Я снова очутился в Караганде сразу после окончания университета, летом 1956 года. То был второй приезд. В войну нас, нашу семью, уже заносила сюда беженская судьба.
На дворе стоял сентябрь, а в воздухе уже кружились белые мухи. Нешуточный для начала осени мороз непривычно щипал щёки южан.
- Всё, - сказала мама, - забрались на край света...
Поезд тронулся. Мы растерянно сбились в кучку на запруженном толпой перроне. Пути станции были забиты длинными эшелонами из телячьих вагонов. Проёмы крошечных неостеклённых окон – и те иксообразно схвачены досками. На междупутьях суетится охрана. Зло лают овчарки.
Я всмотрелся в щель деревянного перекрестья и разглядел чьи-то тусклые глаза.
- Кто это там? - спросил кучера, который подоспел нас встретить.
- Немцы, - ответил он, - свои фашисты.
Теперь стало понятно, отчего в неотапливаемых теплушках держат их взаперти.
Но почему фашисты – свои?..
Ненадолго задержались мы в Караганде. У деда обострилась астма. Он задыхался в пропитанном гарью и пылью терриконов городе. Надо было спасать старика. Отец связался с наркоматом и был отозван обратно в Алма-Ату, отказавшись от брони.
Из казахстанской столицы мы и проводили отца в армию 31 декабря – в самый канун нового, 1942-го. А погиб он в том же году 26 июля в бою под Орлом. Оставил молодую вдову и троих малых сирот. Было ему едва за тридцать. Дед же пережил лихолетье и умер после войны на родине, в Молдавии.
Я потом часто думал о жертвенном отцовском поступке. Он не сберег себя еще и потому, наверно, что тягостно было при его характере отсиживаться в тылу. Но ведь и Караганду называли фронтом, только угольным. Потому-то тамошние мужчины мобилизации не подлежали.
Признаюсь, детские воспоминания в немалой степени повлияли на моё решение ехать на работу в Караганду. Забыл о тяжёлом климате, о немцах – да и где они сейчас... Помнил, что Караганда хотела сохранить самого дорогого мне человека. И был ей благодарен за это. Я ничего не знал о каторжных лагерях в Кенгире, Майкудуке, Джезказгане и других гиблых местах, где разбросал свои страшные острова архипелаг ГУЛАГ. Нескоро ещё Александр Исаевич Солженицын своей главной книгой откроет миру глаза на то, что творилось за железным занавесом.
...Дорога от дома до редакции областной газеты, куда меня приняли литсотрудником, пролегала мимо зоны. Голый квадрат степи огораживал высокий забор с ржавой бахромой из «колючки». По углам квадрата стояли сторожевые вышки. На них день и ночь бдели часовые - «попки», по-здешнему. Внутри зэки строили для вольняшек который уже по счёту квартал Нового города. Карагандинская действительность только теперь открывалась передо мной в своей истинной сути.
Я был в газете младшим по возрасту. Видимо, последнее обстоятельство побудило ответственного редактора поручить новичку писание подземных репортажей – жанр хоть и почётный в угольном краю, но чреватый опасными ситуациями при постижении фактуры, необходимой для таких материалов.
Первый спуск в шахту – точно погружение в другую реальность. Надев казённое исподнее и горняцкую жёсткую робу, намотав портянки и обувшись в резиновые сапоги, снабжённый самоспасателем (каково слово!) и фонариком, закреплённым на фибровой каске, я, вместе с ранней утренней сменой, провалился в клети в кромешный колодец, дно которого упиралось в добычной горизонт. Кабина остановилась у тускло освещённого штрека. Горняки гуськом двинулись к забою. Молчаливый бригадир Бауэр чуть ли не жестом приказал следовать за ним шаг в шаг: на глубине возможны любые неожиданности.
В лаве быстро запустили комбайн и принялись рубить уголь. А я метался с блокнотом от одного шахтёра к другому, делал в полумраке беглые записи.
Действия бригады, в общем, постепенно становились понятными. Хотелось все же проникнуть в психологию подземных трудяг, чтобы написать что-то особое о каждом. Им же было не до настырного корреспондента.
Заметив мою напрасную суету, Бауэр сказал:
- На-гора с нами выйдешь только через девять часов, так что время есть. Поговорим в перерыве, когда ребята достанут «тормозки» заморить червячка...
