Вот фортуна – совок да метёлка,
перекрестье прицела во лбу.
Как ни кормят московского волка
эмигрантские ноги, скребу
по сусекам тоски одичалой –
допрядаю бредовую нить.
Погоди, гондольер, у причала.
Стикс не Волга – успеем доплыть.
21 августа 2004
* * *
На что нам стены, коли кровля
парит, не требуя опоры,
пока в потёмках зреет ловля,
пока тюремные просторы
паркетов, выложенных плоско,
одним лишь ёлочным узором
за жабры держат, а полоска
дневного света, о котором
нам доводилось понаслышке..,
меж горизонтом и зенитом
зело растёт без передышки,
то бирюзою, то нефритом,
то малахитом отдавая
в дневном пути к обсидиану.
Творец ли светит нам из рая,
творя из хомо обезьяну,
творя из хама попугая,
творя из борова жаркое, –
то утешая, то пугая
(и то нам любо, и другое).
Под знаком тяжбы и измены
поём мы дружно многа лета.
...На что нам кровля, коли стены
столь проницаемы для света.
8 февраля 2005
* * *
И кончим о грустном.
Не стоит об этом страдать.
Тем паче и помнить не стоит.
Шарахнувшись руслом,
река от трагедии – вспять,
в зенит чешуёй – рубероид...
И в наших аортах
ещё не остывшее я ржавеет от едкого стресса.
В панамке и шортах
бежим мы всю жизнь от себя
опушками детского леса.
4 мая 2002
* * *
Вот хоры стройные планет
диктуют наши судьбы Богу.
Им нет суда, им сроку нет.
И, прогибаясь понемногу,
почти сторгована душа –
коль не за тридцать, так за триста.
(Ой, нет на небе ни шиша –
чтоб грело сердце атеиста.)
На двести семьдесят копек
поётся впроголодь, – попробуй
не застонать, как человек,
не опрокинуться. Микробу
живую подать не нести
на все оставшиеся thirty,
и сук, обкатанный в горсти
ветрянки стойкой, на излёте
ловить не студенистым лбом,
но чем-то, боле отвердевшим...
Вот астрология. В любом –
локомотивном, конном, пешем
движении навозный шар
тучнеет, словно поп в говенье,
и терпкий, истовый кошмар
вновь привораживает зренье
к библейским кущам. Отзовись
на вопли космоса тугого
хоть нотой, обращённой ввысь,
и хор светил услышишь снова.
26 сентября 2003
* * *
Ни в настоящем, ни в будущем обозримом
нету конца тяжёлым грибным корзинам,
нету числа ежевичным, клюющим бедро, бидонам,
икрам зелёнки нет, крапивою обожжённым...
Всё это верно, поскольку всё это было.
Это бессмертно, поскольку свежо и мило
памяти рыжее, глиняное бездорожье,
пыльная колея, щебечущее подножье
то ли холма, то ли – в общем понятьи – жизни
в странной, тошнотной, несомой в кишках отчизне.
Печенью, почками, кровью бессонной чую
ягодный дух, терпкую вонь грибную,
к нёбу присохший ком чернозёмной грязи,
ржавый носок в неизменно оббитом тазе,
весь непечатный перечень недоумений,
переходящих в восторг без стыда и упрёка тени.
10 апреля 2003
* * *
Неравномерная природа,
которой совесть не к лицу,
подробно создаёт урода
из сладкой ревности к Творцу.
Ой, братцы, исхитриться б смыться,
пока, болтаясь на плаву,
неравнобедренная мышца
творит из мимики халву –
десерт, сулящий резь желудку,
расстройство флоры. И, пока
природа шутит эту шутку,
зигзагом мечется строка,
повествование нестройно,
махра не держит волокна...
От всей реки осталась пойма,
от всех кудрей осталась хна.
И в котловане гаснет шорох, –
уже не ясно: был ли дом,
бежавший в черепичных шорах
к садам, впадающим в содом.
5 октября 2003
* * *
Поначалу мы молчали
в буро-кафельном проходе,
над фонтаном, что вначале
показался чем-то вроде
то ли вытянутой ванны,
то ли вымощенной лужи,
где слои являлись странны
взгляду, плывшему снаружи.
