Грядущий День Победы СССР над фашистской Германией у остающихся в живых ветеранов Великой Отечественной войны и у тех, кому довелось испытать в полной мере её ужасы, непременно «разогревает» угасающие вспоминания « о друзьях-товарищах, о боях-пожарищах», о первом и последнем, победном дне той страшной войны. Шестьдесят четыре года назад!
Подобно шагреневой коже, упоминание о войне советского народа с фашизмом из года в год неотвратимо и зримо сокращается, а с выходом на авансцену нового поколения грозит исчезнуть вовсе. По актуальности обращений к означенной теме СМИ становится очевидным, что Великая Отечественная Война советского народа и Отечественная 1812 года почти одинаково «обнулились». За единственным исключением – один день в году сверху даётся санкция на помпезный парад, на котором Верховный отпускает реверансы ветеранам, и на следующий день снова возвращается забвение. Кому остаётся теперь не дать стереть окончательно эти трагические события своей родины и героизм защитников её? – Сейчас остались только немногочисленные дети войны, по возрасту старше ушедших родителей, у которых самих уже взрослые внуки. По крупицам можно восстановить отдельные эпизоды детства военных лет и сложить из них приблизительную картину того тревожного времени . При этом могу заверить читателя в истинности происходивших эпизодов, но не исключаю погрешностей своих позвраслевших воспоминаний. – Время беспощадно.
Всё же надеюсь, что мне удастся приоткрыть отдельные страницы ушедшей на архивные полки многотомной книги о Великой Отечественной.
Когда в безмятежное до этого детство ворвалась война, мне только пару месяцев назад исполнилось девять лет. Война без промедления заставила взрослеть. Наша семья проживала в приграничном белорусском городе, и уже в первый день войны, 22 июня 1941 года в ночь на 23, город был подвергнут массированной бомбардировке. До сих пор помнится характерный воющий гул моторов немецких самолётов, пролетавших нескончаемой армадой над городом. Это были бомбардировщики «Юнкерс-88» и «Хейнкель -111» – основные стервятники немецкой авиации. Звуковых особенностей наших самолётов в начале войны ещё никто не знал по причине их редкого появления в небе. Налёты начались ещё до того, как по радио прозвучало заявление Наркома иностранных дел В.М. Молотова о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз.
Война застала всех нас врасплох, это было заметно по обстановке среди населения и жильцов нашего многоквартирного дома – суета, тревога на лицах, незнание, что делать дальше. Страна явно не была готова к войне, уверовав в Пакт о ненападении «Молотова – Риббентропа». Очень хорошо помню, как отец читал о пакте вслух в газете «Правда» и показывал фотографию с рукопожатием означенных персон. Едва ли он верил этой сделке. Настораживали демонстрировавшиеся на экранах города такие антифашистские кинофильмы, как «Профессор Мамлок», « Семья Оппенгйм». В них со всей откровенностью показывали жестокость нацистов по отношению к еврейской интеллигенции Германии. У меня, мальчишки, не осознававшего тогда, что я сам еврей, эти фильмы вызывали страх и недоумение, – как такое может быть, почему никто не поднимает голос протеста? И уже с подачи отца я впервые по-взрослому призадумался о необходимости дружбы с фашистской Германией. Нельзя одновременно показывать нам ужасы фашизма и заключать с этой страной мирные договоры. Понятно, детская наивность, вера в справедливость. Люди верили, что Пакт о ненападении обеспечит им спокойную мирную жизнь. К тому же радио и кино денно и нощно заверяло в бодрых песнях, «что, если враг нагрянет к нам матёрый, он будет бит повсюду и везде» и что «от студёных до южных морей Красная Армия всех сильней»…
В действительности же оказалось, что наши зенитки не стреляли, не имелось даже бомбоубежищ для населения на случай войны, хотя она уже прокатилась по всей Европе.
Когда засвистели бомбы, раздались взрывы и пулемётные очереди, люди не знали, где укрыться от этого ужаса. В нашем многоквартирном доме имелся технический подвал – единственное место, куда устремились жильцы нашего дома и те, кто проживал по соседству. Под низким потолком, пригнувшись, всю ночь с 22 на 23 июня, в потёмках мы содрогались от каждого очередного взрыва. В этой кромешной тьме и скученности слышны были голоса, комментировавшие происходящее. Кто-то говорил, что немцы решили проверить боеспособность Красной армии и устроили маневры, которые с часу на час должны закончиться. В противоположность этому мнению высказывалось другое – о начале давно готовившейся Гитлером войны, но что Красная армия сумеет в самое короткое время разгромить фашистов. Слышался и голос мужчины, который настойчиво утверждал, что надо быстрее эвакуироваться из города, пока немцы не заняли его.
