Интерьер сельского дома середины пятидесятых изысканностью не отличался: только самое необходимое – примерно как в сказке про трёх медведей. На стенах семейные портреты, да роскошные рога, найденные где-то в заповеднике на оленьих ристалищах.
И ещё отцовская двустволка – это когда у отца не было обхода. Работа у него была совсем не безопасная.
В сорок втором на Кавказе дрались не на жизнь, а на смерть: немцы рвались к Туапсе и наша вдрызг разбомблённая деревушка, окружённая со всех сторон высокими горами, переходила несколько раз из рук в руки. Моя мать рассказывала, что во всём посёлке каким-то чудом уцелело единственное „строение“ – навес во дворе, под которым стояла наша печка, имевший громкое название: летняя кухня.
Земля была нафарширована металлом и человеческими останками. Поди теперь разберись, чьими!
Гораздо позже мы, уже будучи подростками, самостоятельно бродили по лесу и не один раз натыкались то на аккуратно сложенные кучкой мины, то проваливались в засыпанный землёй блиндаж. Каждое лето в жару, ночами, видимо из-за резкого перепада температур, в горах гремели взрывы.
Заключённые валили лес, лесник же должен был обеспечивать дальнейший фронт работ для них, то есть определять, где можно делать вырубку. Ему полагался бесплатный сенокос и маленькая зарплата за большой участок леса, который он должен был содержать в порядке: десяток-другой километров в день по горам, один, в любую погоду на своих двоих, которые не имеют права подвести.
Какой это был риск – это я сейчас понимаю, а тогда, я думаю, отцу подобные мысли и в голову не приходили. Жизни без леса он не представлял. Вставал всегда с рассветом, чтобы пораньше уйти в горы. Меня не надо было будить – сама просыпалась, провожала его до калитки и смотрела ему вслед: папа дойдет до речки, непременно обернётся и помашет мне рукой.
Однажды осенью он ушёл и не вернулся, а я ещё долго вечерами сидела у забора на бревне и ждала, что вот сейчас он покажется на тропинке, и я, как всегда, побегу ему навстречу.
Отец колол сахарные головки блестящими щипчиками, которые в его больших руках, покрытых веснушками, казались игрушечными. Колол ровно столько, чтобы хватило всей семье для вечернего чая. Чаепития при тусклой лампочке и всегда включенном радио сопровождались неспешной беседой и отец рассказывал о лесных приключениях:
– Сегодня был на Сосновке. Речушка не большая, да норовистая. Попытался было в одном месте перейти на другую сторону, так меня с ног сбило – полные сапоги ледяной воды набрал. Ну, думаю, беда не беда, надо дать воде стечь. Снял сапоги, повесил на палки, портянки на кусты, а сам к ежевике подался. Глухарей спугнул... Наелся вволю. Вдруг слышу, с другой стороны куста кто-то возится. Раздвигаю колючки... мать родимая! Медведь! Одно мгновенье смотрим друг другу прямо в глаза... потом я ружьишко-то с плеча сдёрнул, да вдруг ни с того ни с сего ка-ак закричу на него! А у самого дух захватило. Косолапый ка-ак заревёт! И бежать! Медвежья болезнь напала – только пятки засверкали.
Хитренько подмигивая, отец, я плохо помню его лицо – в памяти осталась только спадающие на лоб ярко-рыжие змейки кудрей – подкладывал мне двойную порцию сахара. Папе, конечно, тут же за это попадало. Мама вся в заботах о моём здоровье не уставала внушать мне: кто ест много сахара, у того выпадают зубы.
Но вот в сельпо завезли пиленый сахар. Теперь ровные, отливающие лёгкой голубизной кубики дразнили с утра до вечера и все мои дороги приводили к старому буфету, который не запирался. С тех пор сочувствую грабителям – их, несчастных, наверное так же точно манят витрины ювелирных магазинов. К вечеру, разумеется, сахарница была уже не то чтобы не полной, а прямо скажем, полупустой. А уж когда стали находить раскрошенный сахар под моей подушкой, бабушка перешла к радикальным мерам: сахару не место в доме.
Постепенно я привыкла пить чай только с вареньем. Больше всего люблю кизиловое.
Лес начинался в ста метрах от нашего дома. Каждой осенью мы с бабушкой брали вёдра и шли собирать кизил. Моей задачей было вскарабкаться на гибкий ствол и, тем самым, наклонить его. От бабушки я научилась узнавать голоса птиц, наблюдать за насекомыми и различать грибы и растения. В общем, понимать лес.
Классе в шестом на уроках немецкого мы читали о том, как несчастный ребёнок на Рождество замерзает на улице. Это была „Девочка со спичками“.