Где струились жестяные
разнопёрые салаки –
в свете масляном – иные,
и иные – в донном мраке.
А потом мы осознали,
что сидим в открытом сквере,
как в колонном аванзале
перед площадью, где в пере-
освещённой дымке сонной
храм мерещился огромный,
пустотою осенённый
с высоты головоломной.
Только позже, по дороге
в дом, прокуренный до сини,
говорили мы о Боге…
А потом… Мерло в графине
убывало неуклонно,
и лимона сохла долька,
выплеснутая на лоно
блюдца – белого. И только…
30 октября 2007
* * *
Вербальный люд – верблюд, по сути,
не тронут мыслью инженерной.
Он безобиден, как агути.
Хотя, и жёсткий он, и нервный
имеет облик (чисто внешний),
внутри он трепетный и вешний –
поэт, оракул, эссеист...
(Не знает чуткий геронтолог,
как авторский морщинист лист.
Как век писательский не долог.)
Смотри: и крупный дромадер –
из драматургов драматург,
нам, афористам, не в пример,
глагольный истинный хирург –
ментально мягок, как налим...
Мы с сожаленьем говорим,
что внешне он подобен язве,
что вечно в желчь макает кисть.
Вреда ж телесного ни в жисть
не нанесёт он (плюнет, разве...).
17 мая 2002
Р е а л и с т а м
Вот я дошёл до края смысла,
до грани, за которой – бред;
где дымка алая повисла,
из-за которой ходу нет
обратно в мелкие просторы
самоосознанных стихов;
я различил за нею горы
звучаний стройных, и таков
я за завесой был бредовой,
найдя за нею образ новый,
неузнаваемый в стекле.
...Вот малый Я на помеле.
Вот Я большой – задрапирован
мантийным саваном – лежу
и, блеском чудным очарован,
на ваши игры не гляжу
из сумасшедшего прорыва,
в который вам заказан путь,
поскольку вязнет в правде грива,
и слишком затвердела грудь
в шаблонном контуре рассудка,
и не способны вы, как утка,
рассечь осмысленный камыш;
и не способны вы, как мышь,
в шизофренную юркнуть щёлку;
и вы не можете наколку
благоразумия содрать
(да осторожней – вашу мать!)
о рёбра острые припадка,
в котором чувственность так сладко
за горло тонкое берёт
(а это-то и значит – взлёт).
Вы стелетесь прогорклой массой,
в содружестве с больничной кассой
держась за мысленную твердь
(а это-то и значит – смерть).
6 апреля 2002
* * *
Запах ржавчины. Колкий песок на зубах.
Полумрак – то ли чердачный, то ли уже подвальный.
Это – детство. Сквозь паклю журчащий страх.
Это Бах далёкий – перинатальный.
Встав на цоколь, можно вползти в окно.
Можно вплыть коридором, заросшим ряской.
Дальше – своды крон и тяжёлого мха сукно,
паркинсон просёлка в повозке тряской.
И совсем далеко – далеко – везде,
где земной гранит в небесную твердь приходит, –
край ступеням скал и предел езде
как предел роману, поэме, оде.
27 января 2005
* * *
Улисс по кличке Одиссей
в густых урюпинских трущобах
не ждёт гомеровских страстей.
Он ждёт пелевинских. Особых
не видя разниц между гре-
ческой и новоросской лирой.
Коль упражнения в игре
ленивы, как ни галопируй
по трём кишкам бескровных струн,
мотив косноязычен. Слово
не ясно вовсе. Злой типун
обрёл клиента. Вересково
махра курится. Но в дыму
не спрятать греческого носа
Герасиму, топя Му-му,
и Разину, швыряя косо
в волну избыток нежных дев,
от томных шёпотов истаяв,
к родному классу охладев...
В пространной пустоте – Чапаев,
шурша надкрыльями, бредёт
по хляби – по уши в навозе –
и Анну бережно кладёт
в пучину вод. В высокой прозе
воспета женственность. Века,
скользя от Пенелопы к Анке,
не просят отдыха пока,
не тормозят на полустанке
провинций наших. А Гомер,
в гробу вращаясь ежечасно,
нам ставит образ и пример.
Напрасно, людие, напрасно...
