№8/1-2, 2011 - 11 августа 1922 года в городе Баку родился Рафэль Иеремиевич Шик
Владимир Порудоминский Родом из чуда
Несколько заметок на полях книги Рафаэля Шика
1.
… «Но всё ж хотел бы дописать строку...»
На вопрос о смысле жизни Рафаэль Шик отвечает однозначно: творчество.
В обычном телефонном «Как живется?» он слышит: «Как работается?» Соответственно и отвечает: «хорошо» или «плохо».
Остановку в творческом процессе (а без этого не бывает) ощущает как нечто роковое, гибельное, конечное (хотя, если жизнь — творчество, без такого страшного ощущения, тоже не бывает).
Но голос пропал мой. Молчанье
Не в силах исторгнуть слова...
Это — про отчаяние творческого перепутья.
Всё жажду чуда, но не будет чуда.
А всё иное суета сует.
И это — о том же.
Поэт проживает подлинную жизнь в общении с божественным глаголом (пока не требует поэта... — жизнь не подлинная, да и не жизнь: душа вкушает хладный сон).
Поэт подлинный рождается заново с каждым своим стихотворением, в каждом успевает прожить предначертанное и умирает, поставив точку.
Хотя должен бы всякий раз ставить многоточие.
Оттого название, которое выбрал Рафаэль Шик для своей книги, меня не пугает.
Подчас единственная строка, над которой бьешься и которую надеешься дописать, чудится последней гастролью.
2.
А чудо приходит к тому, кто верит в него, его ждет, умеет его увидеть.
Пространство циркового шатра («Дом невиданный — без стен, // Перекрытий и без крыши // Встал решительно с колен // И стремится выше, выше...») в стихотворении Рафаэля Шика пресуществляется в образ мироздания.
Творчество = чудотворству.
Рафаэль Шик прожил долгую жизнь — вырос в неповторимом многоголосье бакинского разноязычья, воевал, редактировал газету, играл на драматической сцене, пел в опере, снимал кино, от юных лет с жадной готовностью отдал сердце цирку.
Цирк не для рассудительных, практичных, расчетливых, их ничем не удивишь, - читаем у Рафаэля Шика: «А цирк — это всегда ожидание чего-то невиданного. Только там, в цирке, одно возникающее на твоих глазах чудо, как бы играючи, переходит в другое. И это
ощущение сказочности, необыкновенности сохраняется на всю жизнь. Если цирк не удивляет, это не цирк...»
Но и жизнь, если не удивляет, это не жизнь. Для того, кто не рассчитывает будни по рублям и минутам, не меряет проживаемые дни накопляемой выгодой. Для того, кто ждет невиданного, ждет чуда. И, прибавим, способен увидеть невиданное, радостно поразиться чуду там, где для другого нескончаемой полосой тянутся ничем не примечательные будни.
Поэтому, когда Рафаэль Шик обращает взгляд в пространство прошлого, оно открывается перед ним россыпью — или созвездием — удивительных, неповторимых дней, событий, встреч, и каждый миг прожитого полнится собственным чувством и мыслью, имеет свой сюжет, оставляет особенный след в памяти и сердце.
Как смена цирковых номеров. Как ворох бумажных листов с нанесенными стихотворными строками.
Все совершенства, все свершенья
Воспринимаю как привет
Из циркового представленья,
Которому уж много лет...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В нем конь летит волшебной масти,
Та девочка кружится вновь...
3.
Рафаэль Шик рассказывает: когда началась война, он и представить себе не мог, что, не пойдет воевать, причем пойдет непременно на самую передовую: «Что я скажу своим будущим детям, как буду людям в глаза глядеть?»
Ему не в чем себя упрекнуть:
На той войне, большой и справедливой,
Наверное, я сделал всё, что мог...
Честно воевал. Работал с группой разведчиков в тылу противника. Выбирался из окружения. Был ранен. Дошагал до победы.
Война пролегла рубежом в душе и памяти тех, кто ее пережил. Распорола время: «до войны» — «после войны». «Кто говорит, что родом мы из детства? // Мы из войны...» — речь как раз об этом.