Смысл незнакомого слова прояснил контекст. «Тормозок» - съестное, что шахтёр берёт в забой. Краюха хлеба, шмат сала, крепкий чай из термоса и работу приостановят для краткого отдыха, и голод перешибут.
Я присел на запасной квершлаг и начал набрасывать эпизодик будущего репортажа. Поднабравшись из справочника специальной терминологии при подготовке к первому спуску в шахту, усвоил: квершлаг – это ячейка жёлоба для транспортёрной ленты. Ещё запали в память всякие гезенки, бремсберги и прочие шпуры. По-немецки они звучат потому, что в царствование Петра Великого Демидовы пригласили из Германии на Урал мастеров горняцкого дела, а те привезли с собой свою профессиональную лексику.
Занятия увлёкшегося журналиста прервал озноб, пронизавший всё тело. На мощной вентиляционной струе, что проветривает выработки и удаляет взрывоопасные метан и угольную пыль, можно окоченеть. Ничего иного не оставалось, кроме как схватить вместительную совковую лопату и вместе с помощниками комбайнёра кинуться подчищать за агрегатом: с транспортёра постоянно сваливались куски антрацита.
В обед, как и обещал Бауэр, выдались свободные минуты, завязалась общая беседа. В бригаде люди разных национальностей – русские, казахи, корейцы. Большинство, однако, составляют бауэровские соплеменники – немцы. Из Поволжья и других регионов: Украины, Закавказья, Молдавии.
Потом, когда бывал на шахтах, заводах, в совхозах и колхозах области, бросалось в глаза, сколь много всюду работников с немецкими фамилиями. Надёжные умелые специалисты, они часто составляли костяк производств, точно совсем забылись те страшные теплушки 1941 года... Интересно, кто там сейчас управляется с делами? Ведь немцы почти все выехали.
В краткий перерыв не наговоришься. Да и речи сворачивали больше на добычу угля – как взять его лучше и вернее, без аварий и травм. Для моего задания этого хватало. Но распахнуть передо мной свои души горняки не спешили.
Репортаж был опубликован, его отметили на летучке. А в первых числах следующего месяца к концу дня в редакцию вдруг заявился Бауэр.
- Собирайся, корреспондент. Ребята идут в ресторан. Не подумай, что это в благодарность за то, что хорошо о нас написал. Ты с нами вкалывал. Сегодня получка. В ней есть и твоя упряжка. Купюрами не примешь, откажешься. А выпить вместе – это сближает.
За сдвинутыми столиками да под рюмашку я почувствовал себя будто среди старых товарищей. Можно было шутить, откровенничать, спрашивать о чём угодно и делиться личным. Сидя рядом с Бауэром, только диву давался, как в непринуждённой обстановке менялся этот молчун. Был остроумен и на язык остёр, и одновременно мудр. Ощущалось, что не формальное лидерство определяет его авторитет в сбитом коллективе бригады.
Он кого-то поманил рукой из компании в углу зала. К нам подошёл светлоокий крепыш. Бауэр предложил ему свободный стул слева от себя. Я сидел справа
- Вот, Паша, сказал Бауэр, - мой лучший кореш и земляк Лев Гафнер. Вместе нас сюда привезли пацанами, в одном бараке росли.
Так Бауэр подарил мне друга.
Лев был мелиоратором, орошал засушливую степь. Добрую часть года проводил в экспедициях. Вызываемый по службе в Караганду (родители его жили в Балхаше), он обычно останавливался у меня. В долгих ночных бдениях он-то и поведал, как ни в чём не повинных фольксдойче в одночасье сорвали, выбили прикладами с насиженных мест, загнали в телячьи вагоны – без счёта, без различия пола, возраста и семейных связей – и повезли в неизвестность. Прихватить с собой разрешили только то, что можно было унести в руках.
На пустынных разъездах дозволяли выгрузить трупы. В приоткрытые створы скользящих вагонных дверей бросали несколько буханок непропечённого чёрного хлеба, на пол ставили по два ведра воды.
Почти половина ссыльных не доехала до Караганды. Бараки строили сами. Сохранивших силу мужчин отправили в шахты. Потом отцов сменили подросшие сыновья. Бауэр и его товарищи – из этого поколения.
- Мы ведь с екатерининских времён прикипали сердцем к русской земле. За что же в нас увидели «пятую колонну»? - искренне недоумевал Гафнер.