Мои родители были озадачены неизвестностью, а я, пионер, думал о том, что наши славные маршалы, Климент Ефремович Ворошилов и Семён Михайлович Будённый, не дадут фашистам прорваться через советскую границу. И вообще товарищ Сталин знает, как нас всех защитить. Ведь мы победили и на озере Хасан, и на Холхин-Голе, и в войне с белофиннами. Этот постоянный бум о нашей непобедимости и о сталинском гении вбивался в головы советского народа и, конечно, в доверчивую молодёжь и детвору.
Я, ученик, только что окончивший 2- ой класс, уже был настроен патриотично.
Когда к утру стихли взрывы, и люди стали выбираться из подвала, мне и другим мальчишкам захотелось посмотреть, что произошло за ночь. В районе вокзала что-то горело, дымилось, повылетали оконные стёкла в нашем и окрестных домах; метрах в 30-40 от дома зияла огромная воронка, на дне которой ещё что-то парило, и исходил кислый едкий запах (тол или тротил). Мы с мальчишками подбирали стальные, ещё тёплые массивные осколки с рваными краями и остовы «зажигалок», разбросанных по улице. Было страшновато, но по-детски любопытно.
Последующие несколько дней, особенно после выступления по радио Наркома иностранных дел Молотова, проходили в суете и начавшейся эвакуации жителей города.
1.Эвакуация Вначале небольшое предварение к теме, касающееся моего отца и связанное с тем, что он в незапамятном 37 году был арестован по знаменитой 58 расстрельной статье УК РСФСР. Ему инкриминировали связь с панской Польшей, в которой он якобы пребывал в прошлом и был завербован. Но и сейчас мне не найти слов, способных обозначить степень маразма блюстителей карательных органов: – происходило сие до «великой октябрьской», когда отцу было 8-10 лет. Польша начиналась через дорогу от Белоруссии, Минской губернии, и он с мальчишками бегал играть на польском пустыре в футбол. Спустя годы, когда отец устраивался на работу, он, проявив абсурдную честность, ответил на вопрос анкеты: – « Ваше пребывание вы за границей?» – коротким «да» и , соответственно, где. Я смутно помню картину ареста. Ночь, гроза, двое в шляпах и плащах, мать в оцепенении, мы с сестрой смотрим из постели на непонятное нам ночное вторжение каких-то гостей. Отец уходит вместе с ними. Внизу под окнами их ожидала черная «эмка» – спецавтомобиль для подобных акций. Назавтра пришли какие-то люди и бесцеремонно опечатали нашу спальню, а через несколько дней в неё поселился мужчина, не сказавший при заселении элементарного «здравствуйте». Мы втроём остались жить в проходной комнате. Через полтора года отца освободили по ходатайству сослуживцев. Но ему дали поражение в правах – «минус семь городов», т.е. без права дальнейшего проживания в семи столицах республик СССР. Так мы оказались в «нестоличном» городе, в котором и застала нас война. Отца через пару дней после её начала вызвали в военкомат, и как специалиста по медицинской аппаратуре (рентген, физиотерапия) направили служить в гарнизонный военный госпиталь. Из гарнизонного он быстро превратился в эвакогоспиталь, что означало способность быстрого сворачивания и разворачивания его по месту новой дислокации в районе прифронтовой полосы. Номер госпиталя я помню до сих пор – в/ч 1133. Отец переоделся в военную форму со знаками различия в петлицах – два кубика, звание – техник- лейтенант. Но выправка его оставалась сугубо штатской, несмотря на кобуру с наганом. Обстановка на фронте требовала спешной переброске госпиталя в более безопасное место, для приёма многочисленных раненых бойцов и командиров. Отцу и некоторым другим военнослужащим из командирского состава удалось уговорить начальника и комиссара госпиталя вывезти свои семьи из прифронтовой зоны тем же железнодорожным составом, что и госпиталь. Это была очень тяжёлая дорога. Следовали непрерывные бомбёжки и обстрелы немецкими самолётами поездов и станций. Не раз по пути следования приходилось бежать из вагона к ближайшему лесу, укрываться в канавах и за складками местности. Возвращаясь к вагонам после очередного налёта, пока без потерь, мы видели изрешечённые осколками бомб и пулемётными очередями стенки вагонов. Эшелоны с людьми, составленные из пассажирских и товарных вагонов, часами простаивали, пока ремонтировали железнодорожное полотно. Такое изнуряющее передвижение продолжалось до прибытия на станцию Унеча Брянской области – крупный железнодорожный узел, забитый поездами и воинскими эшелонами, двигающимися к фронту и к тылу. Госпиталь разместился в двухэтажном здании школы, а медперсонал устроился рядом в домах местных жителей. Помню, как двое красноармейцев с ведёрками краски взобрались на крышу школы и нарисовали