Надежда на поездку в Англию много недель оставалась столь же туманной, как этот заманчивый и далекий остров, а порой просто исчезала.
Эта поездка планировалась в рамках обмена специалистами между Английской и Украинской Академиями наук, и я приложил немало усилий, чтобы в Киев приехал химик, редактор и издатель доктор Мервин Ричардсон. Но мой ответный визит никак не складывался. Я получил вежливое письмо от руководителя международного отдела Английского Королевского общества (так именует себя Академия наук в Англии). Мистер Чесон Кларк сообщал, что запрос на мою поездку в Англию поступил поздно, конкуренция велика, и трудно гарантировать положительное решение.
Когда я почти потерял надежду, положительный ответ все-таки пришел. В день отъезда Ричардсона из Киева был получен факс, а в нем всего одна фраза: «Хорошая новость от мистера Кларка». Прочитав послание, Мервин заулыбался, похлопал меня по плечу и сказал:
— Вот видите, Борис, никогда не надо терять надежду. Мы, англичане, всегда были и остаемся оптимистами, и вы должны верить в лучшее, если собираетесь посетить нашу страну.
Внешне мистер Ричардсон – шестидесятилетний мужчина с седыми бакенбардами и длинным носом – не казался оптимистом. Он скорее напоминал человека в состоянии перманентной тревоги, который вечно торопится куда-то, рассчитывая свою жизнь по часам.
Вдобавок, он был изрядным педантом. Я имел неосторожность сказать откровенно, что, наряду с научной работой, мне хотелось бы посетить Лондон. Это его привело в ужас. Он стал объяснять, что Лондон опасный город, в котором иностранцу нельзя ходить одному, особенно по вечерам. Что в стране много преступников из бывших колоний. Но самый страшный человек в Англии — это мистер Кларк. Если он узнает, что я намерен отклоняться от намеченной программы, то моя поездка может не состояться. Короче говоря, стало ясно, что в Англии контроль надо мной будет жестким.
Но меньше всего я думал об этом, подлетая наконец, к вожделенному Лондону. Самолет, спускаясь, прорезал подушки облаков и стал медленно парить над Темзой. Тень его, расширяясь, поплыла над квадратами полей, лесов, озер. На этой огромной картине в стиле кубистов боковые лучи заходящего солнца освещали черепичные крыши домов, рождая всплески бликов и радуг. Тумана не было и в помине. Альбион встречал меня солнечной улыбкой.
Улыбка не сходила и с лица толстого пограничника, проверявшего мой паспорт. Меня заранее предупредили, что англичанам нужны доказательства скорого возвращения из их страны. Поэтому я заранее подготовился и тоже с улыбкой сказал пограничнику:
— Единственная моя просьба — сохранить для меня такую же погоду на две недели, поскольку в моем кармане обратный билет.
— Да, конечно, постараемся, сэр, — ответил он, и шмякнул по моему паспорту увесистой печатью. Через три минуты эскалатор выбросил меня наружу — прямо на улыбающегося Ричардсона, который ждал возле лимузина размером поменьше нашего «Запорожца», но все-таки немного побольше божьей коровки.
Чувствуя себя по сравнению с Ричардсоном неспортивным, я с трудом втиснулся в узкую коробочку на колесах и чуть не раздавил с налету респектабельную седую даму — его жену Бэрил. Я плохо понимал ее изысканный английский, и чтобы поддерживать светскую беседу, старался говорить сам:
— Надеюсь, ваш кар ест мало бензина?
— О, да. Это самая экономичная машина.
— Эта дорога ведет к центру Лондона?
— Как раз наоборот, мы едем в деревню.
Через полчаса мы оказались в местности, называемой Мэпл Кросс, и остановились у миниатюрного домика. Хозяин загнал «божью коровку» в гараж под лестницу, и мы перешли в маленькую гостиную. После легкого ужина компьютер выдал программу моего пребывания в Англии. Увы, Лондон в ней фигурировал только в часы приезда и отъезда. У меня вытянулось лицо, но ожидавший моей реакции Ричардсон произнес:
— Не волнуйтесь, Борис, завтра вы побываете и в Лондоне, в обществе Бэрил, — она с подбадривающей улыбкой закивала.
