. Тем не менее, подобные попытки были: скажем, Гамлет в творчестве Анатолия Иосифовича Горюнова. Кажется, Николай Павлович Акимов ставил спектакль. Сам я не видел, слышал разные оценки.
П.С.: Гамлет Горюнова был полный одышливый человек – так он и написан у Шекспира. Е.Л.: Один режиссер когда-то предлагал мне короля Лира. Мы даже принялись репетировать, я много думал об этом образе. Постановка не была закончена. Думаю, что Лира можно было попытаться осуществить с моими данными. Кроме страсти необыкновенной, в нем есть еще и доброта и доверчивость, которую обманули, а это уже мое, моя тема.
П.С.: Нинель Измаилова в посвященной вам книге пишет: «В лучших работах Леонова на базе переживания происходит переход психофизического материала актера в другое качество, в сценический образ, когда «я» актера превращается в «он» образа. В этом, собственно, секрет органики актера, достоверности его жизни на сцене и на зкране». Но происходит ли этот «переход психофизического материала»? По-моему, он остается неизменным – психофизический материал. Чудо искусства в том и состоит, что один и тот же психофизический материал, в данном случае актера Евгения Павловича Леонова, всякий раз предстает новым. Разве не так? Е.Л.: Ну, знаете, категоричные формулировки – они всегда опасны. Психофизический материал актера тоже ведь нечто такое...
П.С.: Неопределимое? Е.Л.: Неопределимое?.. Может быть. А может, и нет.
П.С.: Вернемся, однако, к той самой искомой органике. В чем ее секрет, если использовать выражение критика? Е.Л.: В действии. Оно может быть опрокинутым, может быть и таким и сяким, но это основа, это помощь актеру в работе над ролью. Воображение, способность впрыгнуть в обстоятельства, написанные автором. В одном фильме кого-то хоронишь, в другом выиграл сто тысяч. В каждом – своя коллизия. У талантливого писателя, драматурга они такие неожиданные, такие глубокие, что впору за голову хвататься... Но и в своем собственном бытии мы только и делаем, что попадаем в какие-то обстоятельства и выходим из них. Актер всегда контролирует ситуацию представления. Это всегда представление, хотя и переживание одновременно. Наша голова так устроена, что контроль не мешает основному делу. Не то, если мне нужно, например, душить Дездемону, а я возьму да и придушу ее по-настоящему... Значит, зазор все-таки есть. Но быть он должен таким, чтоб публика не замечала его. Наверно, чем лучше артист, тем меньше этот зазор.
П.С.: Помню вас Шибалком. Я занимался Шолоховым, учась в университете. И когда смотрел фильм, совсем выветрилось у меня, что это артист Леонов, москвич, интеллигент. Просто казак донской в коловерти гражданской войны... Е.Л.: Мне радостно слышать такие слова, но было бы совсем неверно сказать: да-да, согласен с вами, я совсем-совсем, без зазора. Тем более, что кино снимают кадрами, кусками.
П.С.: Кстати, а как вам удается сохранить целостность состояния? Е.Л.: Я думаю, это в основном забота режиссера. А актер, если научился примериваться к роли, хоть капельку работать, соображать, то должен, конечно, вместе с режиссером, объединившись с ним, помнить о роли в целом, о сквозном действии, о теме фильма. Тогда концы с концами свяжутся.
П.С.: Критики не раз отмечали вашу необыкновенную привязанность к Чехову. И находили, что на творчестве своем вы испытывали сильнейшее его влияние. Так ли это? Е.Л.: Да, очень люблю Чехова. Было у меня несколько встреч с ним. Когда-то давно с замечательной актрисой МХАТа Фаиной Васильевной Шевченко выступил в небольшой ленте «Произведение искусства» - сыграл доброго и странного Сашу Смирнова. Любопытный фильм! У Михаила Швейцера в «Карусели» снялся в роли Нюхина. Работа оказалась неожиданная, опрокинутая.
В театре посчастливилось создать образ Иванова в одноименной пьесе. Закончив ее, Чехов обратился с письмом к известному комику Владимиру Николаевичу Давыдову, прося быть первым исполнителем дорогого автору героя. Почему-то же Антон Павлович пожелал, чтоб Иванова воплотил артист именно комедийного яркого таланта?.. Комедийные краски, как вы знаете, близки и мне.
А вообще жаль, что Чехова очень мало ставят в кино.
П.С.: Трудный он. Не дается. Е.Л.: Да. Он писатель на все времена. И снимая его, надо ясно сознавать, зачем, для чего взялся за экранизацию именно сегодня. Сумел ведь Никита Михалков таким остро современным сделать фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино».