Тогда я как-то пропустила мимо ушей, что автор рассказа – Андерсен, и почему-то решила, что дело происходит в Германии. С тех пор в моём воображении Германия ассоциировалась с суровой северной природой. И когда меня волею небес занесло в эту страну, я была просто поражена: леса здесь оказались очень похожими на кавказские.
В гористых местах иллюзия полная: я дома.
Пути Господни, и в самом деле, неисповедимы. Иногда я спрашиваю себя, не принадлежала ли трофейная немецкая фляжка, прижившаяся у нас когда-то, деду моего местного зятя и прадеду моей внучки? Уж не он ли, проходя мимо, стащил горячую кукурузную пышку со сковородки моей матери, когда по деревне очередной раз сновали гитлеровцы? Старик рассказывал мне, что в свои восемнадцать воевал как раз в наших местах.
Порой, изрядно заправившись пивом, он хвастается своими познаниями в русском языке, вынесенными из плена. Судя по тому, какие бесенята прыгают в его неопределённого цвета глазах, и как он при этом похохатывает, это должны быть какие-то русские маты. В его исполнении они не похожи вообще ни на одно известное мне слово. После примерно пятого „Wie, bitte?“ с моей стороны, он безнадёжно машет рукой:
– Du bist keine echte Russin...
Ну да, если я не настоящая, то кто же тогда?
– Du verstehst doch gar nichts.
Бог мой, это кто же в силах понять то, что не поддаётся расшифровке!
Сегодняшние немцы Рурского Котла, сытые дети шахт и асфальта, отвыкли от природы и разучились ходить в лес. Там, видите ли, туалетов нет – серьёзный аргумент!
Кизил и ежевика здесь сплошь и рядом. Последние две недели лил, не переставая, дождь. Откладывать поход за кизилом нельзя – завтра снова обещают плохую погоду. После обеда собираюсь и иду в лес.
Это совсем недалеко – минут десять ходу. Сразу за поймой реки возвышается холм, вот к нему-то я и направляюсь.
Тропинка поднимается круто вверх, под густыми кронами прохлада и полумрак. Впечатление такое, что находишься в дремучем лесу. Но это только так кажется – я ведь знаю, что заблудиться здесь просто нельзя: в какую сторону ни пойдёшь, самое большее через два-три часа выйдешь если не к автобану, то прямо на городскую улицу или упрёшься в канал. Вся Рурская область – сплошной мегаполис, вереница городов, передающих друг другу эстафетную палочку улиц. Дюйсбургская Oberhausener Stra?e переходит в оберхаузенскую Duisburger Stra?e, а дальше эта же улица, но уже под названием Essener Stra?e приводит нас, естественно, в Эссен и, пройдя по ней, мы оказываемся, ничего не подозревая, снова на Oberhausener Stra?e, но уже в Мюльхайме. Да и в самом лесу можно в любой момент наткнуться на органично „вмонтированные“ в дубраву виллы местных состоятельных господ – одна даже с пушкой времён Наполеона у ворот.
Ну, вот и мой старый знакомый – огромный куст, усыпанный тёмно-красным бисером продолговатых ягод. Жаль, что внучки со мной нет – подвернула ногу. Мы с ней действуем так же, как я когда-то со своей бабушкой: только ягоды рву теперь, разумеется, я.
Одной мне быстро не управиться, часа полтора прошло, а пластмассовое ведро едва наполнено до половины.
Вдалеке слышу выстрелы и приближающийся птичий гам. Это ещё что?
Здесь же нельзя стрелять, а запреты немцы чтут свято – не за совесть, а за страх. Государство веками поощряло соглядатайство и доносительство, а за любое нарушение крепко наказывали. Да и сейчас бьют совершенно безжалостно, правда, только по карману.
Прямо у моего лица, тяжело припадая на крыло, пролетает большой красивый глухарь. Наверно ранен, – промелькнуло в голове, я тут же подхватываю ведро и бегу по косогору следом. Обо что-то спотыкаюсь, ягоды рассыпаются, чертыхаясь, собираю их. В траве вместе с кизилом нахожу, к своему удивлению, довольно много каштанов. Их тоже кидаю в ведро. Что за новости... Этот лесок я уже исходила вдоль и поперёк, и точно знаю: нет здесь ни одного каштанового дерева!
Поднимаю голову вверх – чудеса...
Оно и есть – стоит родимое! А рядом ещё несколько...
Наконец-то все лесные трофеи в ведре – можно передохнуть. Сажусь на толстый ствол упавшего дерева. Оно уже обжито теснящими друг друга жёсткими полуовалами грибов.