На следующий день Мервин подвёз нас к Трафальгарской площади, вручил карту города, на которой был красным фломастером обозначен будущий маршрут. Посмотрев на часы, он строго приказал:
— Вы должны быть на этом месте ровно через два с половиной часа.
— Хотя бы через три! — взмолился я.
— Это невозможно. Иначе мы будем возвращаться в час «пик», окажемся дома только поздно вечером, а в полшестого утра я должен быть на ногах — надо подготовиться к конференции, ради которой, между прочим, вы, Борис, сюда и приехали. — Он был, как всегда, прав, и я больше не стал настаивать.
Маршрут прогулки был составлен квалифицированно. Но Берил попыталась без остановки пройти мимо Вестминстерского аббатства, что было нарушением моих прав. Кроме того, она не умела обращаться с картой. Это дало мне возможность все-таки пробыть в Лондоне дополнительных полтора часа сверх указанного деспотом срока.
На следующий день утром мы отправились в маленький старинный городок Сан-Албанс, где в помещении роскошного бизнес-центра проходила международная конференция: «Окружающая среда-94».
Перед докладом я очень нервничал, и начал с заранее заученной фразы:
«Дамы и господа, я не раз читал лекции по-английски, но впервые делаю это в Англии. В других странах я притворялся, что говорю по-английски, и слушатели делали вид, что понимают ваш язык. Сейчас мне трудно притворяться. Надеюсь, что вы меня поймёте и простите».
Зал отреагировал доброжелательно, но ехидный председатель (Мервин потом сказал, что он лорд) тут же заметил:
— Не волнуйтесь, дорогой профессор. Мы привыкли и к не такому! Вам повезло. На железной дороге забастовка, и в зале присутствуют не все докладчики. Поэтому я даю вам не жалких двадцать минут, а целый час. Порадуйте нас своим докладом и своим английским!
Я продлил свой доклад и сносно ответил на заданные вопросы. Между присутствующими возникла дискуссия, в которую я энергично включился. Час пролетел незаметно. В конце раздались аплодисменты. Энергичнее всех бил в ладоши Мервин.
Когда мой запас адреналина в крови истощился, и я решил, не ожидая перерыва, немного подкрепиться в кафе. Мервин яростно бросился за мной. Догнал меня у выхода из зала заседаний и напомнил, что я не турист, а участник конференции и представитель Украины, которого намерены представить члену парламента, будущему министру окружающей среды. Кроме того, я должен буду участвовать в дискуссиях во время ланча и в перерывах между заседаниями.
Последнее я воспринял как грубое нарушение своих прав и возразил:
— В цивилизованной стране, Мервин, перерыв существует для отдыха, ланч — для принятия пищи, а член парламента от оппозиции может еще не стать министром, и я не смогу ему в этом помочь.
— Вы недооцениваете ситуацию. От этого человека сейчас зависит приезд других украинских ученых в Англию. Кроме того, вас хотел видеть президент конгресса.
Навстречу действительно двигался «лорд», выглядевший героем «Пикквикского клуба»:
— Вас беспокоит ваш английский? — ехидно заметил он. — Выложу всё как есть. Говорите вы резво, делаете много ошибок, но всё понятно.
Конгресс закончился. Я, утомленный, развалившись в кресле возле своего чемодана, ожидал приезда доктора Джона Хоскина, моего нового «хозяина», который должен был сменить Ричардсона и отвезти меня в город Лестер для работы в токсикологическом центре.
— Господи, — молился я про себя, — хоть бы он не оказался таким же занудой, как Мервин.
Точно в назначенное время вертящаяся дверь вытолкнула высокого, крепко скроенного мужчину лет под пятьдесят, с бакенбардами, резкой линией профиля и орлиным носом. Он напоминал рисунки английского шкипера. Не хватало только традиционной трубки. Хоскин представился, улыбнулся, и я сразу почувствовал, что с ним мне будет проще общаться, чем с Ричардсоном.
Мы уселись в машину и, ослепляемые закатным солнцем, помчались на запад в сторону Лестера. Через два часа мы подкатили к квадратному зданию из стекла и бетона. Джон вставил визитную карточку со своей фотографией в отверстие у ворот, и они медленно распахнулись. Мы оказались в Токсикологическом центре университета города Лестера.