на ней большой красный крест в белом круге – опознавательный знак медицинского учреждения, заметный пилотам. Это было не самодеятельностью – таковы были правила цивилизованного отношения к раненым воюющих сторон. Однако немецкие самолёты, появлявшиеся над крупным железнодорожным узлом Унеча, милосердием не отличались. Запомнился фантастический ночной налёт на станцию. В тёмном небе при обязательной светомаскировке всей станции с прилежащими улицами и домами неожиданно зажглись и зависли над скоплением подвижного состава ослепительно яркие шары. Они располагались в шахматном порядке, делая видными, как на ладони, все объекты станции. Без промедления над ней появилась целая армада вражеских самолётов, начавших методическую бомбардировку станции. К утру на ней не оставалось ничего сколько-нибудь живого и целого. Мы с отцом оказались в районе станции в момент, когда только что вспыхнули эти огненные шары. Нас спасло укрытие под штабелем рельсов, лежавших на бетонных подпорках, вкопанных в землю. Там мы с отцом залегли, затаив дыхание и пробыли не менее полутора-двух часов, съёживаясь при каждой очередной серии взрывов. От гари нечем было дышать, а уши оглохли. Было много жертв среди мирного населения, но госпиталь, находившийся примерно в километре от станции, уцелел. Мать с сестрой сидели в хозяйском погребе и сходили с ума, не зная, что с нами. Встреча не обошлась без слёз.
Наглости врага не было предела. Однажды мы с мальчишками, нарвав яблок с хозяйских садов, взобрались на забор, чтобы перелезть через него, и вдруг увидели, как на небольшой высоте над зданием госпиталя стал кружиться немецкий самолёт. Откинув фонарь кабины, из неё высунулся лётчик и угрожающе потряс рукой. Затем самолёт взлетел выше, спикировал и сбросил бомбу на здание госпиталя. Взрывной волной нас снесло с забора, а потом во дворе госпиталя я увидел распластанные окровавленные тела медицинского персонала в белых халатах и нескольких раненых, находившихся в момент взрыва на территории двора.
Тогда я ощутил впервые вместе со страхом и болью осознанную ненависть к гитлеровцам, вторгшимся на нашу землю и никого не щадящих. Врезался в память и другой необычный для того времени эпизод. Неведомо откуда на территории госпиталя появился конвоируемый немецкий офицер в чёрной форме, с закатанными по локоть рукавами, предположительно танкист. К нему для допроса вызвали из спецотдела госпиталя молоденького светловолосого лейтенанта, владевшего немецким. Мы, мальчишки, видели, как немец в сопровождении красноармейца с винтовкой и лейтенанта пошёл к беседке в дальнем углу двора, за которым начинался небольшой лесок. С расстояния нескольких шагов нам было видно, как офицер только улыбается в ответ на задаваемые ему вопросы. Допрос продолжался примерно полчаса, но, кроме застывшей на лице немца улыбки, лейтенант не смог ничего добиться. Он что-то сказал конвоиру, и тот указал немцу, куда двигаться. Это был тот самый лесок. Мы не пошли смотреть, что будет дальше. Через несколько минут раздался выстрел, и всё стало ясно. Было жуткое ощущение. Немецкие войска продолжали наступать, линия фронта приближалась, бомбардировки усиливались, и госпиталь вновь стали передислоцировать. Какое-то время мы ехали вместе с ним, но вскоре пришло распоряжение покинуть всем семьям поезд и самим добираться до Курска попутными автомашинами. Мне запомнилось название станции, в которой произошло расставание с отцом, – ст. Пено, километров в 15 -20 от Курска.
Кого-то из шоферов грузовиков, стоявших на станции, удалось уговорить доставить наши семьи в Курск. Эта поездка только по воле случая не закончилась для всех нас трагически.
Взобравшись в открытый кузов «полуторки», женщины и дети уселись на его днище, и грузовик затрясся на ухабах, двигаясь по грунтовой дороге через поле в сторону Курска. Через очень короткое время случилось то, чего все боялись: над нашей одинокой в бескрайнем поле машине вдруг появился немецкий истребитель «Мессер» ( «Мессершмидт -109» ). Он открыл пулемётный огонь, пролетая вперёд и возвращаясь обратно. Шофер, испугавшись, выпрыгнул из кабины, даже не заглушив мотор. Женщины стали кричать, запаниковали, пытаясь выпрыгнуть с детьми на землю. Машина, потеряв управление, на счастье, упёрлась в бугор и остановилась. Отбежав от машины, все легли на землю. Мать закрыла собой меня и сестру, дрожавших от страха. Немец ещё раз, не прекращая огня, пронёсся над распростёртыми на земле телами женщин и детей и, видимо, израсходовав боезапас, исчез. Раненых и жертв, слава богу, не оказалось, и шофёр, боясь взглянуть на своих пассажиров, повёз нас дальше.