Через год у нас сменился шеф. Новый, бывший корреспондент «Правды» Марфин не любил представителей национальных меньшинств. Не понравилась ему моя фамилия.
- Что ты, Сиркес, молодой парень, в областном центре торчишь? - стеганул он меня на планёрке. - Поезжай в сельскую глубинку, привези толковый материал...
В командировочном удостоверении значилось: Каркаралинский район, колхоз имени Ворошилова. Стояла лютая зима. А я отправился в дальнее хозяйство, где когда-то был забытый Богом кочевой улус, в неподходящей городской экипировке -
туфли на каучуке, демисезонное пальто. Хорошо, шофёр усадил поверх закутанного в ватник двигателя неприхотливого ПАЗа (мотор в нём, как известно, расположен внутри салона), иначе окоченеть бы мне в дороге.
Шагнул на непослушных ногах в правление – и поверг в изумление колхозного председателя Мюллера:
- Корреспондент «Социалистической Караганды»? Очень приятно. Что ж вы в таких одёжке-обувке по буранной погоде в путь пустились?.. Ну, ничего, отогреетесь в доме. Гостиницы в нашем захолустье пока нет. А полушубок найдётся. И валенки тоже.
После короткой беседы погрузились в вездеход Мюллера и поехали. Сквозь заиндевевшие стёкла замечал, как разительно отличается эта колхозная усадьба от казахских аулов. Вокруг жилых строений – палисадники, деревья упруго противостоят порывам разгонистого степного ветра.
Заходим. Уют, тепло. На стенах развешено что-то наподобие украинских рушников, но надписи вышиты готическими буквами. Я поднатужился, извлекая из памяти школьные навыки, и прочитал одну из них: «Man wird dich hier gastfreundlich aufnehmen». Теперь не оставалось сомнений, что с постоем повезло...
Гость притомился в двухсотпятидесятикилометровой тряске, и чуткий хозяин вежливо отодвинул его настойчивое желание говорить об аграрных проблемах за ужином.
- Утро вечера мудренее – русская пословица. Завтра всё вам покажу и обо всём расскажу.
Встав спозаранку, я не обнаружил председателя в его симпатичном обиталище: уже умчался с женой на молочную ферму. Огорчённый такой незадачей, обратился к матери Мюллера, которая возилась у печи:
- Где ваш сын? Мы должны были вместе...
Старушка недоуменно посмотрела на меня – она не говорила по-русски. Толмачами выступили младшие дети председателя, собиравшиеся в школу. Они и успокоили:
- Не волнуйтесь, дядя корреспондент, папа скоро за вами приедет.
А бабушка дослушала добровольных переводчиков и сказала:
- Unge, geh ese. - Она произносила «з» вместо «с». - Bald komm und mein Sohn frustucken.
Немецкий колхоз имени Ворошилова, действительно, крепко стоял на ногах. И животноводство было здесь образцовым. Материал, что я привёз из поездки, потянул на очерк. Но вместо лавров автор снискал выговор. Правда, по другому поводу.
В редакционном графике значилось моё дежурство. И так совпало, что тогда же отмечал день рождения близкий друг. Как не пойти? Я обратился к ответственному секретарю с просьбой найти мне замену – мол, отстою вахту позже. Он дал добро, но то ли в суматохе забыл, то ли решил воспользоваться случаем и подвести меня под монастырь. На ближайшей летучке этот щелкопёр начисто отрицал нашу договорённость. И к величайшему своему удовольствию Марфин смог вмазать Сиркесу строгача за злостное нарушение трудовой дисциплины.
Переживал, сидел после работы дома, никуда не выходил. Позвонила соседка и сослуживица Ира Ляховская :
- Ну что, грустишь?..Да начхать на эту мразь!.. Айда лучше к нам и побыстрее – интересный человек заглянул на огонёк.
Ирина прибыла в Караганду к матери, которая оттрубила десять лет в лагере как жена «врага народа». Отца, крупного московского инженера, расстреляли в тридцать седьмом. Ляховской чудом удалось окончить полиграфический институт. Прибилась к нашей редакции. И мужа встретила в каторжном чистилище. Юра Ростовых после финского плена тоже вытянул в неволе «положенный» срок. До войны Юрий учился в Москве в геодезическом. Специальность спасла его и на зоне, и сейчас кормила. Хватившие лиха, но не утратившие доброты супруги стали как бы моими опекунами. Привечали беспечного и одинокого вьюношу, потчевали по воскресеньям домашней готовки обедами, чтоб не питался всухомятку, учили уму-разуму.