Университет города Лестер, Англия
Поселили меня в небольшой гостинице в викторианском стиле. Звякнул колокольчик, открылась тяжелая резная дверь из дуба, и я как будто оказался в Англии персонажей Диккенса. Нижний этаж виллы, построенной в начале восьмидесятых годов 19-го века, не перестраивался. В узкой прихожей, пол которой покрыт цветными плитами, теснилась маленькая конторка администратора. На столе — регистрационная книга в старинном переплете, засушенный букетик цветов, чучело ежика. На стене — гравюра с изображением виллы до ее перестройки в гостиницу.
Столовую превратили в своеобразный музей, экспонатами которого служили старинные вазы с изображением экипажей, охоты, лошадей и пейзажей старой Англии. На стенах — разнообразные кукольные шляпки и старинные гравюры.
По скрипучей винтовой лестнице попадаешь в миниатюрные номера с такими же гравюрами на стенах и Библией на тумбочке возле широкой кровати со стегаными перинами.
Меня встретила высокая полная дама с приветливой улыбкой и ямочками на щеках — Анжел, хозяйка гостиницы:
— Если профессор будет в чем-либо нуждаться, достаточно нажать на эту кнопку.
— Спасибо, при наличии Библии и ангела — хозяйки, я буду чувствовать себя как в раю.
Я был в восторге, оказавшись на короткое время в «викторианской» эпохе, и не мог знать, что на две недели мне придётся выкинуть из головы все туристические бредни. Что приезд в Лестер заставит меня в шестьдесят лет сдать самый сложный в жизни экзамен на профессионализм.
До приезда в Англию никакими сведениями о Токсикологическом центре в Лестере я не располагал. Сама «токсикологическая» вывеска мало что говорила мне — специалисту по канцерогенности. Поэтому я не понял, почему Ричардсон включил его в программу. Но этот педант действовал всегда рационально и хорошо знал свое дело. С помощью компьютера он познакомился с моими работами и определил, что для меня важно будет поработать именно в Лестере. Заранее составленная программа точно соответствовала моим научным интересам и неукоснительно выполнялась.
В первый же день я был обескуражен перечнем отделов, которые должен посетить. В них работали видные специалисты по канцерогенным веществам, а главным куратором моего посещения оказался сотрудник Международного агентства по изучению рака (МАИР) доктор Питер Фарбер. Я был в растерянности: к встрече с такими учёными следовало подготовиться заранее.
Успокаивало то, что мне отведена пассивная роль обучаемого. Меня познакомят с информационными материалами, достижениями института, новыми методами. Но страшила необходимость выступить в последний день с собственным докладом, к которому я не был готов. Мои лекции не были рассчитаны на узких специалистов столь высокого уровня.
К счастью, мне удалось найти выход из непростого положения, в которое я попал. Доктор Хоскин помог мне найти и открыть файл, посвящённый последним публикациям Токсикологического центра. Благодаря этому я заранее ознакомился с последними работами сотрудников, и смог со знанием дела выслушивать собеседников, задавать вопросы и вступать в дискуссию. Это производило хорошее впечатление на моих коллег. Некоторые даже стали прислушиваться к моим замечаниям.
Через пару дней я понял, что и сотрудники Токсикологического центра знакомы с моими научными работами. К тому времени кроме монографий мной было опубликовано 190 статей, но из них только две на английском. Мне не давали возможности печататься за рубежом.
Во время ланча одна из сотрудниц, знакомившая меня с новым методом изучения опухолей, упомянула одну из моих работ.
— Откуда вы её знаете?— спросил я.
Элисон с улыбкой нашла в компьютере файл с моей фамилией. Это был переведенный на английский список названий 49 моих работ, опубликованных в русских журналах. С моей точки зрения — не лучших. Но некоторые были с английскими резюме. Не теми, корявыми, которыми я сопровождал свои статьи, а сделанными на хорошем английском.
Элисон не понимала моего потрясения.
— Разве у вас нет компьютера? — с сочувствием спросила она.
Мы в институте тогда как раз получили первый жалкий «Амстрад», но мне не приходило в голову, что за границей могли интересоваться моими работами и составлять резюме на английском.