Наконец, мы добрались до Курска. В нём, похоже, царило безвластие. Двери магазинов и учреждений были открыты, в них не было людей, всё брошено. Устроились мы в Доме Красной армии, в котором находилась небольшая группа военных командиров. Какие у них были задачи в безвластном городе, не могу сказать. Помню их спокойствие, доброжелательное отношение к нам и помощь продуктами. Удивительным оказалось то, что в кинозале демонстрировался фильм «Боксёры», сам показ которого никак не увязывался с окружающей обстановкой и тем, что мы пару часов назад испытали.
Каким образом, теперь не вспомнить, но к концу осени мы добрались до города Барнаула Алтайского края. Как эвакуированных нас поселили в полупустом трёхэтажном доме на самом берегу реки Обь. Выделили комнату с перегородкой, за которой жила сотрудница НКВД. Сибиряки отнеслись к нам гостеприимно, хотя поглядывали изучающе, стараясь понять, кто они, эти эвакуированные. Сами они заметно отличались от нас, «европейцев». И внешне, и физически, и речью. Даже сейчас я помню, какова страна Сибирь, – другая это Россия, более чистопородная, что ли. А мы, « европейцы», были разными и по культуре, национальности, отношению друг к другу. Эвакуированные, особенно высокомерные москвичи, завезли в Сибирь антисемитизм, о котором здесь понятия не имели. В школе над еврейскими ребятами начали посмеиваться, с гримасой на лице распевая прибаутку «жид-жид по верёвочке бежит, верёвочка лопнула – жида прихлопнула». Помню, как у меня неожиданно возникло ощущение собственной неполноценности и тайное желание быть похожим на мальчишек-сибиряков с косой чёлкой из-под шапки-кубанки.
Сибирская полуголодно-карточная зима, к которой мы совершенно не были подготовлены, переносилась с трудом. Но надо с доброй памятью и наилучшими воспоминаниями сказать о школе, куда меня определили на учёбу в 3 класс. В школе, несмотря на сложности военного времени, проводился обязательный ежемесячный медосмотр учащихся. После одного из них у меня оказалась положительной реакция Перке – проверка на туберкулёз, и я как сына фронтовика был сразу же направлен на санаторное лечение в Алтайские горы. Там у их подножья, неподалёку от Белухи – вершины Алтайских гор, находился эвакуированный из Крыма всесоюзный пионерский лагерь Артек. Маршрут из Барнаула в лагерь проходил через город Бийск. Теперь уже не припомнить, как я ехал до него с группой других школьников, но зато путь от Бийска забыть трудно. Это была санная дорога через бескрайнее заснеженное поле в течение нескольких часов. Нас, укутанных по самые глаза тем, что матери сумели найти, усадили на несколько саней, запряжённых парами низкорослых, но шустрых алтайских лошадок и повезли в дальний путь. Стояли крепчайшие сибирские морозы, мы все заиндевели пока, наконец, добрались до места. Уже потом мальчишки распевали сочиненную кем-то песенку об этой поездке на санях. Впервые тогда я неосознанно употребил приблатнённое слово «сука» в письме к матери в Барнаул. Запомнилась одна строчка той песни:
« Сука буду, не забуду этот я обоз, на котором отморозил руки, ноги, нос»…
Мама по возвращении из лагеря сказала мне с горечью: « ну как ты мог употребить такое слово!». - О, Господи, какие мы были стерильные дети тогда, и что стало с детьми потом и сегодня.
В Артеке я пробыл до весны. О нас заботились прекрасные люди. Кормили, как дома до войны. Среди них мне особенно запомнились пионервожатая эстонка по имени или фамилии Энн и военрук, потерявший свою правую конечность на фронте. Они знали, как относиться к детям, чтобы мы не только боялись нарушить установленный порядок, но прониклись к ним доверием и уважением. И это им удалось. Самые тёплые воспоминания!
Спустя десятилетия, где-то в конце шестидесятых-начале семидесятых годов, я отдыхал в ялтинском санатории и решил навестить находившийся в Гурзуфе Артек. Поездка на катере заняла менее получаса. Место для лагеря поистине великолепное, он наверху, над скалистым подъёмом от моря, а само море в комплиментах не нуждается. Мне удалось побеседовать с руководством лагеря, рассказать о своём пребывании в алтайском эвакуированном Артеке, о прекрасных людях, принимавших нас, детей войны, под своё крыло. Я попросил показать какие-нибудь фотографии из летописи Артека, документы о работавших в нём людях, но, увы, они не смогли мне ничего ни рассказать, ни показать. – Стёрто временем.