Прибегаю. За столом – грузный насупленный дядька, похожий на Сократа. Ест под разбавленный спирт с аппетитом, но и слова не молвит. Посидел, посидел и молча откланялся.
- Так это же академик архитектуры Фохт! - воскликнул Юра. Он просто сегодня не в духе. Пока в моей партии, не коммунистической, а геодезической, ха-ха-ха!.. измерительную рейку таскает. Вот скоро ему выйдет реабилитация – и поедет в Москву...
Через неделю вызывают в партбюро.
- Ты вроде как немецкий знаешь?
- Немного знаю.
- Выборы приближаются. Будешь агитатором в Михайловке – скорее выговор снимут, - по-отечески сказал партийный секретарь. - Предупреждаю, участок непростой: там в основном немчура живёт.
В выходной – первая пропагандистская вылазка. Посёлок Михайловка
выделяется пригожестью. Улица из аккуратных добротных домов. Ищу свои номера, сверяясь со списком. Стучу в калитку. К ней семенит пожилая женщина.
- Guten Tag! - здороваюсь. - Ich bin eurer Agitator.
- Bist du ein Deutscher? - спрашивает женщина и, не дождавшись ответа, с надеждой в голосе добавила: - Wirklich? Ein Deutscher darf schon die Leute agitieren?..Willkommen!
Я получил истинное удовольствие от общения со своими избирателями. И пользу. Собирался, отработав два года, поступать в аспирантуру, предстояло держать экзамены. Среди них был иностранный язык – немецкий. Разговорная практика могла пригодиться.
Общественная активность подчинённого не смягчила шефа. Доброхоты доложили, что он ищет предлога для моего увольнения. Такой предлог подвернулся опять же в связи с дежурством. В передовице о достижениях сельского хозяйства по корректорскому недосмотру запятая в цифири об урожайности зерновых, перескочила на один знак влево, то есть достижение областных хлеборобов было уменьшено в десять раз.
Вместе со мной типографские оттиски вычитывал заведующий сельхозотделом – он же автор означенной статьи. И тоже не заметил ляпа. Кару решили обрушить на того, кто менее всего был виновен в случившемся, - на меня. Но я не почувствовал грозящей опасности, потому что слишком увлёкся очерком «Монтажники-высотники».
В Караганде тогда создавалось местное телевидение. Стальную 182-метровую вышку собирала бригада Владимира Вильгельмовича Клейна. Каждое утро накоротке забегал в редакцию и сразу отправлялся на стройку. Все дни лазил по скользким металлическим конструкциям, обернувшись для надёжности страховочным поясом, взбирался всё выше и выше. Наблюдал, как отважно и точно работают на верхотуре многоопытный Клейн и его товарищи. Они понимали друг друга без слов. Мне же надо было найти слова, чтобы описать поэзию их труда.
Очерк был почти готов. К нему необходимы были иллюстрации. Вот и в тот раз заглянул в контору только затем, чтобы договориться с фотокорреспондентом о съёмке.
Он появился на площадке после обеда. Увидев его, я закричал:
- Давай, поднимайся! Запечатлеешь ребят будто с высоты птичьего полёта! - И для подмоги стал спускаться навстречу.
Фотокорр поднялся до двадцать седьмой отметки, то есть на 27 метров, и заартачился:
- Больше не могу! У меня двое детей... - Пришлось взять у него «лейку».
- Ладно, нащёлкаю сам.
Когда закончил снимать и спустился вниз, он сказал:
- Зря старался. Тебя ведь уволили.
- Как уволили? За что? - спросил Клейн.
- Политическую ошибку пришили, - ответил я.
- Плюнь, Павел, - подбодрил Клейн. - Иди к нам в бригаду. Высотобоязнью не страдаешь. А получать будешь больше, чем в газете...
- Спасибо, Владимир Вильгельмович! Я наладился в аспирантуру.
- Ну, в добрый час!
Очерк о клейновских монтажниках я закончил во вторую годовщину приезда в Караганду. Напечатали его уже после моего отбытия под псевдонимом усилиями Ирины Ляховской. Фото тоже опубликовали. Автором значился фотокорр.