Но у каждого своя память о войне, и у каждого душа по-своему отзывается на события минувшего...
Шорох пробудившейся в листве птицы, стрекот кузнечика... Тихое дыхание мира вокруг, оживающего после ночного покоя...
Но это — война. Дальше следует:
Всё вокруг дышало, трепетало,
Я лежал и тихо умирал...
Умирал — тихо.
В стихах и военной прозе Рафаэля Шика мало стреляют. Он сильно, емко и точно пишет особенную тишину войны.
Смерть солдата в его стихах — не разрыв снаряда, не бомбовый удар, не свист пули.
Но я сидел оцепенело,
Смотрел куда-то, чуть дыша.
Как будто видел, как взлетела
Его солдатская душа...
Жизнь разграничена войной («мы родом из войны»), но и свое, природное, то, что «родом из детства», не убито войной, не утрачено в жестоком ратном труде. Поэтому в стихах не просто военных, но военного времени, которые тоже найдем в книге, еще юный поэт не слушает подсказок господствовавшего вокруг батального жанра. В его тогдашних («мне б только хватило огрызка трофейного карандаша») — фронтовых, то есть на фронте написанных — строках блиндажи пахнут хвоей, осенняя прохлада веет в лицо, звездные россыпи падают на мостовые отвоеванного у врага города. Свой портативный «Северок» он, разведчик-радист несет, как раненого друга, и входит в эфир бездонный, как в утлой шлюпке в океан...
И там, на войне, не оставляет его с детства и навсегда овладевшее душой
Нескончемое ожиданье
Чуда, что творится на глазах...
Солдат тихо умирает, глядя на взлетающую в небо птицу, слушая веселую песенку кузнечика, но в этот миг из санпропускника (едва ли не самого непритязательного заведения военного быта) появляется обнаженная девушка-боец («дева в первозданной красоте». «словно Афродита в белой пене»)... — и с ее появлением (явлением) совершается чудо возвращения к жизни.
4.
Рафаэль Шик ощущает себя гражданином мира. Утверждая свое всемирноегражданство, он вновь обращается в стихах к образу цирка, шатер и купол которого вырастает в его поэтическом сознании и поэтической системе в пространство мироздания.
Великая это, святая идея:
Нет эллина в мире и нет иудея.
О ней нам твердили буквально с рожденья,
Но воплощена она лишь на арене,
На золотом и волшебном манеже.
А если еше где, скажите мне, где же?..
Всемирное гражданство — не забвение родства: обретение его.
«Ощущать весь мир людской как братьев», весь мир «держать в своих объятьях» — вот что это такое.
«Весь мир как близкая родня»...
Но Родина, Родной дом не теряются, не умаляются в громадности охваченного единым объятием — объятием чувства, мысли, взгляда — мире.
Чувство, мысль, взгляд глубже, проницательнее, сильнее, когда частное не отгражадется от целого — сопрягается с ним.
Бакинская улочка у Рафаэля Шика значима и чудесна как сказочный материк. Поэт мучительно пережил тягостную пору, когда эта улочка перестала откликаться эхом на его голос, на стук его шагов. Когда почувствовал, что отчуждается тем целым, которого считал себя частью и которое считал частью себя. Когда целое рушилось и распадалось, «как глинобитный дом».
Когда отрывал себя от отечества.
Останься! Здесь твои могилы,
Твой отчий дом — он здесь, он здесь...
В этих строках почти дословный отзыв — осознанный, нет ли — на изъятые ныне из разделов «неоконченного» и «чернового» и ставшие знаковыми (конечно же, по неодолимой потребности нашей) стихи пушкинского наброска о любви к родному пепелищу и отеческим гробам, любви, в которой обретает сердце пищу, на которой основано самостоянье человека.
Покинув отечество, Рафаэль Шик не расстался с ним — увез с собой, в себе, со всем его, отечества, добром и злом, болью, страданием, несправедливостью, незабываемостью, неотделимостью.