Но вернусь к жизни в эвакуации.
В городе Бугуруслан Оренбургской области, в 42 году открылся Центральный Эвакопункт, сообщавший по запросам граждан сведения обо всех эвакуированных по стране. Отец, находясь на фронте, сумел через него отыскать нас и стал помогать регулярно посылая свой ежемесячный командирский «доппаёк» в Барнаул – посылку с пачкой табака, килограммом сахара, банкой мясных консервов – американской тушёнкой и лярдом, топлёным свиным жиром. Табак мы обменивали на хлеб, и со скудным продовольственным пайком по карточкам плюс фронтовой от отца держались на плаву.
В общей сложности прошло почти четыре года жизни в эвакуации. Жизни среди чужих, но часто очень неплохих людей. Общая беда и маленькие радости сближали. Не стану описывать все подробности той жизни, – она была такой же трудной, как и у многих оказавшихся за тысячи километров от родных мест. Главное – мы выжили, устояли и дождались Победы. Этот знаменательный день – 9 мая 1945 года – мы встретили на только что освобождённой от оккупантов Украине.
А сейчас, летом сорок четвёртого, мне уже исполнилось 13 , и всё вокруг как-то посветлело, потеплело, а ежедневные сводки с фронта голосом Левитана уже предвещали скорую победу.
2. День Победы Спустя шесть с лишним десятилетий этот выдающийся день смотрится уже «далеко-далече», будто разглядываешь его в окуляры с обратной стороны бинокля. Но это не совсем так, точнее, совсем не так. Иной раз трудно припомнить, что было пару дней назад, но долговременная память моя почти без помех хранит образы и события незабвенных дней приближающейся Победы. Они, словно детские переводные картинки, с удивительной ясностью оживляются сейчас в цвете, запахах и атмосфере того времени.
Наше возвращение из эвакуации на Украину произошло по инициативе моего дяди, родного брата матери, в ту пору подполковника, командира воинской части, получившей назначение в небольшой рабочий посёлок Люботин, что в 25 километрах по железной дороге от Харькова. Поселились мы в большом деревянном доме, часть которого была отведена под склад, а остальная представляла собой однокомнатную квартиру с кухней и верандой. Эту часть дома окружали высокие кусты шиповника и неширокий проход через них к дороге. Часто в полдень дядя приходил к нам пообедать. Мать успевала из казённых продуктов готовить вкусные домашние обеды. Полдня она работала вольнонаёмной в штабе воинской части. Моя сестра Фаина, старше меня на 7 лет, поступила в Харьковский медицинский институт, а я в местную семилетнюю школу. Преподавали в ней на украинском языке, но я легко освоил его, что бывает, как показала дальнейшая жизнь, только в детском и юношеском возрасте. Довольно быстро подружился я с местными ребятами, хотя были и неприятные инциденты на национальной почве – наследие недавней немецкой оккупации, за которой кровавой тенью шёл еврейский вопрос.
Как-то днём, проходя по мостику через местный пруд, я увидел идущих навстречу незнакомых украинских ребят, постарше меня. Они приблизились, остановились и начали разглядывать мою неславянскую внешность. Один из них воскликнул: – дывытэся, цэ ж еврэй! Я смутился и начал нечто взволнованно бормотать. После короткого выслушивания меня парни потребовали : – А ну, знiмай штани, показуй, обрiзанный, чи ни? Мои родители не были ортодоксальными евреями.
Постепенно и неумолимо во мне, начиная с военного детства, вызревало протестное чувство, негодование, перешедшее в сиюминутное ответное действие – физический отпор каждому, кто оскорбительно посягал на мою еврейскую национальность. За это у меня неоднократно были серьёзные неприятности от наших блюстителей закона, которые в большей степени способствуют бесправию, чем право защищают. Для иллюстрации, забегая вперёд, приведу к теме о Победе ещё один эпизод. Ленинград, 9 мая, конец пятидесятых или начало шестидесятых, массовое гуляние по улицам, проспектам и площадям. Я с приятелями направлялся к праздничному обеду, организованному родителями одного из нас. Мы проходили через Сенную площадь, пробираясь сквозь изрядно «подогретые» толпы гулявшего народа. Неожиданно перед нами возникли трое пожилых мужчин, вся грудь которых была увешена орденами и медалями. Увидев нас, еврейской внешности ребят, они пьяно заорали: – А вы откуда взялись, что, не всех вас передавил Гитлер? Видать, сумели за нами спрятаться, а теперь разгуливаете по нашему Ленинграду, еврейские мойши!
Оцепенение длилось секунды. А потом мы начали их бить. Не молча, а, сопровождая соответствующими нелитературными выражениями. Ветераны оказались лежащими на асфальте, а праздничная толпа, не понимая, в чём дело, огибала место происшествия, лишь замечая при этом: – «нажрутся до потери пульса, а потом бьют морды друг другу». Мы поторопились быстрей исчезнуть.