Неотвратимо приближался день моего доклада. Утопающий хватается за соломинку. Мне удалось эту «соломинку» найти. В Лестере сотрудники института занимались канцерогенезом, то есть изучением особенностей возникновения опухолей у животных и человека под воздействием канцерогенов. Я решил рассказать в своем докладе о действии тех же канцерогенов на природные сообщества живых организмов. Этот экологический аспект темы должен был быть для них новым и интересным. В качестве иллюстраций можно было использовать имеющиеся у меня слайды.
Доклад продолжался один час, вызвал много вопросов и оживлённую дискуссию.
О своём английском во время доклада на этот раз я не думал.
Успех меня окрылил, и я позволил себе прочесть улыбающейся аудитории маленький стихотворный экспромт:
You treated me kindly
And my work was not hard,
So I live here in Lester,
Little piece of a heart.
Вы были любезны, и работа не сложной.
Я оставляю в Лестере частицу сердца
После окончания заседания Питер Фармен попросил меня задержаться:
— Ваш приезд был приятен для нас. Поверьте, это не пустые слова. Мы посоветовались и решили заплатить вам гонорар за сегодняшнее выступление. Обычно после семинаров это не делается.
Он попросил расписаться и вручил банкноту в 100 фунтов.
Питер Фармен больше других сотрудников соответствовал понятию «типичный англичанин». Сдержанный, вежливый, ироничный, мало склонный к душевным излияниям. Несмотря на это наши беседы, вначале сугубо научные, постепенно приобрели дружеский характер. Я читал ему наизусть на английском отрывки из Байрона.
В последний день он показал мне подготовленное для главного куратора из Лондона, мистера Чесона Кларка, заключение, в котором говорилось, что Токсикологический центр считает целесообразным продолжить наше сотрудничество.
7. Немецкий аквариум ( Гиссен)
Германия страна зоопарков и аквариумов. Созерцать жителей подводных глубин можно в Берлине, Гамбурге, Кёльне и других городах. Но этот «научный аквариум» прославил немецкую генетику.
В конце восьмидесятых я познакомился в Киеве с известным немецким генетиком–онкологом профессором Фрицем Андерсом и его женой Анной-Розой.
Многолетние исследования Андерсов позволили путём скрещивания вывести новую разновидность рыб-меченосцев с удивительным свойством реагировать на вредные вещества. Если их вносили в аквариумы, то на теле рыб развивались чёрные опухоли — меланомы. Рыбы могли стать индикаторами опасности, грозящей человеку и животным, потребляющим воду из таких водоёмов.
После знакомства с этими исследованиями у меня возникла идея – изучить, как на рыб влияют низкие дозы радиации в сочетании с канцерогенными веществами.
Может быть, возникновение меланом на теле рыб можно будет использовать в качестве показателя загрязнения водоёмов в зонах, пострадавших от аварии на Чернобыльской атомной станции?
В девять утра лифтом я поднимался на третий этаж большого серого здания - Института генетики в городе Гиссен, созданного профессором Андерсом.
Каждый день, открывая тяжелую металлическую дверь, я чувствовал себя опаздывающим студентом. Профессор и фрау Андерс начинали свой рабочий день в семь утра. На пороге кабинета профессора меня радостно встречал виляющий хвостом бархатный кофейного цвета коккер-терьер Эльфи, который тыкался холодным носом в мои колени. Профессор, отрываясь от рукописей, приветливо улыбался и предлагал выпить чашечку своего любимого растворимого кофе «Перуджино». Коридор и стены лаборатории были увешаны фотографиями рыб и схемами генетических экспериментов.
Рядом с кабинетом профессора располагалось сердце лаборатории - большой зал с десятками тысяч рыб, которые носились, метались и трепетали в сотнях аквариумов.
Аквариум в Гиссене
В зале поддерживалась постоянная температура - 30 градусов и от испарений казалось, что ты находишься в огромной бане. Среди аквариумов суетилась хрупкая немолодая женщина с крашеными волосами и слегка вздернутым носом - известный генетик фрау Андерс. Общаясь с ней, я вспоминал выдающихся ученых женщин. Тот же гигантский подвижнический труд во имя науки. Каждое утро независимо от выходных и праздников она приходила кормить и наводить порядок в невероятно сложном рыбьем царстве.
Фрау Андерс доброжелательно и терпеливо пыталась растолковать мне генетические приемы разведения рыб. К сожалению, я плохо усваивал ее уроки, нервничал и по-ученически всё записывал в тетрадь. Увы, когда я учился в университете, генетика была под запретом, а извилины наших мозгов искусственно заполняли различной биологической и марксистской чепухой.