П.С.: Вы вспомнили свою работу у Швейцера. Как раз Михаил Швейцер свидетельствует, что Леонов, редко прибегая к внешнему гриму, как бы гримируется изнутри. Это правда? Е.Л.: Не знаю. Возьмите Олега Петровича Жакова, прекрасного, тонкого актера. «Семеро смелых», «Депутат Балтики», «Нашествие», «Март – апрель», «У озера». Какой он разнообразный при очень скромных внешних преображениях! Я учился у таких мастеров школы психологической, школы правды.
П.С.: А вот скажите, Евгений Павлович, у вас что в работе берет верх – чувство или разум? Е.Л.: На разных этапах – разное. Разум без чувства не поможет срепетировать роль, не осилит ее. Без чувства не сыграешь.
П.С.: Пусть искусство – это мышление в образах, оно не может быть слишком рационалистичным. Е.Л.: Да, не может. Искусство – способ познания, только окрашенный чувством, страстью.
П.С.: Искусство удваивает реальность. Так?..Не лучше ли изучать непосредственно ее? Е.Л.: Человека испокон веков тянуло к площадным действиям, балаганам, мистериям. Служба в церкви – ведь тоже представление.
Театр, кино никогда не исчезнут, потому что одно – прочитать книгу и совсем другое – увидеть все в ожившей пластике, разыгранным в характерах. Вместе поплакать, вместе подумать... Но если фильм или спектакль поставили так, что ты сидишь в кресле, а перед тобой в лицах произносят сценарий или пьесу, то не лучше ли самому обратиться к текстам?.. Впрочем, Александр Яковлевич Закушняк так читал прозу, что, говорят, люди с ума сходили от восторга, - так просто, так насыщенно.
П.С.: И Гоголь так читал свою прозу, и Достоевский. Е.Л.: Это тоже может быть искусством. Все становится искусством при прикосновении таланта.
П.С.: А критерий? Е.Л.: Вкус людей, которые воспринимают произведение искусства вместе со мной, настоящая критика. Существуют ведь безусловные эстетические оценки. И у самого актера, если обратиться к моему цеху, есть ощущение качества сделанного, пусть оно и субъективно. С ролями на сцене сложнее, чем в кино. Бывает, тебе кажется, что ты здорово играешь, а на самом деле плохо сегодня выступил. Но когда смотришь готовый фильм, то легче судить о его достоинствах и недостатках и о своей работе в нем, потому что уже остыл, и возникло некое отстранение от сотворенного тобой.
П.С.: В кино снимается ряд дублей. Вы знаете, в каком у вас попадание в десятку? Е.Л.: Чаще всего говорил режиссеру: « Вот этот», - и он со мной соглашался. Данелия – тот вообще снимает один раз.
П.С.: А если по техническим причинам в брак попадает единственный кадр? Е.Л.: Переснимаем.
П.С.: Данелия всегда видит: вы выдали все, что можете? Е.Л.: И что ему нужно. Но актеру лучше в это не впутываться самому.
- Сейчас я так сыграл! А ты как думаешь? - говорит, предположим, Леонов режиссеру Данелия.
- Мне кажется, не очень, - отвечает постановщик.
- Нет, хорошо, хорошо!
Потом смотришь на экране и думаешь: «Господи, чего это я хвастал, что гениально, когда плохо?..»
П.С.: Евгений Павлович, а для вас много значит - попасть в хороший актерский ансамбль? Чувствовать: все на таком градусе, как вы? Е.Л.: Когда попадаешь в хороший коллектив, он становится родным, и работается как-то по-другому. Все за одного...
П.С.: В «Белорусском вокзале»... Е.Л.: Очень хорошая была компания. Из разных театров, с разными способами работы, но были едины. Мы спорили, могли не разговаривать после ссор, - объединяло дело, одержимость фильмом, желание, чтобы он стал гимном, так сказать, подвигу наших матерей и отцов – такова была сверхзадача.
П.С.: И Андрей Смирнов... Е.Л.: Именно Андрей Смирнов. Режиссер либо умеет, либо не умеет организовать это единство на съемочной площадке. Мне жаль, что Смирнов не ставит больше фильмы, а пишет сценарии и пьесы.
П.С.: Значит, у вас нет сомнений насчет того, что мы делом занимаемся? Е.Л.: Наше дело нужное – искусство. Может, не следует так говорить: «Мы делом занимаемся», форсируя звук. Все-таки мы и недоделываем иногда, по-разному случается. Мне не нравится, когда сейчас все критикуют. Неправильно, когда все плохие вокруг.
А ты что, хороший, что ли, очень?..
