Прекрасна роза на кусте и слово в речи,
А что до слова на листе и розы в вазе —
Лишь экземпляр, который вправду безупречен,
При рассмотрении вблизи не безобразен.
Люблю шекспировских злодеев
За их красивые идеи.
За некрасивые дела же
Их автор без меня накажет.
Замысел вывесил белые флаги:
Листы неисписанной белой бумаги.
* * *
Небывшее мое, Непрошлое, в котором
Я был то королем, то трубадуром, вором,
Бог знает кем, и чем, и почему все это
Накладывает след на жизнь, как хвост кометы,
Летящей черт-те где, но шлющей метеоры,
И я, верней не я, а тот еще, который
В падучую звезду неукоснимо верил
И загадал: в тот срок, который Бог отмерил,
Родиться вновь, чтоб стать не гением, но просто
Подонком средних лет, способностей и роста,
Чем сделал все, о чем мечтать бы мог я, сущей
Мурой – моим Небудущим и Негрядущим.
10.06.1992
(Без иронии)
Люблю мещан:
Их вкус к вещам,
Приятный быт,
Опрятный вид.
Их виду я
Завидую
Не менее
Умения
Любить свой дом,
А мир – потом,
Презрения
К прозрениям,
Забот всерьез,
Почти до слез,
О каше к щам...
Люблю мещан –
Без них бы свет
Сошел на нет.
* * *
Длинные стрелы ног,1 Гибкие дуги рук.
Женщина – это бог.
Женщина – это друг.
Но наступает срок,
Жизнь превращает в мрак
Женщина – злобный бог,
Женщина – злобный враг.
Нет, не способен друг
Столько доставить благ,
Столько жестоких мук
Не причиняет враг,
Сколько принес добра,
Сколько забрал и сжег
Из твоего ребра
Вырезанный божок.
03.12.1997 _________________________________________
1 - Кстати, подумал я сейчас, пока это читал, если бы по моим стихам пытались восстановить мою биографию, как это делают по шекспировским сонетам, то, в общем, трудно представить, что бы там себе навоображали, – и, по крайней мере, ту кровожадную стервь, которая должна, судя по всему, быть спутницей моей жизни.(kommentarij k etomu stihotvoreniju v chastnom pis’me)
Бессонница
Бес. Сон. Ницца.
Бес скрипит половицей.
Сон не желает сниться.
Ницца – в трех сотнях миль.
Сон не идет из леса.
Бесы играют пьесу:
То ли черную мессу,
То ли Ставрогин-шпиль.
Раз-два, взяли…
Носятся тени в зале.
Их ведь сюда не звали,
Как поставить заслон?
Бес. Сон. Ницца.
В Ниццу ли мне стремиться?
Бесам бы все беситься…
Сон! Полцарства за сон!
2000
Идея замкнутого пространства,
Как и женского постоянства,
По сути является отвлеченной.
И, применяя ее, ученый
Должен знать, что на самом деле
Все не так, как в его модели.
На самом деле пространство дома
Стремится из заданного объема,
Сквозь замочную скважину, сквозь дверные
Щели, окна и все иные
Отверстия вырваться прочь, наружу.
А хозяйка дома – того и хуже.
21.12.2000 (t.e. poslednee)
Тихий дон ( iz razdela “Poemy I Ballady)
Дон Альваро на дуэли,
защищая честь супруги
(о которой той самой бы
больше печься подобало),
ненароком поскользнулся,
извиняюсь за подробность,
в куче конских экскрементов
и предательским ударом
молодого ловеласа
моментально был заколот.
Победитель поединка,
рассудив благоразумно:
за убийство командора
по головке не погладят, —
счел за благо удалиться
в неизвестном направленье,
что и сделал той же ночью,
избежать успев ареста.
Безутешная вдовица
удавиться помышляла,
почитая виноватой
и себя не без причины,
но, по счастью, отложила
мрачный план самоубийства,
бросив силы все покуда
на благоустройство склепа.