- Это неправда, что Маугли, выросший среди волков, станет нормальным человеком.
- Вы не Маугли, - смеялись Андерсы, и вам не надо становиться генетиком. Надо только обучить своих сотрудников разведению меченосцев.
Фрау Андерс в свое время сама косвенно пострадала от Лысенко. Будучи студенткой университета в Потсдаме, она вступила в спор с одним из его сподвижников, приехавших в ГДР. За что подверглась гонениям, которые завершились бегством в Западную Германию.
Супруги были неизменно тактичными, доброжелательными и старались, чтобы я не чувствовал своей ущербности по части генетики. Но я ощущал её постоянно.
Возле аквариумов по пятам за фрау Андерс ходил некрасивый, но очень симпатичный рыжий мальчик Рамин.
- Покажи профессору золотистых гибридов рыб, - говорила фрау Андерс. Рамин мгновенно с помощью сачка вылавливал нужную рыбку и вежливо по-английски объяснял её признаки. А я, как второгодник, с завистью смотрел на отличника.
Ровно без четверти час в комнату, где я томился за письменным столом, входил Андерс.
- Шнель, шнель, профессор Рубенчик, - говорил он с ударением на последнем слоге. - Моя жена уже ждет, надо идти домой на ланч.
Ланч продолжался недолго, затем профессор исчезал ровно на двадцать минут, и посвежевший и отдохнувший в сопровождении Эльфи отправлялся в институт, где обычно работал до позднего вечера.
Супруги Андерсы возлагали на меня определённые надежды. В их институт я попал, выиграв по конкурсу престижный международный грант Всемирного ракового союза. Андерсы были теоретиками, а я надеялся использовать их тесты на меченосцах для обследования украинских водоёмов, загрязненных после Чернобыльской аварии. Эта работа могла бы иметь важное значение для изучения здоровья населения этих мест.
Увы, наши надежды не оправдались, но об этом будет отдельный рассказ.
Перед моим возвращением в Киев профессор Андерс организовал для своих коллег из разных городов Германии научный семинар. В повестке дня был только мой доклад, посвящённый экологической онкологии.
В одной из аудиторий университета были расставлены длинные столы, за которыми расселось десятка четыре слушателей.
На это раз я не волновался, поскольку не в первый раз рассказывал о знакомых мне проблемах.
После окончания доклада, я поблагодарил участников и повернулся спиной к аудитории, чтобы собрать рассыпанные слайды. Внезапно меня ошеломил непонятный грохот: почти минуту все участники заседания, улыбаясь, стучали по полу ногами.
Потом было много вопросов. В конце Андерс объяснил, что в Германии такая форма «аплодисментов» в университетах традиционна с давних времён.
Потом столы были покрыты скатертями. Появились бутылки белого и розового рейнского вина, вареные сосиски, жареная картошка, салаты.
«Отмечали» совсем как у нас на работе, весело переходя с немецкого на английский, когда тосты и шутки во время застолья относились и ко мне.
Ранним утром в день вылета из Франкфурта в Киев профессор Андерс привёз меня в институт. Его жена колдовала над полиэтиленовыми кульками с водой, в которой метались испуганные меченосцы. Кульки поместили в специальные сумки, и мы на машине отправились в аэропорт. Парковаться там невозможно, и для рукопожатий не было времени. Только Эльфи, сидевший на заднем сидении, лизнул меня на прощанье.
Во время командировки в Германию, получив специальное разрешение у спонсоров гранта в Женеве, я отправился в Институт токсикологии и химиотерапии в Гейдельберге. Мне было важно встретиться с одним из корифеев изучения канцерогенных нитрозаминов профессором Рольфом Пройссманом.
Эти опасные канцерогены в окружающей среде определяют с помощью специально разработанного очень чувствительного прибора, но значительное количество их образуется в самом организме животных и человека.
К Пройссману я ехал «не с пустыми руками». Многолетние исследования нашей лаборатории позволили предложить модельный способ определения образующихся канцерогенов в самом организме.
Лаборатория профессора из десяти комнат была заставлена приборами одного и того же типа. Один из них был и у нас в Киеве, и мы на него молились, поскольку без него наша работа бы прекратилась. Но меня удивило, что в лабораторных апартаментах не проводили биологических исследований – только физико-химические.