Возвращаюсь к жизни в Люботине. . Здесь, под Харьковом, в сорок третьем, происходило крупное танковое сражение, следы которого сохранялись ещё долгое время. Недавнее поле боя находилось недалеко от того места, где мы стали жить, в полутора-двух километрах. Обширное пространство было изрыто воронками от снарядов, траншеями и окопами. На нём, как изваяния, застыли подбитые и сгоревшие наши и немецкие танки. Под коркой затвердевшей грязи, отброшенной гусеницами танков, на дне окопов и в небольших перелесках оставалось стрелковое оружие, ящики с боеприпасами, советские «лимонки» и немецкие гранаты с длинной деревянной ручкой. Валялись каски, сапёрные лопатки, котелки, забрызганные грязью, полуистлевшие солдатские шинели. В воздухе над полем ещё оставался запах металла, солярки и начинки разорвавшихся снарядов и мин.
Нас, пацанов, как магнитом, тянуло на это поле, таившее опасность. Можно было подорваться на незамеченных сапёрами противопехотных минах. Наткнувшись на противотанковые мины, мы с мальчишеским бесстрашием заигрывали со смертью, когда на одной ноге подпрыгивали на толстом подпружиненном диске, связанным со взрывателем, считая, что при нашем хилом весе она не взорвётся. А миномётные мины мы притаскивали домой, и извлекали ножом из стабилизатора капсюльные патроны с ленточным порохом, из которого с ликованием потом устраивали вечерний фейерверк. Пока всё обходилось без несчастных случаев. Но однажды произошёл эпизод, едва не закончившийся трагически. Из очередного похода за трофеями я притащил на себе тяжелющий крупнокалиберный зенитный пулемёт, свинченный с башни немецкого танка и изрядно проржавевший, с заклиненным затвором. После долгой возни этого громилу удалось вернуть к жизни. К нему имелась там же прихваченная пара крупнокалиберных патронов, и я сгорал от нетерпения побыстрей испытать пулемёт в деле. Зарядив его одним патроном, привязал верёвкой за корпус к стойке веранды, к гашетке прикрутил длинную проволоку, протащил её за угол дома, спрятавшись за ним, и резко рванул за второй конец. Раздался оглушительный выстрел. Выглянув из-за угла, я увидел ужасающую картину. На полу веранды валялся сорванный с моего верёвочного крепления пулемёт, а в просвете кустов шиповника в нескольких метрах от веранды лежащего на земле моего дядю, направлявшегося к нам. Меня мгновенно сковал страх – что я наделал! Но дядя через минуту приподнял голову и, увидев меня, вскочил, а я, бросив всё, побежал, не оглядываясь. Что было потом, лучше не вспоминать.
Вот такими были наши недетские игры незадолго до Дня Победы. И он пришёл!
Ранним майским утром кто-то неожиданно резко застучал в оконное стекло и, прокричав – «ПОБЕ-ЕДА!», побежал дальше по посёлку, разнося эту долгожданную весть. Официального заявления по радио мы не слышали, так как радио в наш дом пока не было проведено, но, конечно, поверили парню, стучавшему в окно, и возрадовались – скоро увидим отца!
Между тем, ни днём, ни вечером привычная жизнь в посёлке и на станции не изменилась. Каких-либо сходок, гуляний и пьянок не замечалось. И здесь я припоминаю рассказы местных ребят о жизни в период немецкой оккупации. Им она казалась вполне нормальной, никого из украинцев не трогали, не расстреливали, соблюдался порядок. Двери домов не запирались. Немцы жестоко карали за воровство – у пойманных отрубали пальцы на руках. Так, по крайней мере, они рассказывали мне. Немецкие офицеры со своими денщиками поселялись в их домах. Вели себя уважительно по отношению к хозяевам. Бывало, приносили продукты, угощали детишек шоколадом и учили играть на губной гармошке. Соответственно, и народ относился к ним, как гостям. Вероятно поэтому возвращение советской власти, как и победу, они встретили без видимого восторга. Нас, из России, за глаза и в присутствии, беззлобно, как мне тогда казалось, называли москалями и жидами. Особой расположенностью к русским они не отличались. Возможно потому, что у многих из них на фронте погибли отцы, сыновья, мужья, а те, кто остался в живых, домой пока не вернулись. Так что чувство скорби и долгого ожидания было сильней, чем радость победы. Жизнь этих простых людей была нелёгкой, кормились со своего огорода, выменивали у солдат свои огородные овощи и фрукты на банки американской тушёнки. Какая тут гулянка и пьянка, когда надо было пахать на огороде!