Местный скульптор дон Мефисто
за умеренную плату,
позволявшую безбедно
жить ему четыре года,
согласился на могиле
сделать статую Альваро
и заказ исполнил с честью,
показав свое искусство.
«Как живой!» — сказала донна,
не вполне осознавая,
что слова ее не только
о портретном были сходстве,
ибо то ли дон Мефисто,
чернокнижник и алхимик,
оживил свою скульптуру
непонятным заклинаньем,
то ль бесплотный дух Альваро,
мало смыслящий в искусстве,
спутал статую и тело —
до того они похожи —
и вселился по ошибке
в изваянье командора,
только с этого момента
дон Альваро стал являться
гостем каменным в свой замок
всякий раз в двенадцать ночи.
И жена его встречала
с нетерпеньем на пороге,
помогала снять при входе
шлем и каменные латы…
Как их ночи проходили?
Как у всех супругов в мире,
и теплел холодный мрамор
от ее прикосновений.
Иногда они ругались
по хозяйственным вопросам,
иногда играли в карты,
как случалось и при жизни.
Но к рассвету возвращался
командор к гранитной тумбе
и, застыв в геройской позе,
оставался в ней до ночи.
Так четыре года кряду
продолжалось по секрету
от всего честного света.
А затем случилось вот что:
дон-альваровский убийца,
справедливо полагая,
что история дуэли
поросла травой забвенья,
потихоньку воротился
в город детства, сердцу милый.
Но рванулся первым делом
он не к няньке престарелой,
не к отеческим могилам
(«Старый дворик! Бедный Йорик!»),
а к прелестной донне Анне,
по его недоброй воле
овдовевшей и, он слышал,
схоронившейся от света.
Дон Хуан (прости, читатель:
это пошлое прозванье
я не выдумал и грубых
делать не хотел намеков), —
дон Хуан, знававший прежде
благодетельную донну,
не поверил слишком слухам
о ее безмерной скорби
и о верности, которой
слишком поздно наградила
до такого поворота
не дожившего супруга.
Дон Хуан предстал пред Анной.
Та вначале обомлела,
а затем сыграть решила
с негодяем злую шутку.
(Впрочем, был ли негодяем
он, юнцом в нее влюбленный,
приглашенный командором
на смертельный поединок,
а затем четыре года
добровольного изгнанья
сохранявший образ Анны
в сердце, чтобы, возвратившись,
пасть пред нею на колени?
Бог, суди: твоя работа.)
Что случится, зная слабо,
но злорадствуя душою,
донна Анна на свиданье
позвала Хуана ночью,
в час, когда обыкновенно
ей являлся голем мужа.
Продолжение известно
и не сложнопредставимо:
командор застал Хуана
у жены в ночное время
и, поскольку не философ,
а всего лишь только рыцарь
(да и то уже покойный),
не обдумавши последствий,
прежде всех вопросов грозных
легкомысленной супруге
он отвесил оплеуху
тяжкой каменной десницей,
а Хуана, взяв за шкирку
(ухо, горло, ногу, руку —
вариации возможны),
снес впрямую в преисподню.
Вот какие были нравы
до эпохи Возрожденья…
Так писал пиит надменный:
мало — в ерническом тоне,
так еще же и хореем,
недостойным романтизма;
так писал студент-словесник,
пребывающий под крышей
общежитья номер восемь
очень средней высшей школы;
так писал юнец прыщавый,
и хихикал неприятно,
и, довольный новой строчкой,
тер ладошки друг о друга
в тот момент, когда явились,
громыхая, медный Байрон,
Моцарт каменный и Пушкин
из того же матерьяла,
да еще семнадцать статуй,
как-то менее известных.
И, конечно, перекрытье
удержать такую массу —
столько камня и металла,
столько гения и славы —
не смогло, и провалился
пол в проклятом общежитье.
Смерть насмешника да будет
поучением потомкам