«Потребовалась целая жизнь, чтобы понять, что высшее достижение человека — это максимальное приближение к самому себе», - пишет Рафаэль Шик. Время заставило его приноровиться к новым обстоятельствам места, но утвердило сознание и чувство, что желанное движение к себе самому (к началу своему, — опять же вспомним пушкинское) сохраняет, и в отдалении, может быть, еще более, нежели прежде, направление к истокам.
И вот я побывал в чужих краях
И вдоволь надышался на свободе.
И мне приснилось, что везут мой прах
Назад домой на старенькой подводе.
И я, уже уйдя из бытия,
Но и на небесах не обитая,
И силами и духом иссякая,
Пытаюсь каждый блик вобрать в себя,
Тень на стерне, припрыжки воробья...
И воздух детства сладостно глотаю...
Не в силах удержаться, привожу эти строки, которые читателю и без того предстоит
прочитать и, конечно же, заметить умом и сердцем и которые, на мой взгляд, относятся к числу лучших созданий русской эмигрантской поэзии.
5.
Отвечая на сокровенный вопрос интервьюера, Рафаэль Шик признался с не вызывающей сомнения искренностью: «Хотел бы, чтобы после меня осталась хоть одна строчка. Ну, скажем, вот эта:
А дальше начинаются стихи.
Или:
И счастлив тот, кто в смутное столетие
Вписать сумеет яркое соцветие —
Пусть лишь один неповторимый миг...»
Тема одной-единственной строки, то ярко вспыхивая в слове, то затаенно, проницает поэзию Рафаэля Шика. Ему ведома цена одной совершенной строки, найти ее такое же
волшебство, как найти перо Жар-птицы. В этом высоком признании единственной найденной строки заложено глубокое и внимательное уважение к Слову, к Поэзии вообще и к собственноему творчеству.
Рафаэль Шик достаточно владеет основами версификации, но сила его лучших стихов в неприметности техники, или, может быть, точнее — момента стихосложения: в полном совпадении, сопряжении слова, строки с чувством, мыслью, в стихах, которые, по собственному его сознанию, «просты, как музыка дождя».
Но все ж хотел бы дописать строку,
Одну строку, а не стихотворенье,
Которая бы не ушла в забвенье,
И я б считал, что прожил жизнь сполна...
Смысл этих стихов в том, что одна совершенная строка сполна оплачивает жизнь поэта, но равно и в том, что вся прожитая жизнь сполна воплощается в одной совершенной строке. В этом стремлении поэта (а в лучших образцах творчества — и примечательном умении) чудесным образом проживать жизнь в строке, слове, стихотворении таится и нескончаемая, удивительная его молодость. Потому что каждый раз за гибелью всерьез следует новое рождение — в новой созидаемой строке, в стихе, в слове. Только что жизнь показалась прожитой сполна, и слова, в которых жизнь так точно и полно себя являла, вдруг почудились неподатливыми жерновами, и страх казни молчанием уже почти довел до отчаяния, «вот-вот уедет цирк — прощальная гастроль», но... снова дохнуло в воздухе благодатью вдохновения, самые привычные картины вокруг, обиходные мысли, будничные слова вдруг поманили возможностью чуда.
Давно ли —
… кончилось лето. И цирк мой любимый
Подался на юг, словно клин журавлиный.
И там, где стояли фургоны «Ронкалли»,
Примята трава и деревья опали.
И пахнет зверьем и грозою осенней.
И ноющей болью сковало колени...
Давно ли?
А нынче за окном снова весна. Весело спешит на свет Божий молодая зелень. Нежной белизной окутана слива. Ярко желтеет кизил. Камешками самоцветами сверкают в траве крокусы. Вымытое дождями небо синеет над городом.
И цирк приехал снова. Новые гастроли.
Цирк вернулся, Рафаэль.
Я видел на площади его уходящий в небо купол. И позолоченную надпись «Ронкалли» над входом. И разноцветные флаги. И теснящиеся пообок белые вагончики волшебников-циркачей. Из-за брезентовых стен шатра доносятся праздничные марши. Клоуны в пестрой одежде с набеленными лицами и помидорными носами стучат в барабан, дуют в сияющие трубы навстречу спешащей публике.
Представление начинается, Рафаэль.
Представление начинается...