Пройссман одобрил нашу модель, предложил опубликовать статью о ней в своём журнале.
Тогда я осмелился задать вопрос, почему ведущий в мире отдел по изучению нитрозаминов не занимается биологическими исследованиями.
Пройссман вздохнул, обвёл широким жестом руки большую лабораторную комнату, и сказал:
- Всё что вы здесь видите, включая старого химика на пороге пенсии, финансируется за счёт фирм, загрязняющих среду канцерогенами. Мы их определяем с максимально возможной точностью и бракуем продукцию, в которой их содержание превышает нормативы.
- Но надо же ограничивать продукты и материалы, которые способствуют их возникновению!
- Увы, мы должны руководствоваться принципом: «не пойман - не вор». Я завидую вам, что вы занимаетесь наукой.
- Но вами столько для неё сделано!
- Иногда удавалось использовать часть средств «на науку», получали специальные гранты. Должен вас огорчить, то, что сделано вами, останется чистой наукой, по крайней мере, для нас. Внедрить в практику подобные исследования в Европе, вряд ли окажется возможным. Может быть, у вас в СССР? Здесь надо только измерять и доказывать, что канцероген присутствует. Синице в руках ещё верят, а журавли в небе для законодательства не имеют юридической силы.
Слушая немецкого профессора, я вспомнил Турцию, в которой не проводятся даже определения канцерогенов и нормативов их содержания в окружающей среде.
У нас в СССР, благодаря академику Шабаду и его школе, положение тогда было не хуже, чем в европейских странах.
Поездка в Германию в 1992 году для меня не была связана с туризмом. Я постоянно думал о работе, о том, как смогу реализовать полученные знания. Однако посещение Гейдельберга произвело на меня неизгладимое впечатление. В моём представлении этот город навсегда остаётся одним из самых лучших ликов Европы.
В последний день мой поезд уходил в десять утра. Ночь я провёл в уютной маленькой гостинице – пансионе. В самую рань, сбросив знойность перины, я распахнул окно, вдохнул запахи уходящей ночи и полюбовался в предрассветных сумерках панорамой мансард и черепичных крыш. Медленно спустился по скрипучей деревянной лестнице мимо сухих рождественских веночков к тяжёлой дубовой двери.
Спящий город будили громкие голоса мусорщиков, в воздухе были растворены запахи кофе и свежей сдобы, а на рыночной площади зажглись фонарики над столиком зеленщицы. Старинные дома на ещё тёмных улицах озарялись жёлтым светом фонарей. Из мрака возникали затейливые гербы, изображения кренделей, корон, эмблем сапожников, аптекарей и представителей других профессий. На маленьких площадях и в переулках просыпались скульптуры святых, рыцарей, нимф, драконов, а рядом ещё дремали громады соборов.
«...И хлебник, немец аккуратный
в бумажном колпаке, не раз
уж отворял свой васисдас». (Пушкин)
Впереди заблестели воды реки Некар, и показались две полосатые башни ворот старинного моста, напоминающие кайзерские шлемы. С моста я ещё успел полюбоваться прелестными особняками, виллами на правом берегу реки и сплошными линиями автомобильных фар. Потом, поднявшись в гору, дошёл до Палантина и постоял у развалин крепости.
Мне повезло. Тучи рассеялись, и город проводил меня солнечной улыбкой.
8. Валенсия
Профессор Мария Моралес не забыла нашего знакомства на конгрессе в Брюсселе, и через полтора года я получил из Испании новогоднюю открытку с репродукцией картины Диего Риверы «Мария». В конверте содержалось и официальное приглашение прочесть пять лекций по экологической онкологии в старинном университете города Валенсии.
И вот я впервые на испанской земле. Мне предстоит пересечь страну и, вылетев из Мадрида, приземлиться на побережье Средиземного моря.
Билет из Мадрида в Валенсию ожидает меня в бюро информации национального аэропорта. С тележкой для чемоданов пересекаю огромный одноэтажный международный аэропорт «Барахес». Предъявляю паспорт и получаю удлиненный желто-зеленый авиабилет. До вылета остается часов пять. Решаю осмотреть город моих грез — Мадрид.