Оглядываюсь по сторонам... Что за наважденье? Это место вижу впервые: сразу за вывороченными корнями ствола, на котором сижу, огромный, с дом величиной, камень-валун – круглый, покрытый миллионы лет назад рубцами ледниковых шрамов. Какая сила притащила его сюда и уложила на этот косогор? Кажется, тронь его рукой – и он тут же продолжит свой всесокрушающий путь туда, где далеко внизу, в расщелине, шумит горная речушка.
В вершинах раскидистых деревьев запутались клочья тумана, а может облаков.
По перекинутому через пропасть утлому висячему мостику идёт, держась рукой за натянутый канат, человек. На нём длинный брезентовый плащ – похожие я видела в старых военных фильмах.
Он подходит ко мне и здоровается по-русски, что меня нисколько не удивляет: живущие в Германии русские в любой толпе всегда безошибочно узнают друг друга.
Мужчина снимает с плеча сначала охотничье ружьё (мысленно отмечаю: двустволка, шестнадцатый калибр, как у моего отца...), потом и рюкзак, кладёт их на траву передо мной. Выпрямляется и откидывает капюшон.
Солнечный луч, где-то протиснувшийся сквозь густую крону каштана, ярким пятном выхватывает веснушчатое лицо в ореоле пожара кудрей.
Деревья вдруг покачнулись, ладони мои стали влажными... с ума я, что ли, схожу... Господи, какой же он молодой!
Отец прищуривается и отступает в тень:
– Вы, я вижу, не местная. Издалека будете?
Плету в ответ что-то невразумительное и спрашиваю в свою очередь:
– А ты что тут делаешь?
– Да лесник я, обход делаю. Вот посижу тут с вами немного, перекушу, отдохну и дальше пойду.
Он садится прямо на землю и развязывает свой вещмешок:
– Вот вы всё-таки постарше, ответьте мне на один вопрос: когда же народ сознательным-то станет? Скоро в космос полетим, а Землю беречь не научились!
О чём он говорит? На дворе третье тысячелетие!
– Напал сейчас на след браконьеров, – продолжает он, – костёр в заповеднике жгли и выстрелы слышал. Что за народ! Нелюди.
Он выкладывает из рюкзака алюминиевую фляжку и коробочку с нарезанным ржаным хлебом. Предлагает и мне, но я отрицательно качаю головой. От коробочки просто не могу оторвать взгляда. Один кусочек он кладёт тут же назад в коробку и объясняет:
– Дочурка у меня, ох и бедовая! Как только домой прихожу, так она сразу нырь в рюкзак: хлеб „от зайчика“ ищет.
Он припивает хлеб молоком из фляги. Я узнаю и её.
Закончив свою незамысловатую трапезу, отец достаёт из кармана кисет, а из него аккуратно нарезанные кусочки газетной бумаги. На кисете вышито имя мамы.
Я вспомнила – это его фронтовой талисман.
Он делает самокрутку и с удовольствием затягивается:
– Махра-то хороша! Сам растил, сам сушил, сам резал.
И тут же:
– Ну, бывайте здоровы! Мне пора.
С этими словами он вскидывает ружье вместе с вещмешком на плечо и направляется к мосту. Ненадёжное сооружение сильно раскачивается под ним из стороны в сторону. Некоторое время я в оцепенении сижу... потом внезапно прихожу в себя и понимаю, что его нужно срочно остановить.
Я кричу изо всех сил:
– Постой!!!
Эхо вторит:
– Ой... ой...
– Не ходи туда-а-а-а !!!
Эхо снова:
– А... а...
Нет, не слышит...
Хочу его догнать, срываюсь с места, спотыкаюсь о торчащие из земли корни, падаю и плачу от бессилия вмешаться в ход событий.
Начинает темнеть. Беру ведро и сама не своя медленно бреду назад.
Дверь открывает внучка. Она в восторге, что зайчик, которого я встретила по дороге, передал ей каштаны.
Мой взгляд падает на большой календарь на стене, где бегунком отмечено сегодняшнее число – 20 сентября...
Как же я могла забыть? Ведь именно в этот день, ровно пятьдесят лет назад, мой отец уходил на обход. Последний раз. Я стояла у калитки и махала ему вслед рукой.
Мы очень ждали его, но он не вернулся.
Отец хорошо знал горы и был в лесу как дома. Сильный и ловкий, он справился бы с любым зверем.
Он любил маму.
Он любил меня.
Тем не менее, он не вернулся.
Отец просто ушёл... Как однажды уходит из нашей жизни самое лучшее...
Внезапно... Невозвратно...