Зато в воинской части, которой командовал мой дядя, праздновали от души: стреляли в воздух, пили, орали песни и плясали под аккордеон, а к вечеру подвыпившие офицеры бродили по посёлку в поисках девчат. Мы с ребятами (имя одного из них я помню – Вадик Кулик) собрались на станции, где на запасном пути стояли железнодорожные платформы с подбитыми немецкими танками, которых, видимо, перегоняли в Россию на переплавку.
Взобравшись на башни и орудийные стволы, мы галдели и раскачивались на них, радостные и беспечные, как и положено юности. Кругом в садах цвели вишни и яблони, а воздух, как сказал классик, был «чист, прозрачен и свеж, как поцелуй ребёнка».
В ту школьную пору я впервые узнал, что такое юношеская любовь. Безответная любовь. Она была моей одноклассницей Галей Крохмаль. Голубоглазая, с льняного цвета косичками, улыбчивая, очень красивая девочка – такая «плакатная» украиночка. Она не знала о моих чувствах к ней. Я был застенчив, не уверен в себе и тихо, тайно страдал. Когда она, не догадываясь, случайно бросала свой околдовывающий взгляд в мою сторону, я внутренне трепетал, комок подкатывал к горлу, и я чувствовал себя её рабом. Мне так хотелось, но я не отважился собрать всю свою волю и сказать ей, добившись внешкольной встречи, как люблю её. Чувства переполняли меня, я не мог уснуть по ночам, строил по-детски фантастические планы нашей жизни, представлял, как мы убежим из дома, и, взявшись за руки, уйдём куда-то далеко ото всех и будем счастливы. Я всегда буду закрывать её от всех напастей. Но, одновременно с этими мечтаниями, тут же с печалью находил преграды, делавшие её недоступной. Я видел, как мальчишки из старших классов, покрасивей и посильнее меня, а главное, украинцы, вертелись возле «моей» Гали, и она оживлённо, с кокетством, болтала с ними, наверняка чувствуя свою привлекательность и повышенное внимание старших ребят. Мне оставалось только наблюдать со стороны за всем этим, и тайно, поодаль, ходить провожать её от школы до дома. Мама и сестра видели перемены в моём поведении – замкнутость, раздражённость в общении, и, может быть, они догадывались о происходящем в моей душе, но не донимали своими вопросами, а сам я ушёл в себя и не желал делиться своими переживаниями.
Моя тайная любовь продолжалась больше года, в течение которого мы находились в Люботине, но и после отъезда это, непередаваемое словами чувство, не покидало меня. Где бы ни приходилось потом проживать, кочуя по стране, я отовсюду писал Гале письма, в которых, уже не скрывая, говорил о трепетной, всепоглощающей любви к ней и мечте встретиться. Письма оставались безответными, но однажды родители не выдержали и сознались, что письмо от Гали приходило, но они его скрыли от меня, потому что оно было неутешительным. , Так случилось, по воле божьей, что я через несколько лет после войны поступил в Минское артиллерийское подготовительное училище, которое вскоре соединили с Харьковским. Понятно, о ком, прежде всего, были мои мысли. Мне удалось по прибытии выяснить, что Галя живёт теперь в Харькове и даже узнать её адрес. С трепетом в душе и дрожью в коленках я направился по адресу. Дома её не оказалось, и я стал ждать на улице, располагая ограниченным временем моей курсантской увольнительной. Галя появилась примерно через час. Я увидел повзрослевшую, стройную, хорошо одетую девушку, а рядом с ней, «моей» Галей, находился молодой человек, очень похожий на одного из тех, кто заигрывал с ней ещё в люботинской школе. Окончательно разбитый, я побрёл назад в своё училище, хотя ещё оставалось ничем не занятое время. Рубец на сердце остался на всю жизнь – первая драматическая для меня любовь! Когда, бывает, «перелистываю» страницы воспоминаний о незабвенном светлом времени юности, хотя и травмированной войной, всплывает образ Гали Крохмаль. А тогда, в мае 45-го, в Люботин из Германии за нами приехал отец, чтобы забрать с собой. Так вся наша семья оказалась в Восточной Пруссии, городе Инстербурге, позже переименованном в Черняховск. Город представлял собой сплошные руины, сохранились лишь казармы в военном городке, где разместились наши воинские части. У развалин домов к вечеру появлялись пожилые немцы с тележками, чтобы вывезти из-под них свой скарб. Печальной выглядела эта картина. Зато победное настроение царило среди солдат и офицеров. Слышался громкий весёлый хохот, звуки баяна и пляски с прибаутками. Пользуясь свободой и отсутствием запрета, офицеры искали и находили в городских завалах старинный хрусталь, сервизы, картины, велосипеды, мотоциклы и другие предметы небедной жизни немецких граждан. Тогда их называли трофеями.