Сначала надо освободиться от чемодана. Щеголеватый улыбчивый полицейский в камере хранения просматривает мои вещи:
— Нет ли бомбы, синьор?
Без вещей, налегке, за двадцать минут оказываюсь в центре Мадрида. Огромная площадь с небоскребами, величественными памятниками, массой прыгающих, сверкающих ярче солнца реклам. Смотрю по карте. Недалеко музей Прадо. Неизвестно, где остановка рейсового автобуса и продажа билетов. Нет терпения искать информационное бюро. Устремляюсь вперед, озадачивая прохожих двумя ключевыми словами: «Музей Прадо»! Меня понимают, указывают направление, и я несусь вперед по широчайшей магистрали, наперегонки с очумелым транспортом. Мимо грандиозного парка, зданий, каждое из которых на полквартала, бесчисленных магазинов и щитов с объявлениями об очередной корриде.
Через полчаса впереди появляется квадратная громада музея Прадо. С четырех сторон перед ним скульптуры Веласкеса, Гойи, Мурильо и Эль Греко. С восторгом (сбылась мечта!) поднимаюсь по огромной лестнице.
Бессмысленно пытаться осмотреть Прадо за пару часов. Устремляюсь к знаменитым испанским художникам. Даже лучшие репродукции не передают изумительного свечения полотен Веласкеса, импрессионистского фона пейзажей Гойи, не говоря о скульптурной выразительности вытянутых фигур Эль Греко! Это надо видеть «в натуре!»
В состоянии эйфории автоматически еще раз перевожу стрелки часов на местное время — на два часа назад, хотя сделал это еще в самолете.
Выхожу из музея и беззаботно брожу по Мадриду, но постепенно в душу закрадывается тревога: солнце явно клонится к закату, а на часах только пять. Решаю вернуться в аэропорт. В автобусе электронное табло высвечивает на дисплее время моего вылета из Мадрида. Покрываюсь холодным потом, и задаю соседу нелепый вопрос:
— Правильно ли идут эти часы? Он отвечает утвердительно.
Кидаюсь в камеру хранения, выхватываю вещи и несусь к зданию аэропорта. Путь от международного к местному аэровокзалу кажется нескончаемым… Вечер, пассажиров мало, и многие эскалаторы стоят. Карабкаться вверх по лестницам с чемоданом уже нет сил. Наконец служители аэропорта нажимают кнопки, и эскалаторы оживают. Шатаясь, бегу по движущимся лентам и, боясь перепутать направление, задаю единственный вопрос: — «Валенсия?»
Очередной эскалатор не включен, а идти у меня уже нет сил. Сажусь на ступени, и ощущаю только удары сердца. По эскалатору медленно поднимается высокий мужчина с ребенком на руках.
— Помогите мне... Валенсия! — шепчу пересохшим ртом.
Он не знает английского, но все понимает. Опускает сына и хватает мои вещи. Вместе добегаем до одного из выходов на летное поле. Без сил опускаюсь на кресло у входа.
— Ваш билет, синьор. Самолет в Валенсию вылетел еще сорок минут назад.
— Что делать? У меня нет денег на другой билет и на гостиницу.
— Не волнуйтесь, мы посадим вас бесплатно на последний рейс в Валенсию. Самолет улетает через час двадцать минут. Отдохните, а потом сможете туда позвонить. Переговорный пункт рядом.
Телефонистка такая же приветливая, как дежурная.
— Назовите, пожалуйста, ваш номер в Валенсии. Я вам помогу.
Она набирает номер, произносит две фразы по-испански, и объясняет, что информацию записал автоответчик. Я никак не могу успокоиться и делюсь своими переживаниями с сидящей рядом супружеской парой из Бирмингема.
— Не волнуйтесь, — успокаивает меня англичанка. — Мы летим тем же самолетом. Если вас не встретят, поедем вместе на такси и найдем ваших друзей.
Постепенно прекращается сердцебиение, теплеют руки и главное — становится легко на душе. В тот момент мне, пришельцу из «совкового» мира, казалось, что я попал в другую цивилизацию, где к человеку относятся не так, как у нас.