Через непродолжительное время поступил приказ расквартированным в гарнизоне воинским частям погрузить имущество и отправляться эшелонами на Дальний восток, на войну с Японией. Офицерам было разрешено брать семьи при условии, что кто-либо из взрослых её членов определится на работу как вольнонаёмный. Мать оформилась в отцовском госпитале на должность медстатистки, регистрирующей прибытие и убытие раненных. Это была очень долгая дорога и недолгая война. Добирались целый месяц, в первых числах августа прибыли в город Спасск-Дальний Приморского края, расположились в военном городке; вокруг сопки, повсюду солдаты и офицеры, увешенные орденами и медалями, военная техника. Вся армия перемещалась на американских автомашинах – «Студебеккеры», «Доджи», «Форды», «Виллисы», «Шевроле», отечественных не было видно. Для войны с Японией на Дальний Восток из Германии направили прославленную армию маршала Рокоссовского – отчаянных «рокоссовцев». На лицах бывалых солдат отражалась немедленная готовность уничтожить самураев. Воинские части вышли на рубеж наступления – границу с Манчжурией. Они расположились у залива Посьет, кишащего непуганой рыбой, которую в ночь перед началом боевых действий вылавливали солдаты своими касками, приняв накануне «по сто граммов». Ловили рыбу без снастей направленным на водную поверхность мощным светом фар автомашин и бронетехники. Рыба всплывала, а её легко, стоя в воде, солдаты черпали касками. Мне довелось всё это видеть самому, когда ездил из Спасска с водителем, доставлявшим людей и грузы к Посьету. Воевать, однако, пришлось не долго: 2 сентября 1945 года Япония капитулировала, и была поставлена последняя точка в Великой Отечественной войне. Через железнодорожную станцию Спасска, именуемую Евгеньевкой, сразу после окончания боевых действий стали проходить поезда с пленными японскими солдатами и офицерами. Они останавливались ненадолго, и офицерам было разрешено выходить из вагонов на прогулку. Помню, вызывало у всех удивление, что у них не отняли сабли и награды. Японцы чувствовали себя свободно, улыбались и ходили, балансируя на одном рельсе. Нашего конвоя не было заметно. Солдаты из товарных вагонов не выходили, но никто не препятствовал общаться с ними. Мы с мальчишками подходили к открытой двери и осуществляли товарообмен: им приносили отцовский табак или папиросы, овощи, а они нам фонарики, авторучки с откровенными картинками на корпусе, галеты в шёлковых мешочках и прочую мелочёвку.
Жили мы в Спасске весело, гоняли в футбол, смотрели американские кинофильмы в Доме офицеров («Сестра его дворецкого», « Тётка Чарлей», «Северная звезда» и др.) при участии таких звёзд, как Дина Дурбин и Роберт Тейлор. Небезынтересен и такой факт: в военном госпитале находились на излечении военнослужащие по поводу двух видов массовых заболеваний, приобретенных ими на территории Манчжурии (столица Харбин): отравление древесным спиртом и венерические болезни. Отравление произошло, когда войска наткнулись на оставленные японцами при отступлении огромными цистерны со спиртом. Очередь из автомата по ним, и из многочисленных пробоин хлынули струи спирта. Подставляли каски и пили, не предполагая, что спирт древесный. Последствия – слепота, параличи. А венерические заболевания – результаты посещения публичных домов в Харбине, куда голодные от долгого воздержания солдаты и офицеры хлынули, как мотыльки на свет. Помнится, была версия, что это была спланированная акция то ли японцев, то ли белогвардейцев, осевших в Харбине после революции. Мы пробыли в Спасске целый год, а затем после демобилизации отца вернулись на Запад. Храню единственный документ моей матери – удостоверение о награждении её медалью « За победу над Японией», полученной за работу вольнонаёмной в военном госпитале. Отцовские документы утеряны. После войны началось тоже нелёгкое время – разруха, полуголодная жизнь по карточкам, повторные репрессии, антисемитизм, но всё-таки люди верили в будущую мирную, счастливую жизнь. Из детей мы стали отцами и дедами. Несмотря на все жизненные невзгоды, наше поколение выстояло и, вне сомнения, было честнее, грамотнее и порядочнее того, что пришло на смену.
Дальнейшие события в стране относятся уже к современности. Время для воспоминаний о них уже другими «последними из могикан» ещё не наступило, но грядёт.
За время своего восьмилетнего проживания в Германии в статусе беженца я вдруг поймал себя на мысли, что стал им во второй раз. Тогда, в 41-ом, я бежал с запада на восток своей страны, а через 60 лет – на Запад, но из своей страны, причём туда, откуда изначально пришло зло. Воистину, неисповедимы пути Господни.