Пузатый желто-красный лайнер «Иберия» с одним салоном, мест на сто пятьдесят, стремительно пронзает потемневшее небо. Далеко внизу остаются огни огромного города. Через двадцать минут после взлета самолет проваливается вниз. Вынужденная посадка? Что-то стряслось? Нет, просто мы уже подлетаем к Валенсии.
Возле эскалатора Мария кокетливо подставляет для поцелуя правую щеку, ее муж Августин похлопывает по плечу, а англичане приветливо машут. Плюхаюсь на заднее сидение. Мария резко включает газ, и мы мчимся навстречу ярким огням Валенсии.
Виды Валенсии 1
Виды Валенсии 2
Меня поселяют в небольшой комнате, панели которой отделаны деревом, а у изголовья кровати — икона девы Марии с младенцем. Хозяева показывают гостю «места общего пользования». Как и у нас, во многих квартирах здесь «совмещенный санузел». В центре — ванна из белого мрамора с прожилками, где могут разместиться три человека. Прочие аксессуары. Целый гардероб купальных принадлежностей. Полка с разными сортами мыла и косметикой непонятного назначения.
Робко спрашиваю, какие полотенца мои.
— Это все ваше, профессор, и ванная комната тоже. В квартире есть другая ванная.
Первую ночь в Испании я проспал без сновидений и утром совершил омовение в персональной ванне-бассейне. Панорама из окон потрясла меня. Лучи восходящего солнца освещали белоснежный средневековый город. Это была тыльная сторона домов на Королевской площади, которых не коснулась рука архитекторов и реставраторов.
Нашу трапезу прервал мощный колокольный звон соседнего кафедрального собора. Выяснилось, что начинается важный праздник поминовения патрона Валенсии, наиболее почитаемого здесь святого.
Мария нас покинула и присоединилась к молящимся в храме, а мы с Августином, вооружившись, я — фотоаппаратом, он — видеокамерой, стали ожидать начала шествия. Ровно в двенадцать раскрылись мощные кованые металлические ворота старого храма, и начался праздник. На моих глазах оживали старинные гравюры из книг, посвященных средневековой Испании.
Шествие открыли конные гвардейцы в старинных мундирах и шлемах с плюмажем. За ними двигались сотни людей в разнообразных нарядах — дамы в черных и белых кружевных мантильях и вуалях, шуты в разноцветных трико, священники в расшитых золотом одеждах и высоких митрах. Затем двенадцать священников пронесли на огромных носилках фигуру святого, а следом старинные знамена и хоругви.
Процессия, совершив большой круг по центру города, вернулась в храм. Гвардейцы спешились и отправились пропустить по рюмочке в ближайшие кафе.
И это потрясающее представление происходило на моих глазах. Трудно было поверить, что я не сплю, а вижу все наяву!
Полгода в Киеве я работал над подготовкой лекций и их переводом на английский. И вот завтра первая лекция!
Студенты нуждались в переводе, и мне помогала моя коллега, профессор Мария Моралес. Я взял конспект, вышел на трибуну. На десятках молодых очаровательных лиц было написано любопытство, ожидание, лёгкая ирония. С интересом и улыбками они ждали начала. Сильно забилось сердце. Комок в горле мешал мне начать. Я со страхом понял, что не смогу оторваться от их глаз. Если надеть очки и засунуть голову в конспект, ненадёжный языковый контакт вмиг оборвется. Студенты должны слышать раскованную речь, пусть по-английски, сопровождаемую улыбкой, пантомимой. Почувствовать темперамент, артистизм лектора, ведь передо мной не учёные, а молодые люди!
Я отбросил конспект и заговорил, забыв о переводчице. Ей приходилось время от времени деликатно останавливать меня. Студенты, улыбаясь, стали внимательно вслушиваться в перевод. Контакт состоялся.
В конце моего пребывания в Валенсии состоялся семинар, на который были приглашены учёные из других городов Испании. Из уважения ко мне рабочим языком был английский. Мария была очень довольна результатами нашего сотрудничества. Узнав о моем желании как можно больше увидеть своими глазами, её муж помог мне совершить поездку по Андалузии.
Путешествия по Европе – «открытие мира» - были очень полезны для развития новой науки, которой я занимался – экологической онкологии.
Я смог убедится, что при наличии научной базы можно будет продвинуться вперёд и оказаться в авангарде стран, в которых я побывал.
Лично для меня поездки оказались праздником, который навсегда останется со мной.
